Классические мифы Греции и Рима — страница 18 из 21

1. Киконы. Лотофаги

(Гомер. «Одиссея». XI, 39-104)

С двенадцатью кораблями отплыл Одиссей от разрушенных стен Илиона. Сильный ветер разлучил его с остальным флотом и прибил корабли его к киконскому[119] городу Исмару, лежавшему на фракийском берегу. Одиссей разрушил этот город, истребил мужчин, а женщин и сокровища разделил со своими спутниками. Затем посоветовал он товарищам обратиться в поспешное бегство, но они, глупые, отвергли его совет и целую ночь пили и пировали, зарезав много мелкого скота и криворогих быков. Тем временем исмарские мужчины, успевшие спастись бегством, собрали живших в соседстве с ними дальше от моря киконов, в большом количестве и привыкших к ратному делу. Вдруг, рано утром, явилось их так много, как листьев древесных или вешних, ранних цветов, и вступили они с ахейцами в кровавый бой. Целый день медными острыми копьями бились Одиссеевы соратники с врагами, и только тогда лишь, когда солнце стало склоняться к закату, отступили они, оставив на поле битвы от каждого корабля по шести отважных бойцов. Остальные поспешили к кораблям, радуясь, что сами спаслись от смерти. Но до тех пор не отчаливали они от берега, пока Одиссей не назвал по имени каждого из павших в битве на берегу ахейцев – таков был обычай: этим только и можно было успокоить тени умерших на чужбине.

Далее поплыл Одиссей со своей дружиной. Вдруг настигла его страшная буря; густые тучи облекли море и сушу, и с грозного неба сошла на землю страшная ночь.

Сильно бушевала буря, быстро мчались гонимые ею корабли, погружаясь носами в волны; трижды, четырежды разорваны были паруса. Поспешно свернули их Одиссеевы спутники, сами же взялись за весла и стали править к ближайшему берегу. Затем целых два дня и две долгих ночи провели они у берега в скучном бездействии, изнуренные, обессиленные от тяжкой печали. Когда же на третий день встала румяная заря, укрепили они мачты, подняли паруса и быстро, повинуясь кормилу и ветру, понеслись к югу. С радостью думали уже они о возврате на родину, но в то время как огибали мыс Малею, быстрым течением сбило их с пути, отдалив от острова Киферы в открытое море.

Девять дней, гонимые ветром, плыли они по широкому морю, на десятый прибыли к берегу лотофагов[120], что живут в Северной Африке.

Высадившись на берег и запасшись водой, они устроили легкий обед.

Насладившись питьем и едой, Одиссей избрал троих из своих спутников и послал их разведать, что за люди обитают в этой земле. Радушно приняли Одиссеевых спутников лотофаги и дали им отведать лотоса. Вкусив этой сладкой цветочной пищи, они уже не думали о возвращении и решились остаться в стране лотофагов. Но Одиссей силой притащил их к кораблям и, плачущих, привязал к корабельным скамьям. Остальным же повелел немедленно сесть на корабли: испугался он, как бы кто-нибудь еще не вкусил лотоса и не забыл о возвращении на родину.

2. Циклоп Полифем

(Гомер. «Одиссея». IX, 105–566)

Вскоре прибыл Одиссей со своими спутниками в страну свирепых, не знающих правды исполинов-циклопов. Находясь под защитой бессмертных богов, не пашут эти одноглазые исполины полей и не засевают их.

Тучная земля, орошаемая плодотворным дождем Зевса, все дает им без посева: и пшеницу, и ячмень, и роскошные лозы винограда. Не знают циклопы ни законов, ни сходбищ народных; вольно живут они в пещерах высоких гор, и каждый, не заботясь о других, безотчетно властвует над своими женами и детьми. В некотором отдалении от их страны лежит небольшой лесистый остров, на котором во множестве водятся дикие козы. Остров тот необитаем: никогда зверолов не бродил по его первобытным лесам, никогда пастух и пахарь не нарушали его покоя. У циклопов нет кораблей; между ними нет искусников, опытных в строительстве крепких судов. Этот дикий остров можно было бы возделать: он не бесплоден. Вдоль берегов его широко раскинулись роскошные влажные луга: в изобилии мог бы разрастись здесь виноград, легко покоряясь плугу, поля покрылись бы высокой рожью, и жатва на тучной земле была бы изобильна. Здесь есть и надежная пристань; в ней не нужно бросать якоря, не нужно привязывать канатом гладкое судно: безопасно может простоять оно здесь, сколько захочет сам мореплаватель. В углублении залива из осененной тополями пещеры светлый ключ извергается в море. В эту-то пристань с кораблями своими вошел Одиссей. Некий бог указал ему путь: ибо туман окружал корабли; с высокого неба не светила Селена[121], густые тучи скрывали ее. Острова не было видно из-за огромных волн, несшихся к берегу.

