ия Одена [*У.Х.Оден (1907–1973) — английский поэт] «Пройтись я как-то вышел». Вытащив из портфеля рулон отпечатанных на ротапринте копий стихотворения, он пододвинул их к сидевшим ближе к нему студентам.
— Передайте их, пожалуйста, по всему столу, — попросил он.
Поднялась возня: все хватали листки и в зачарованном оцепенении разглядывали их; они неизменно извлекали максимум удовольствия из учебных пособий, а когда он писал на доске такие слова, как «свободный стих», по классу проносился ропот благоговейного восторга.
— Хотите, чтобы я прочел это вслух? — спросил он.
— Да, — ответила сидевшая ближе к нему домохозяйка, — а я буду делать разметку карандашом.
— Я ведь раздал вам этот текст на прошлой неделе, не так ли? — спросил Трис.
— Разве он раздавал? — спросила одна из дам.
— Да, по-моему, вы раздавали, — сказал страховой агент.
— Вы просили прочесть его к этому занятию, — произнес один из представителей богемы.
— И вы прочли? — спросил Трис.
— Да, — сказал представитель богемы.
— Нет, — ответили остальные.
— Я собственно тоже, — сказал представитель богемы.
— Ну, думаю после Элиота оно покажется вам довольно легким и простым. Так что просто послушайте, а потом скажите мне, какова цель этого стихотворения, что в нем говорится и почему говорится так, а не иначе. Следите за интонацией, языком и стихотворной формой.
Затем Трис прочел стихотворение. Последовало молчание.
— Ну, что вы об этом думаете? — спросил Трис.
— Я бы так сказал, — произнес через минуту один, учитель, — он настоящий поэт.
— Почему? — спросил Трис.
— Мастер, превосходный мастер стиха, — ответил учитель, — он в точности знает, что он делает, как расставить слова и так далее.
— Так. Хорошо. Ну, а что, по-вашему, оно значит? Насколько ясно выражен его смысл?
— А вы можете сказать, что значит то или иное стихотворение, — ввернул представитель богемы. — Кто это сказал, что стихотворение вообще не должно ничего значить, оно должно быть?
— Маклиш, [*А. Маклиш (1892-) — американский поэт] — ответил Трис, — но из этого вовсе не следует, что оно не имеет никакого смысла, который можно было бы выразить словами.
— Мне оно не понравилось, — сказала одна из дам.
— Почему же?
— Оно жестокое, — ответила дама, — и нечестное.
— А почему бы ему не быть жестоким? И по отношению к кому оно жестоко?
— Я в точности не знаю, — сказала дама, — просто оно звучит жестоко.
— Оно должно быть жестоко по отношению к кому-то.
— Ну, тогда мне кажется, — ко всем. По-моему, он обвиняет меня в том, что я зря потратила жизнь, а людям такое не говорят.
— Но ведь в определенном смысле, разумеется, почти вся литература говорит это? Арнольд [*Мэтью Арнольд (1822–1888) — английский поэт и критик.] как-то заметил, в своей основе поэзия есть критика жизни, и мы, конечно, ждем от литературы чего-то большего, нежели развлечения. Мы полагаем, что она должна отражать природу и обязанности человека, не так ли? И что она затронет нас где-то на очень глубоком уровне нашего опыта? Создание и чтение литературы — форма высокоразвитой цивилизации, и вся великая литература — это свидетельство ценности человека и критика отклонений от высших форм бытия.
— Но что ни говори, писатели тоже — всего лишь люди, — продолжала дама.
— Но люди очень тонкие и преданные своему делу, которых по-настоящему волнует вопрос качества, — сказал Трис, начиная распаляться. — Для чего вы живете? Что вы хотите от жизни?
— Это вы мне? — спросила дама.
— Нет, — поспешно ответил Трис. — Я хочу сказать, эти вопросы задает нам литература.
— Разумеется, — сказал Бейтс, — некоторые просто проживают свою жизнь. — Трис рассмеялся. Вид Бейтса показывал, что он очень доволен собой.
— Но. Но! — воскликнул один из страховых агентов. — Поэзия вообще не обязана говорить о жизни, разве не так?
— Как же она может этого избежать? — спросил Трис.
— Ну, — продолжал тот, — в некоторых лучших поэтических творениях в мире говорится о птицах, о цветах, о ветре. Возьмите Китса [*Джон Китс (1795–1821) — английский поэт]. Вот вам, пожалуйста, поэт. Я бы сказал, что у него это была чистая поэзия. Китс в этом понимал толк.
— Но разве вопрос не в том, как относился Китс ко всем этим вещам?
— Нет, конечно, нет, — твердо возразил страхагент.
— Ну, ваши слова меня крайне удручают. Я потому и преподаю литературу, что верю: поэзия отвечает всем этим задачам, она обладает таким качеством и интересом. А разве для вас она ничего не значит? — Трис обвел взглядом комнату, неожиданно почувствовав себя в замешательстве — да он совсем их не знает; то, что он говорил им, было для него столь привычно, что ему казалось странно, что здесь могут быть люди, которые в глубине души думают совсем не так, как он. В этом вопросе он упорно цеплялся за свой наивный взгляд, а теперь понял, как бывал вынужден понять и в других случаях, что здесь существовали представления, не разделявшиеся всеми.
