Я еще не вполне пришел в себя от этого зрелища, как увидел перед собою прекрасного юношу.
– Я архангел, которого ты разыскиваешь, – сказал он мне, – бог открыл мне свою волю: это он научил тебя, как прийти сюда, и он желает, чтобы ты здесь ожидал его дальнейших предначертаний.
Ангел побеседовал со мною о многих предметах и между прочим сказал, что свет, который, по-видимому, напугал меня, вовсе не страшен и зажигается почти каждый вечер, когда он, архангел, обходит дозором Земной рай: он вынужден предотвращать всевозможные козни колдунов-невидимок, которые проникают всюду, и для этого ему приходится размахивать тяжелым пылающим мечом; свет – это молнии, рожденные его стальным клинком.
– Молнии, которые вы видите из своего мира, произвожу я, – добавил он. – Иногда вы видите их в отдалении; это происходит оттого, что облака, реющие над дальними странами, вбирают в себя свет и отражают в вашу сторону лишь легкие вспышки огня, и эти же испарения, по-иному располагаясь в пространстве, образуют радугу. Других объяснений я вам давать не стану, ибо Древо познания недалеко отсюда; стоит вам только вкусить его плода, и вы станете таким же мудрым, как я. Но остерегайтесь одной ошибки: большинство плодов, висящих на дереве, облечено кожурой, коснувшись которой вы опуститесь до состояния ниже человеческого, в то время как мякоть плода вознесет вас до уровня ангела.
На этом месте рассказа Илии о поучениях серафима к нам подошел какой-то человечек.
– Это Енох, о котором я говорил вам, – шепнул мне мои вожатый.
Едва Илия произнес эти слова, как Енох предложил нам целую корзину плодов, похожих на гранаты, которые он только что собрал в отдаленной роще. По указанию Илии я положил себе в карман несколько плодов, а Енох спросил у него, кто я такой.
– Приключение его заслуживает обстоятельного рассказа, – возразил мой вожатый, – вечером, когда мы соберемся дома, он сам расскажет нам чудесные подробности своего путешествия.
С этими словами мы подошли к своего рода шалашу, искусно сплетенному из пальмовых побегов и ветвей мирта и померанцевого дерева. Здесь я заметил в углу ворох какого-то волокна, такого белого и мягкого, точно то была душа снега. Я увидел также разбросанные там и сям клубки пряжи. Я спросил у моего вожатого, зачем они.
– Чтобы прясть, – ответил он. – Когда добрый Енох хочет отвлечься от размышлений, он то расчесывает кудель, то сучит нить, то ткет холст для сорочек одиннадцати тысяч девственниц. Вам, конечно, доводилось видеть в вашем мире осенью в пору посева витающие в воздухе белые нити; крестьяне зовут их «нитями Богородицы» – а это не что иное, как очески, которые летят, когда Енох расчесывает лен.
Хижина оказалась кельей Еноха, но мы тут не задержались и ушли, не простившись с ним; расстались мы так поспешно потому, что он совершает молитву каждые шесть часов, а с последней молитвы прошло именно столько времени.
По дороге я настойчиво просил Илию закончить рассказ о возношениях и напомнил, что он остановился на том, как поднялся на небо евангелист Иоанн.
– Раз уж вам так не терпится и вы не можете подождать, пока плод Древа познания откроет все это вам лучше меня, – извольте, – ответил он. – Итак, бог…
На этом слове в дело каким-то образом вмешался дьявол, ибо я не удержался и насмешливо прервал Илию.
– Помню, – сказал я, – в один прекрасный день богу доложили, что душа так слабо держится в теле евангелиста, что ему приходится крепко стискивать зубы, чтобы удержать ее; между тем время, когда, по предначертанию Создателя, евангелисту надлежало быть вознесенным на небо, уже истекало; поэтому, не успев соорудить для него какое-либо приспособление, бог решил помочь ему оказаться на небе, не тратя времени на путешествие.
Пока я говорил, Илия смотрел на меня так, что взгляд его в силах был убить меня, если б только я мог умереть от чего-либо другого, кроме голода.
– Гадина, – воскликнул он, шарахаясь от меня. – У тебя хватает бесстыдства кощунствовать, и Премудрый покарал бы тебя поделом, но он желает, чтобы ты послужил для народов примером его милосердия. Ступай же, нечестивец, вон отсюда; ступай и свидетельствуй в этом мире и в другом – а тебе суждено туда возвратиться, – какую непримиримую ненависть питает господь к безбожникам.
При последних словах этого проклятия он схватил меня за шиворот и грубо потащил к воротам. Когда мы подошли к высокому дереву, ветки которого под тяжестью плодов гнулись почти до земли, он сказал мне:
– Вот Древо познания, откуда, не будь ты безбожником, ты мог бы почерпнуть непостижимые истины.
Не успел он договорить, как я, притворившись расслабленным, припал к одной из веток и ловко сорвал с нее яблоко. Мне оставалось пройти еще несколько шагов, и я оказался вне этого восхитительного сада; между тем голод так свирепо мучил меня, что я совсем забыл о том, что нахожусь во власти разгневанного пророка. Поэтому я достал одно из яблок, коими был набит у меня карман, и впился в него зубами, но вместо того, чтобы взять одно из тех, которыми угостил меня Енох, я случайно вытащил яблоко, которое было мною сорвано с Древа познания, причем, на беду свою, я не очистил его от кожуры.