Пристав к нему, Одиссей и его спутники свернули паруса, сами же предались сну в ожидании утра. Когда же встала из мрака вечно юная Эос, Одиссей с товарищами обошли весь этот прекрасный остров и набрели на многочисленное стадо диких коз, посланных нимфами, дочерьми Зевса. Немедля, взяли они гибкие луки и легкие охотничьи копья и, разделясь на три группы, начали охотиться. Великой добычей наградил их бог благосклонный: по девяти коз досталось на каждый корабль и десять – на корабль Одиссея. Целый день до вечернего мрака вкушали они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином, которым наполнили они много сосудов, разрушив город киконов. Во время пира увидели они на острове циклопов дым и услышали голоса их и блеяние коз и овец. С наступлением ночи спокойно предались они сну на берегу моря.

На следующее утро Одиссей созвал своих спутников и сказал им:

– Останьтесь здесь, товарищи верные, я же с моим кораблем и с моими мужами попытаюсь узнать, что за народ обитает в этой стороне, дикий ли и свирепый нравом, не знающий правды, или богобоязненный, гостеприимный.

Затем он быстро направился на своем корабле к острову циклопов. Пристав к берегу, увидели они невдалеке, в крайнем, стоявшем у берега, утесе пещеру, густо покрытую лавром. Перед нею находился двор, огороженный стеной из огромных, беспорядочно набросанных камней; частым забором вокруг него стояли сосны и черноглавые дубы. В пещере этой жил муж исполинского роста, Полифем, сын Посейдона и нимфы Фоозы. Одиноко пас он баранов и коз на высоких горах и ни с кем не водился. Нелюдимый, свирепый, был он не сходен с человеком; видом и ростом скорей походил на лесистую вершину горы.

Оставив почти всех своих спутников близ корабля сторожить его, сам Одиссей с двенадцатью храбрейшими отправился к пещере. Взято было немного пищи, и один мех наполненный сладким, драгоценным вином, что на прощание подарил Одиссею жрец Аполлона Морон, пощаженный с женой и детьми во время разрушения Исмара: то был крепкий, божественно-сладкий напиток.

Исполина не было в это время в пещере: он пас недалеко на лугу своих баранов и коз. Одиссей и товарищи его вошли в пещеру и с удивлением стали все осматривать в ней.

Много было в ней сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутках были заперты козлята, барашки, в порядке, по возрастам: старшие со старшими, средние со средними, младшие возле младших. Ведра и чаши были налиты до краев густой простоквашей.

Спутники стали просить Одиссея, чтобы он, запасшись сырами, не медлил в пещере и, взяв в закутах отборных козлят и барашков, с добычей убежал на корабль и продолжал путешествие. Одиссей же отказался последовать полезному совету: хотелось ему посмотреть на исполина и получить от него дары. А лучше бы сделал, если бы согласился. И вот развели они в пещере огонь, совершили жертвоприношение, добыли сыру и, утолив голод, сели и стали ждать исполина со стадом. Скоро пришел он с огромной ношей дров на плечах и со стуком бросил эти дрова перед входом в пещеру. Полные страха гости его попрятались в угол. Потом пригнал Полифем в пещеру коз и овец, а козлов и баранов оставил во дворе. Затем огромным камнем, подобным необъятной скале, заградил он вход в пещеру и стал доить по порядку маток, коз и овец: подоив же, он под каждую матку подложил сосуна. Отлив половину молока в плетеницы, он оставил это молоко, чтобы оно сгустело для сыра; другую же половину разлил по белым сосудам, чтобы после пить его по утрам или за ужином, пригнав с пажити стадо. Окончив работу, разложил он яркий огонь и, увидев ахейцев, грубо сказал им:

– Странники, кто вы? Откуда пришли по влажной дороге? Есть у вас дело какое или без дела скитаетесь всюду, как добытчики вольные, подвергая опасности свою жизнь и другим нанося беды?