— Что ж, конечно, в каком-то смысле литература говорит о жизни, — сказала одна из домохозяек, — но она должна доставлять удовольствие и развлечение, разве нет? Иначе в ней нет ничего интересного. Что хорошего читать какую-нибудь печальную, мрачную книжку, вроде всех этих современных, когда ты всю жизнь только и стараешься избежать этих вещей? Не знаю насчет вас, а у меня своих забот хватает, чтоб еще про чужие читать.
Внезапно раздался голос с дальнего конца стола.
— Вы меня, люди, удивляете, — громогласно произнес голос, принадлежавший Луису Бейтсу. — Перед вами человек, который вам объясняет, о чем на самом деле говорит литература, пытается поднять вас, а вы слышать не желаете, о чем он вам толкует. — Поначалу Трису было не совсем ясно, о ком говорит Бейтс: имеет он в виду Одена или его самого, он надеялся, что Одена. Но потом, когда Бейтс продолжал клеймить неблагодарность группы, он с чувством неловкости сообразил, что сей хвалебный пеан адресован ему. Когда это до него дошло, первой его реакцией была ярость. Он готов был поверить, что все эти разглагольствования были чистой лестью со стороны Бейтса, намеревавшегося тем самым улучшить свое положение в качестве студента. Но потом он понял, что в действительности это не так; по блеску глаз и брызгам слетавшей с губ слюны было очевидно, что то, что было сказано, глубоко задевало Бэйтса, что у него были абсолютно те же самые ценности, что и у Триса, хотя и выраженные в экстравагантной форме. Следующей реакцией Триса был стыд — стыд за своего защитника, который своим смехотворным поведением, своим нарушением приличий по существу выставил на посмешище все, что пытался здесь утвердить и отстоять Трис. Недостаточно, чтобы кто-то произносил правильные вещи, нужно, чтобы они произносились соответствующими людьми и по соответствующим причинам. И, когда он понял это, Триса вновь охватил стыд, но уже иного рода: ему стало стыдно, что он устыдился за своего защитника; оба эти стыда существовали одновременно и составляли единое чувство. Бейтс продолжал, одновременно возвышая, и губя позицию Триса; он развивал его точку зрения, пародировал ее и довел до абсурда. Говорил он минут пять, и вместо убежденности Триса точка зрения стала выражением неприкаянности Бейтса. — Перед вами человек, который может научить вас сделать свою жизнь глубже, — говорил Бейтс. — Вам выпало счастье прочесть эти вещи вместе с ним.
Трис знал, что Бейтса необходимо остановить или рухнет весь его курс; чтобы сохранить то, что отстаивает Бейтс, нужно принести его в жертву. И Трис произнес:
— Довольно, Бейтс. Это не ваш, а мой курс. И боюсь, ни мне, ни вам никого не убедить подобной риторикой.
Круглые глаза Бейтса расширились и налились печалью, он оборвал предложение на середине. Трис ждал, что дальше он пойдет извиняться — он выслушал немало таких извинений от Бейтса, — но тот поник головой и ничего не сказал. Группа, которая и так сидела с неловким видом, почувствовала еще большую неловкость. Для них все это походило на личную ссору. Чтобы восстановить атмосферу, Трис сказал, что прочтет стихотворение еще раз. И так и сделал. Когда он закончил, уже выступавшая похожая на домохозяйку дама опять взяла слово.
— Ну, я все равно его не понимаю, — сказала она. — И раньше не понимала, и теперь не понимаю. Я бы хотела, чтоб мне кто-нибудь объяснил. Но мне оно не кажется очень поэтичным.
— Что ж, давайте поговорим об этом, — предложил Трис. — Что такое поэтичное стихотворение? Или — говоря иными словами — все ли стихотворения поэтичны?
— О, нет, — сказала домохозяйка.
— Ну, тогда, — продолжал Трис, — что же делает Оден с языком, что создает у вас ощущение непоэтичности?
— Ну, это вроде того, как все говорят, — сказала дама.
— Да, в известной мере так. Чем же оно отличается?
— Ну, некоторыми словами.
— Отыщите их, — сказал Трис.
— А разве не все слова должны быть поэтичными? — спросила дама.
— Ну а как слова становятся поэтичными? Разве не должен поэт пользоваться языком своего времени? Возвышать его, оттачивать, делать более емким?
— Чтобы лучше выразить, — сказала дама.
— Да, отчасти, — сказал Трис.
— Так вот, я хочу сказать, что это стихотворение для меня ничего не выражает.
— А для кого-нибудь выражает? — спросил Трис.
— Ну, — произнес банковский служащий, — это ведь Д.Х. Одена стихи, так?
— Да, У.X.Одена.
— Так вот; что я хотел сказать, это что Оден ведь пытался пользоваться языком простых людей?
— Да, правильно, мистер Хоуп, — сказал Трис, — до известной степени это так.
Вся группа ликовала по поводу победы одного из своих членов; теперь они почувствовали, что все это куда-то идет. Мужчина улыбнулся.
— Да, так вот, раз это язык простых людей, тогда почему оно ничего не выражает для миссис Уилкинс? Вот в чем вся загвоздка, не так ли? — С этим Трис согласился. — Так вот, — продолжал тот, — если мне позволительно кое-что сказать, так, по-моему, это потому что простому человеку не нужна поэзия на его языке.