Не спится мне… Но не волнение, не жгучая радость пенящегося через край фантастического восторга не дает сомкнуться усталым веждам: что-то необычайно безмятежное, светлое, лучезарное свевает с них дремоту, вливает в разбитые утомительной дорогой члены целительную теплоту блаженного успокоения. Тоска отпала, отвалилась… весь я точно улыбаюсь, точно расплываюсь в спокойно радостной улыбке безмятежного счастья… "Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам" (Иоанн XYI, 21–23).
Не родился ли во мне новый человек? Неужели Он увидел меня опять?!. Не оттуда ли эта дивная радость, истинно та радость, которая только в Нем и от Него, та радость, которой никто не отнимет у нас!..
4
аннее солнышко разбудило меня задолго до благовеста. Как я задремал, полураздетый, не помню. Поднялся я свежий и бодрый, точно за моей спиной не была брошена почти тысяча верст утомительного пути. Но недуги мои были при мне, даже еще как будто злее вцепились они в мой крепко скроенный организм, столько лет ратоборствовавший с моими "лихими болестями" и только в последнее время начавший им поддаваться с зловещей слабостью.
Стояло чудное летнее утро, когда я вышел из монастырской гостиницы и пошел к "святым" воротам, ведущим в самый монастырь, где сосредоточена вся святыня пустыни и живет вся монастырская братия, рассеянная по келиям больших каменных корпусов. Довольством и богатством хорошо организованного хозяйства, и притом хозяйства крупного, дышит от каждой монастырской постройки: видно — не на день, не на два, а на времена вековечные строилось это братское общежитие.
Теплый зимний и летний холодный соборы изумительны по своему великолепию, особенно если их сопоставить с келиями братии: в них не только не видно следов роскоши, даже у самого настоятеля, но не заметно склонности к обыденному комфорту, без которого современный изнеженный человек, кажется, уже и существовать не может. Простота и незатейливость келейной обстановки тех, по крайней мере, келий, куда я заходил случайным гостем, граничат с бедностию.
Не мое дело — вникать в дух братии, с которой я даже не имел времени близко ознакомиться. Но лично на меня внешность келейной жизни Сарова произвела впечатление простоты и искренности, неизбежных спутниц истинного благочестия. Неотразимое впечатление сохранилось в моей душе и от обрядового подвига молитвы саровских пустынников. Такой церковной службы и такого к ней сосредоточенно-благоговейного внимания со стороны монашествующих, как в Сарове, я до сих пор еще нигде не видал. Но не судить и не оценивать Саров я приехал, а взять от него с верой и любовью хоть крупицу того духовного богатства, которое им расточается рукой неоскудевающей всякому к нему с этой целью притекающему.
5
знал уже по жизнеописанию Серафима, где покоятся его останки, и прямо из святых ворот туда и направился. У юго-восточного угла летнего собора стоит сквозная стеклянная часовня с позолоченным небольшим куполом. Дверь в нее, тоже стеклянная, постоянно открыта. У массивного саркофага над батюшкиной могилкой служат почти непрестанные панихиды — впадающий в Саров ручей паломников круглый год не иссякает. На стенах часовни, обращенных к стенам собора — изображения батюшки, его видение Царицы Небесной с двенадцатью девами, Иоанном Крестителем и Иоанном Богословом. Тут же в часовне под чугунной плитой покоится прах иеросхимонаха молчальника Марка. Молящиеся поминают за панихидой своих умерших, совершают поклонение перед могилкой батюшки, как перед святыми мощами, и вслед идут служить молебны в его келье, где он предал дух свой Богу, Которого так любил и Которому так послужил во все течение своей подвижнической жизни.
Келия батюшки вся с узелок: еле можно повернуться. В небольшой витрине охраняется то немногое, что после него досталось Сарову: два клочка волос, сбитые как войлок, обломанные его ногти, его мантия, четки, полуобгоревшее Евангелие в кожаном переплете… вот и все, кажется.
Вся главная святыня вещественных о нем воспоминаний перешла частью в рожденный его духом Дивеевский женский монастырь, частью к его мирскому послушнику, ныне покойному, помещику Николаю Александровичу Мотовилову, от которого она в свою очередь досталась тому же Дивееву. Саров и в данном случае оправдал слова Спасителя: "никакой пророк не принимается в своем отечестве".
После кончины батюшки все его немногочисленные вещи поступили было общую "рухлядную" (склад), откуда их выручил Мотовилов, получивший от Жарова в дар и "пустыньку" батюшки, которую батюшка выстроил собственноручно, в которой он спасался в затворе. Другая его "пустынька" была отдана "Дивеевским сиротам", как их называл батюшка, — монахиням Дивеевской обители. В настоящее время обе пустыньки — в Дивееве. Теперь, когда Бог указал Сарову, кем был для него, для православной России дивный старец, современная нам Саровская пустынь стала все делать, чтобы почтить своего подвижника: над его монастырской келией троится великолепный храм, его источник, целительная сила которого известна далеко за пределами Тамбовской губернии, украшен часовней, могилу его, реликвии, после него оставшиеся, любовно оберегают — словом, о. Серафиму и первый почет, и первое место во всем монастырском обиходе. Не то было при его жизни. Пути Божии неисповедимы.