Замерли сердца у Одиссея и мужей его, когда увидели они циклопа и услышали грубую речь его. Но Одиссей ободрился и обратился к нему с такими словами:

– Все мы – ахейцы, плывем из далекой Трои. Настигла нас буря, и мы сбились с пути. Принадлежим мы к народам царя Агамемнона, Атреева сына, что добыл ныне великую славу: разрушил город и истребил много народа. Теперь припадаем к твоим ногам и молим, чтобы ты хоть немного угостил нас и одарил небольшими дарами, как одаряют чужеземцев. Побойся богов, о великий муж, сжалься над ищущими покрова, строго мстит за пришельцев отверженных Зевс-гостелюбец.

Чуждый сострадания, ответил ему Полифем:

– Или ты глуп, чужеземец, или прибыл сюда из очень далеких стран, если мог думать, что я боюсь бессмертных богов и почитаю их. Нам, циклопам, нет дела до эгидодержавного Зевса, ни до других богов: мы сильнее их. Никогда не пощажу я из страха перед Зевсом ни тебя, ни твоих спутников; а поступлю я так, как велит мне мое сердце. Ты же скажи мне, где корабль, на котором ты прибыл? Далеко или близко стоит он отсюда?

Так он сказал, коварный; но Одиссей прозрел его мысли и ответил:

– Корабль мой разбил колебатель земли Посейдон, ударив его недалеко от здешнего берега об острые скалы, я же с немногими спутниками спасся от смерти.

Не дал ему ответа циклоп: но в то же мгновение вскочил он, как бешеный зверь, и, протянув огромные руки, разом подхватил двоих из спутников Одиссея, как щенят, и ударил их оземь: их черепа разбились и обрызгали мозгом пещеру.

Тотчас же состряпал Нолифем из них ужин и жадно, как голодный лев, съел их, не оставив ни костей, ни мяса. Ужас объял остальных ахейцев; подняли они руки к небу, их ум помутился от скорби. В то же время циклоп беззаботно растянулся на голой земле и заснул. Тогда Одиссей подошел к нему и хотел уже острым мечом пронзить ему грудь: но мысль – как отвалить потом огромный камень, которым задвинут был вход в пещеру, – остановила Одиссея. Он решился дождаться утра.

Утро настало. Циклоп разложил огонь, подоил своих коз и овец, потом схватил двоих из бывших в пещере ахейцев и сожрал их. Затем он отодвинул камень, что лежал у входа, выгнал шумное стадо из темной пещеры и снова запер дверь с такой легкостью, как будто затворял легкой покрышкой колчан.

С беспечным свистом погнал Полифем стада свои в горы. Одиссей, оставленный в пещере, начал выдумывать средство, как бы, с помощью Афины Паллады, отомстить исполину. И вот что нашел он удобным. В козьем закуте стояла дубина циклопа – свежий, им обрубленный ствол дикой маслины, длиной с мачту. Очистив его от ветвей, Полифем поставил его сохнуть в закуток, чтобы после носить его вместо посоха. Одиссей взял этот ствол, мечом отрубил от него три локтя и отдал товарищам обстругать этот брусок, затем сам заострил его и обжег на угольях острый конец.

Спрятав обрубок, Одиссей пригласил товарищей своих бросить жребий – кому быть помощником ему, Одиссею, в то время как нужно будет вонзить обожженный кол в глаз сонному Полифему. Жребий пал на четверых, самых сильны и наиболее смелых: их выбрал бы и сам Одиссей.

Вечером возвратился Полифем со стадом. В пещеру вогнал он все стадо: или предчувствовал он что-то недоброе, или такова была воля некоего бога. Задвинув, как прежде, вход в пещеру, подоив овец и коз, накормив козлят и барашков, схватил он еще двоих Одиссеевых спутников и сожрал их. Тогда подошел к циклопу Одиссей, держа в руках деревянную, полную вина чашу, и обратился к нему со следующими словами:

– Выпей вина, циклоп, насытясь человеческим мясом: узнаешь тогда, какой драгоценный напиток был на нашем корабле. Тебе приношу я вино это в жертву, чтобы сжалился ты надо мной и отпустил меня на родину. Но ты свирепствуешь нестерпимо. Беспощадный циклоп, кто ж из людей посетит тебя, проведав о твоих беззаконных поступках?