Едва я отведал его, как душу мою окутал густой мрак: я уже не видел никого вокруг себя, и взор мой не различал во всем полушарии ни малейшего следа дороги; вместе с тем я отлично помнил все, что со мною случилось. Поразмыслив над этим чудом, я понял, что кожура плода не окончательно лишила меня разума по той причине, что, прокусив ее, зубы мои слегка коснулись мякоти плода, и таким образом благодатный сок несколько уменьшил зловредное действие кожуры.
Я с удивлением заметил, что стою совсем один посреди совершенно незнакомой мне местности. Куда ни обращал я взора, сколько ни озирался вокруг, я, к огорчению своему, нигде не обнаруживал ни души. В конце концов я решил отправиться в путь и идти до тех пор, пока судьба не пошлет мне навстречу какого-нибудь зверя или саму смерть.
Судьба вняла моей мольбе, ибо немного погодя мне встретились два очень крупных зверя; один из них остановился передо мною, а другой проворно убежал в свою нору (так я, по крайней мере, подумал), но вскоре он вернулся с семью-восемьюстами себе подобных, и они окружили меня. Когда я разглядел их поближе, оказалось, что туловище и лицо у них, как у нас. Это диво напомнило мне то, что некогда рассказывала мне кормилица о сиренах, фавнах и сатирах. Время от времени они поднимали такой дикий вой (вероятно, от удивления), что мне стало казаться, будто сам я превратился в какое-то чудище. Наконец один из этих полулюдей-полузверей схватил меня за шиворот, подобно тому как волк хватает ягненка, вскинул себе на спину и понес в их город, где я еще более изумился, убедившись в том, что это действительно люди, хотя они все до одного ходили на четвереньках.
Видя, что я такой маленький (а сами они большей частью локтей двенадцати в длину) и что тело мое держится всего лишь на двух ногах, они не верили, что я человек, ибо считали, что поскольку природа наделила человека наравне с животными двумя ногами и двумя руками, то человек должен пользоваться ими так же, как и они. И в самом деле, поразмыслив над этим впоследствии, я пришел к заключению, что в таком положении тела нет ничего удивительного; особенно я убедился в этом, вспомнив, что, пока у детей нет других наставников, кроме природы, они ходят на четвереньках и становятся на две ноги только по наущению кормилиц, которые приучают их к этому, приставляя их к колясочкам и привязывая им ремешки, чтобы они не становились на четвереньки, к чему влечет ребенка естественное положение тела.
Потом они стали говорить (позже мне перевели их рассуждения), что я, несомненно, самка того зверька, который живет у королевы. Как бы то ни было, меня повели в ратушу; там я понял по приглушенным разговорам и жестам как простых горожан, так и чиновников, что они спорят о том, что я за существо. После долгих споров некий гражданин, на которого возложена была охрана редких животных, стал упрашивать чиновников доверить меня его попечениям до той поры, когда за мной пришлет королева, чтобы соединить меня с моим самцом.
Фигляр легко получил согласие и отнес меня к себе домой, где стал учить меня паясничать, кувыркаться, гримасничать; днем он за определенную плату впускал к себе желающих меня посмотреть. Но небо сжалилось над моими страданиями и вознегодовало, видя, как в моем лице надругаются над образом Создателя; и вот по воле его однажды, когда фигляр, привязав мне веревку, заставлял меня прыгать на потеху зевакам, один из присутствующих стал пристально всматриваться в меня, а потом спросил по-гречески, кто я такой. Я очень удивился, услыша, что здесь говорят так же, как и в нашем мире. Сначала он расспрашивал меня, я отвечал, а потом я кратко рассказал ему о своей затее и об успешном путешествии. Он стал утешать меня и, помнится, сказал:
– Что поделаешь, сын мой. Вы расплачиваетесь за слабости, свойственные вашим соплеменникам. Здесь, как и у вас, есть пошлая толпа, которой несносна мысль, что существует нечто на нее не похожее. Но вам лишь платят тою же монетой: ведь если бы кто-нибудь с этой земли перелетел на вашу, то тамошние ученые приказали бы задушить его как чудовище или обезьяну, одержимую нечистым.
Потом он обещал мне, что о моих невзгодах доведет до сведения двора. Он добавил, что, как только услышал обо мне, поспешил меня повидать и сразу же признал во мне человека из того самого мира, о котором я говорю; он понял, что я – житель Луны и родом из Галлии, ибо сам он некогда тоже странствовал; он жил в Греции, где его прозвали демоном Сократа; после смерти философа в Фивах он воспитывал и обучал Эпаминонда; затем, перебравшись к римлянам, из чувства справедливости примкнул к партии юного Катона, а после его кончины стал приверженцем Брута. Когда же все эти великие люди оставили вместо себя одни лишь призраки своих добродетелей, он и его единомышленники замкнулись в храмах или в глухом уединении.