6
итургия в летнем соборе поразила меня необычайной величественностью монастырской службы, особым напевом молитвенных песнопений, никогда еще мной не слыханным. Повеяло на меня от них такою седою древностью, что невольно вспомнилась и далекая Византия, давно закончившая свои исторические счеты, и ее монахи, впервые внесшие свет Христова учения в родимую землю. Я не принадлежу к знатокам древнеправославного церковного пения, но мне показалось, что такой напев должны были слышать и Владимир Святой, и первые подвижники Киево-Печерской Лавры.
Поначалу, пока прислушаешься, дух, привыкший к италианизированному пению в городских церквах, даже так будто оскорбляется непривычной суровою монотонностью гармонии, странностью ритма. Но это только сначала, а затем так проникаешься этим истинно монашеским бесстрастным пением, что слова молитвы и напев соединяются в стройное гармоническое целое, не рассеивая, а, напротив, сосредоточивая молитвенное внимание на самом духе слов молитвы. От литургии, вместо трапезы в гостинице, я пошел в келию о. Серафима. Все разошлись обедать — народу в келье не было ни души, кроме старика монаха, кроткого и благодушного. Я застал его за исполнением своего послушания — посетителеи не ожидалось, и старичок оправлял лампадки и свечи, во множестве теплящиеся в последнем земном жилище батюшки.
— Можно мне будет здесь помолиться одному?
— Помолись, родимый, помолись — Бог благословит! — разрешил мне доброжелательный старичок, вышел из келии и даже дверь за собою притворил… Какая благодатная душевная чуткость!.. Я помолился, как умел, помолился, как может молиться душа человека, издалека стремившегося в вожделенный дом молитвы…
Из кельи я пошел к источнику о. Серафима, этой русской Вифезде, целительная сила которой дана свыше по молитвам о. Серафима и от которой я и себе ждал чудесного исцеления.
Путь к этому источнику лежит по берегу прозрачной тихой речки, вернее — ручья, окаймленного все тем же чудным Саровским лесом. Я верил, что только здесь, или уже нигде в этом мире, Господь исцелит меня. Я верил и все время молился, а ноги мои, безо всякого с моей стороны усилия, точно несли меня, как на крыльях.
Полдневное солнце пекло невыносимо. Я буквально обливался потом, но не чувствовал ни малейшей усталости. От монастыря до источника версты три или четыре. Я, последнее время дома еле таскавший ноги, прошел это расстояние без малейшего признака утомления. Уж это было чудо. В устроенную у самого источника над вытекающим из него ручейком купальню я вошел — платье, бывшее на мне, хоть выжми. Не дав себе времени остыть, весь как был, разгоряченный быстрой ходьбой и палящим зноем, я разделся, спустился под кран, из которого серебристой струйкой текла ледяная вода источника, перекрестился: верую, Господи! — и троекратно дал этой воде облить всего себя и больные члены…
Первое мгновение я совсем было задохнулся: ледяная вода меня обожгла — дух захватило.
Но какое дивное чувство наступило по выходе из купальни!
Точно новая струя новой жизни была влита во все мои жилы — далекая юность, казалось, вернулась вновь. Что будет потом? стал ли я здоров по вере моей? — я не задавался такими вопросами. Я просто радовался и любил отца Серафима, как любят врача, которому удается мгновенно утолить нестерпимую, жгучую боль, в ту минуту, когда эта боль прекращается. Эта пламенная любовь, которою внезапно загорелось мое сердце, эта радость любви по вере — не были ли они моим духовным окончательным выздоровлением, которое без всякого сравнения важнее всякого телесного исцеления?!.
Как мне захотелось тут же, в часовне, над источником отслужить молебен, но некому было служить — не было иеромонаха, и, неудовлетворенный в своем желании, я пошел дальше в так называемую "дальнюю пустыньку", где спасался в затворе отец Серафим.
7
ду да думаю: непременно завтра пойду пешком в Дивеев, — что-то мне сдается, что там, в Дивееве именно, с особенною силой действует дух батюшки. Где же ему и быть, как не у тех и не с теми, кого он при жизни своей любил до того, что терпел за них гонения, и кто его так любил и так ему верил, что шел на голод и жажду, на полную нищету, веруя далекой цели, определенной и поставленной батюшкой?! — Так думалось мне. Смотрю: впереди идут пять монашенок… Не из Дивеева ли?