Так говорил Одиссей; Полифем же взял чашу с вином и осушил ее. Сильно полюбился циклопу сладкий напиток; попросил он другой чаши:

– Налей мне еще, дружок мой, и назови свое имя, чтобы я мог приготовить подарок тебе по сердцу. И у нас, у циклопов, на тучной земле родится роскошный виноград, и сам Зевс Кронион питает его своим благодатным дождем. Твой же напиток – амброзия чистая со сладким нектаром.

Подал ему Одиссей и вторую чашу. В третий раз наполнил ее и в третий раз осушил ее циклон безумный. И когда зашумело огневое вино в голове людоеда, Одиссей обратился к нему с такой обольстительной речью:

– Ты спрашиваешь об имени моем, циклоп; изволь, я его открою тебе: ты же не забудь одарить меня, по твоему обещанию. Имя мое «Никто». Так зовут меня мать и отец, так величают и все товарищи.

– Знай же, Никто, будешь ты съеден мною после всех твоих спутников: вот мой подарок, – так воскликнул страшный циклоп и с этими словами повалился навзничь на землю, совсем пьяный.

Тут, ободрив своих товарищей, быстро достал Одиссей спрятанный обрубок маслины и острым концом положил его на огонь. Когда кол загорелся, Одиссей поспешно вынул его из огня и, с помощью четверых избранных по жребию товарищей, пронзил им глаз спящего исполина.

Страшно взвыл людоед, застонала от воя пещера. В страхе попрятались по углам спутники Одиссея и сам он.

Вырвал циклоп из пронзенного глаза кол, облитый кипучею кровью, и бросил его далеко от себя. В исступлении снова он стал громко кричать.

На крик сбежались циклопы, обитавшие в глубоких пещерах окрестных гор и на горных, лобзаемых ветром вершинах. Подошли они к пещере и стали спрашивать:

– Что случилось с тобой, Полифем? Что так ревешь среди ночи и прерываешь сон наш? Разве кто-нибудь похищает у тебя овец или коз? Кто-нибудь хочет убить тебя обманом или силой?

И в ответ им исполин из пещеры отвечал:

– Никто, друзья мои: по своей оплошности гибну. Никто силой не мог бы повредить мне.

– Если никто, для чего же реветь? Верно, с ума ты сошел: а от этой болезни излечить мы, циклопы, не можем: обратись с мольбою к отцу своему Посейдону.

Так говорили они и разошлись по домам, Одиссей же радовался в сердце своем, что удалась ему хитрость.

Обшарил ослепший циклоп руками стены, охая, стеная, подошел он ко входу в пещеру, отодвинул скалу и сел перед нею, вытянув огромные руки, надеясь переловить всех ахейцев, когда захотят они вместе со стадом уйти из пещеры. Но Одиссей не был, как он, без рассудка: осторожным умом измыслил он, как спасти себя и друзей. В стаде циклопа были бараны, мощные, жирные, покрытые длинной шерстью. Лыком, выдернутым из рогожи, служившей циклопу постелью, Одиссей связал вместе трех баранов и под средним привязал одного из своих спутников.

Так поступил он и с остальными. Сам же, уцепившись за самого сильного и рослого барана, повис под шершавым его брюхом, а руки (впустив их в густое руно) обвил длинной шерстью и на ней терпеливо держался и ждал наступления утра.

Когда встала из мрака румяная заря, козлы и бараны с шумом стали выходить из пещеры на паству, и циклоп не заметил, что вместе с ними оставили пещеру ахейские мужи.

Охая, щупал он у всех. пробегавших мимо, пышные спины, но, глупый, он не был способен угадать, что у иных скрывалось под роскошной грудью. Позади всего стада, от тяжести едва передвигая ноги, тащился баран Одиссеев. Когда проходил он мимо Полифема, циклоп пощупал его спину и обратился к нему с такими словами:

– Ты ль это, милый? Отчего сегодня последний покинул пещеру? Прежде ты не был ленив; обычно впереди стада выходил ты на пастбище, первым в полдень бежал к потоку, впереди всех возвращался в пещеру вечером. Теперь идешь позади других: верно, жаль тебе господина; злой бродяга Никто отуманил мне ум вином и лишил меня светлого зрения. Но он – этот злостный Никто – беды, думаю я, не избегнул. О, если бы, друг мой, ты мог мне сказать, где он скрылся от могучей руки моей. Вмиг раздробил бы я ему череп и разбрызгал бы мозг по обширной пещере. О, как бы насладилось сердце мое, когда бы мог я отомстить за обиду, какую нанес мне Никто, злоковарный разбойник!

Так он сказал и отпустил барана.

Ахейцы же, как только освободились от опасности, поспешно погнали все стадо на взморье, к своему кораблю. И сладко было товарищам встретить их, избежавших верной гибели. Хотели они плакать о милых погибших, но Одиссей мигнул им глазами, чтобы удержали плач и позаботились о богатой добыче. Скоро вся добыча была уже на корабле, и Одиссеевы спутники, сев на лавки, уже ударяли веслами о темные воды. Когда отплыли они на такое расстояние, что, казалось, были уже вне опасности, Одиссей не мог удержаться, чтобы не закричать Полифему:

– Слушай, циклоп беспощадный! Не дурной и не слабый был муж, чьих спутников верных сожрал ты. Наказал тебя Зевс и прочие боги за то, что ты не постыдился сожрать иноземцев, посетивших твой дом.

Тут только узнал Полифем, что чужеземцы убежали от него; страшно взбешенный, отломил он тяжелый утес от вершины горы и со всего размаха бросил его в ту сторону, откуда раздавался голос. Утес, пролетев над судном, рухнул в море так близко от ахейцев, что чуть не отшиб черноострого корабельного носа. Всколыхнулось море от упавшей скалы. Хлынув, большая волна быстро побежала к берегу; схваченный ею, помчался корабль Одиссея. Но когда судно снова оказалось на довольно далеком расстоянии от берега, Одиссей, несмотря на увещевания товарищей, воскликнул:

– Циклоп, если кто-нибудь спросит тебя, кто лишил тебя глаза, пусть твоим ответом будет: «Одиссей, сын Лаэрта, сокрушитель городов, знаменитый властитель Итаки».

Заревел от злости циклоп и воскликнул:

– Горе! Сбылось надо мной древнее пророчество. Старец Телем[122] предсказал мне, что Одиссей лишит меня зрения. Я же думал, что явится муж боговидный, высокий, как и сам я… и что же? Человечишко хилый, малорослый урод лишил меня зрения, опьянив наперед вином. Если ты впрямь Одиссей, то возвратись. Я тебя одарю!… Я стану молить Посейдона, чтобы совершил ты благополучно путь свой по морю; я сын ему, и один он – если захочет – сможет возвратить мне зрение.

Хитроумный Одиссей не поддался на обман и в ответ закричал циклопу:

– Как верно то, что я послал бы тебя, если б мог, в мрачную обитель Аида, так же верно и то, что Посейдон, колебатель земли, тебе не воротит глаза.

Так он сказал, и циклоп, подняв к звездному небу руки, взмолился отцу своему:

– Царь Посейдон, земледержец могучий! Если я и вправду твой сын, то пусть никогда в дом свой не вернется Одиссей, разоритель городов. Но если уж суждено ему видеть друзей своих, дом и родину милую, то пусть увидит он ее, претерпев много напастей, утратив всех спутников, пусть достигнет ее не на своем корабле; пусть и дома встретит лишь тяжкое горе.

Так говорил он, молясь, и услышал его бог лазурнокудрый. Циклоп снова схватил камень – был тот камень огромнее первого – и с размаху швырнул его в море. На этот раз упал он позади корабля и едва не расплющил корабельной кормы. Судно же быстро прибила волна к недалекому острову коз.

И вошло оно обратно в ту пристань, где печально сидели спутники Одиссея и в тоске ждали его возвращения. Сойдя на берег, разделили они добычу. Одиссею же друзья подарили того памятного барана, что вынес его из пещеры циклопа. Его-то на взморье заколол он, принеся в жертву Зевсу-владыке. Но Зевс не принял жертвы и стал замышлять кораблям и спутникам Лаэртова сына погибель.

Целый день до вечернего мрака пили и ели герои. Наконец на взморье, под говор волн, ударяющихся в берег, заснули они. На следующее утро Одиссей призвал товарищей своих сняться с якорей и снова пуститься в широкое море. Разом могучими веслами вспенили они темные воды и поплыли далее, сокрушаясь о милых погибших, но радуясь в сердце, что сами спаслись от смерти.

3. Эол. Лестригоны

(Гомер. «Одиссея». X, 1-132)

Затем прибыли они на остров Эолию, туда, где обитает повелитель ветров Эол[123], сын Гиппота, друг блаженных богов.

Остров был окружен медной стеной, берега же его поднимались гладким утесом. На острове этом Эол жил со своей супругой Амфифеей, с шестью сыновьями и шестью дочерями. Целый день семья пировала за столом, уставленным яствами, в зале, благовонной от запаха пищи и оглашаемой звуками флейт. Прибыв в город Эола, Одиссей со спутниками вступил в прекрасный дворец его. Целый месяц радушно угощал гостей своих старец Эол и с жадностью слушал повесть о Трое, о битвах ахейцев, об их возвращении. И все по порядку, подробно рассказывал ему мудрый сын Лаэрта. Напоследок же, когда Одиссей, готовясь в дальнейший путь, обратился к Эолу с просьбой отпустить его и дать надежных провожатых, старец охотно исполнил просьбу Одиссея и дал ему сшитый из кожи девятигодовалого быка мех с заключенными в нем буреносными ветрами (по воле Зевса Крониона был он господином ветров и мог возбуждать их или обуздывать по своему желанию). Зефиру же повелел провожать корабли Одиссея попутным дыханием. Девять дней и столько же ночей плыли они по гладкому морю: уже показался им на десятые сутки берег отчизны: уже могли они различить на нем даже сторожевые огни.

Все это время Одиссей правил кормилом; никому не желал он доверить его, чтобы скорее достигнуть родины милой. Утомившись, крепко заснул он.

Той порой спутники его завели разговор. Полагая, что царь Эол на прощание одарил Одиссея серебром и золотом, так рассуждали они между собой:

– Боги! Как всюду этого мужа любят люди, в какую бы землю ни пришли мы и чье бы жилище не вздумал он посетить. Уже и в Трое собрал он много сокровищ. Мы одно претерпели, один путь совершили с ним, а в дома должны возвратиться с пустыми руками. Вот и Эол по особенной дружбе почтил его дарами: посмотрим же, что так плотно завязано в этом мехе: наверное, много здесь и серебра и золота.

Так говорили они, и их речи одобрили все остальные. Но как только развязан был мех, шумно вырвались ветры на волю. Подняв бурю, снова умчали они корабли Одиссея в открытое море.

Громкие крики обманувшихся товарищей разбудили Одиссея, и не знал он в отчаянии, что делать: броситься ли в море или молча выжидать, оставаясь со спутниками. Одиссей покорился судьбе и, закрыв лицо одеждой, сидел на палубе корабля, в то время как бурные волны быстро мчали корабль, и с жалобными воплями толпились вокруг него спутники.

Снова прибила их буря к Эолову острову. Выйдя на берег, Одиссей с товарищами приготовили наскоро легкий обед. Утолив голод и жажду, Одиссей взял одного из спутников с собой, другого избрал глашатаем и направился ко дворцу Эола, который в то время сидел вместе с женой и детьми за семейным обедом.

Войдя в горницу, сели они на пороге. Увидев их, ужаснулся Эол и вся семья его, и все воскликнули вместе:

– Как попал ты сюда, Одиссей? Какой злой демон преследует тебя? Не все ли мы сделали, чтоб ты беспрепятственно прибыл к милым близким на родину?

С сокрушенной душою отвечал Одиссей им:

– Сон роковой и безумные спутники меня погубили. Друзья! Помогите; вам это по силам.

Так говорил Одиссей, надеясь смягчить их мольбою. Все молчали. Наконец отвечал ему с гневом старец:

– Прочь, недостойный! Немедля рокинь мой остров. Не годится мне принимать под свою защиту человека, ненавистного блаженным богам.

С этими словами выгнал он Лаэртова сына.

В великом сокрушении сердца отплыли Одиссей и его спутники от Эолова острова. Не надеясь на счастливый конец пути, воины Одиссея утомились от гребли и утратили бодрость. После шестисуточного плавания прибыли они наконец в страну лестригонов[124] и увидели прекрасную пристань, образуемую высокими утесами. Спутники Одиссея вошли в эту пристань и бросили якоря; но Одиссей – как ни заманчива была гладкая поверхность вод в укрытой от ветров пристани – не решился войти в нее и корабль свой поместил в отдалении от прочих, около устья залива, и привязал его канатом под утесом.

Потом он взобрался на утес и оттуда послал двоих избранных товарищей своих (третьим был с ними глашатай) узнать, что за люди живут в этой стороне. По гладкой проезжей дороге, по которой доставлялись в город дрова с окружающих гор, скоро подошли они к ключу Арнакии, где черпали светлую воду все жившие в близлежащем городе. У ключа встретилась им дева исполинского роста, дочь царя Антифата. Она указала им дом своего отца. Вступив в великолепные царские палаты, встретили они супругу владыки ростом с высокую гору – и ужаснулись.

Царица тотчас же послала на народную площадь за мужем. Войдя в дом, тотчас же схватил царь одного из пришедших к нему чужеземцев и сожрал его. Увидев это, остальные бросились в бегство и быстро возвратились к судам. В то же время Антифат начал страшно кричать и встревожил весь город. На громкий крик отовсюду сбежались лестригоны и бросились с царем своим к пристани. С крутых утесов они стали бросать огромные камни.

На судах поднялась тревога, ужасный крик убиваемых, треск от крушения снастей. Тут злосчастных спутников Одиссея, как рыб, нанизали они на копья и всех унесли в город на съедение. В то время как спутники Одиссея гибли, сам он взял острый свой нож и, отсекши крепкий канат, которым корабль его был привязан к утесу, повелел своим спутникам как можно крепче налечь на весла, чтоб избегнуть верной гибели. Так спасся Одиссей с одним кораблем; другие же все безвозвратно погибли.

4. Цирцея

(Гомер. Одиссея. X, 133–574)

В сокрушении великом Одиссей и товарищи его поплыли далее по широкому морю и достигли лесистого острова Эи. Издавна обитала там сладкоречивая нимфа, прекрасная Цирцея, дочь Гелиоса и сестра Аэта. Тихо вступили они в пристань.

Выйдя на берег, они оставались на нем два дня и две ночи в тяжкой печали. На третий день Одиссей взошел на утес и оттуда увидел вдали дым, подымавшийся от жилища Цирцеи. Долго колебался Одиссей, хотел уже идти в ту сторону, откуда поднимался дым, но счел за лучшее возвратиться сперва к кораблю и, пообедав с товарищами, отправить надежнейших из них за вестями.

Когда подходил Одиссей к кораблю, сжалился над ним некий благосклонный бог и послал ему навстречу тучного, богатырского оленя. Покинув лесную пажить, бежал тот олень к студеному ключу напиться. Одиссей бросил ему в спину меткое копье; проколов ее насквозь острием, копье вышло с другого бока. Застонал олень и упал. Связал Одиссей оленю тяжелому ноги, между ногами просунул голову и, взяв эту ношу на плечи, пошел, опираясь на копье, к кораблю. Перед судном бросил он на землю свою добычу и обратился к товарищам своим с такими словами:

– Друзья! Ободритесь: пока не настанет день роковой, не сойдем мы в область Аида. Теперь же будем веселить себя пищей и прогонять мучительный голод.

Тотчас же собрались товарищи Одиссея на взморье, подивились они огромному оленю и стали готовить обед. Целый день до вечера ели они прекрасное мясо и наслаждались сладким вином. Когда же село солнце и наступила ночная тьма, все заснули под говор волн, ударявших в берег. На следующее утро Одиссей призвал верных товарищей своих на совет и сказал им:

– Друзья мои, верные спутники! Должно теперь нам размыслить, можно ли спастись от беды. С этой крутой высоты я окинул глазами окрестность и убедился, что мы на острове. Густой дым поднимался из-за темного, широко растущего леса.

Услышав слова Одиссея, и в груди его верных соратников сокрушилось сердце: вспомнили они и про лестригонов, и про Антифата, и про Полифема, страшного циклопа. Громко застонали они, обильным потоком пролили слезы напрасно: от слез и от стонов их не было пользы. Тут разделил Одиссей всех товарищей на две дружины. В каждой было по двадцать два человека. Вождем одной дружины избран был Эврилох, во главе же другой стал сам Одиссей.

Брошен был жребий, кому отправляться разведывать остров, и жребий пал на Эврилоха и его дружину.

С плачем удалились Эврилох и его товарищи. За горами, и лесу, увидели они сложенный из тесаных камней крепкий дом Цирцеи. Около дома толпились волки и львы.

Вместо того чтобы напасть на пришельцев, они подбежали к ним, махая хвостами, ластились к ним: это были люди, превращенные в зверей волшебницей Цирцеей. Звонко, приятным голосом пела, сидя за широкой, прекрасной тканью, богиня.

Подали ахейцы голос; к ним вышла немедленно нимфа, отворила блестящие двери и радушно пригласила их в свой дом. Забыв осторожность, все вступили в жилище Цирцеи. Остался лишь один Эврилох: предчувствовал он что-то недоброе. Усадив гостей на прекрасные кресла и стулья, подала им нимфа смесь из сыра и меда с ячменной мукой и прамнийским вином. Но к этой смеси подлила она еще волшебного зелья, чтобы совершенно пропала у гостей память об отчизне. Как только отведали они этого напитка, Цирцея прикоснулась к ним своим волшебным жезлом и превратила их в свиней: каждый из них оказался со щетинистой кожей, со свиным рылом, с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка. Плачущих, заперла их нимфа в загон и бросила им желудей и буковых орехов.

Не дождался Эврилох возвращения товарищей и побежал к кораблю с плачевной вестью о бедствии, постигшем его спутников. Слезами наполнились его глаза и душа в нем терзалась от скорби. Долго от горя не мог он вымолвить ни слова, наконец оправился от страха и рассказал о случившемся. Немедленно надел Одиссей свой обоюдоострый меч, схватил туго согнутый лук и велел Эврилоху проводить его к дому Цирцеи. Но в страхе упал Эврилох перед ним на колени и обратился к нему с такими словами:

– Нет, повелитель! Оставь меня здесь, не уводи меня отсюда силой. Уверен я, что сам ты не вернешься назад, не вернешь и спутников наших. Лучше обратиться в бегство, чтобы избежать гибели.

Так говорил Эврилох, и Одиссей в ответ ему молвил:

– Эврилох, принуждать тебя я не хочу: оставайся здесь при моем корабле; утешайся питьем и едою. Я же пойду; я должен исполнить свой долг.

С этими словами пошел он от берега моря. Уже опускался Одиссей в долину, лежащую вблизи дома Цирцеи, как в виде прекрасного юноши предстал ему Гермес. Ласково подал он Одиссею руку и сказал ему:

– Стой, злополучный, куда бредешь ты, не ведая здешнего края, по лесистым горам? Люди твои у Цирцеи. Всех их в свиней обратила она, чародейка, и заперла в хлев. Ты спешишь их спасти? Но и сам ты не уйдешь оттуда невредимый, случится и с тобой то же, что случилось с ними. Слушай, однако: я имею средство избавить тебя от беды; я дам тебе зелья; смело иди с ним в жилище Цирцеи; оно сохранит тебя от страшного часа. Возьми эту волшебную траву; людям опасно с корнем вырывать ее из земли, но богам все возможно. С этой травой иди ты в жилище богини: травка защитит тебя от ее чар. Когда же коснется она тебя волшебной тростью, извлеки меч свой, замахнись им на волшебницунимфу и потребуй, чтобы возвратила она тебе товарищей.

Так говорил бог Гермес. Дал он Одиссею траву и удалился опять на Олимп. Одиссей же, волнуемый многими мыслями, продолжал путь свой к дому Цирцеи. Став перед блестящей дверью дома прекраснокудрой богини, громко стал он вызывать ее. Немедля вышла богиня, отворила блестящие двери и дружелюбно предложила Одиссею вступить в дом. Войдя в покои, богиня посадила Оциссея на среброгвоздный, редкой работы стул и в золотую чашу влила для него свой напиток. Когда был отведан напиток, Цирцея прикоснулась к Одиссею жезлом и сказала:

– Иди и свиньею валяйся с другими в загоне.

Одиссей же извлек свой меч обоюдоострый и, подбежав к ней, поднял – как будто вознамерившись умертвить ее. Громко, с великим плачем, воскликнула тогда богиня, обнимая колени героя:

– Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Питья моего ты отведал и не был им превращен; а до сих пор никто не мог избежать чародейства, даже и тот, кто к питью лишь прикасался губами. Не Одиссей ли ты? Давно возвестил мне Гермес, что, по разрушении Трои, будет здесь этот муж многохитростный. Вложи же в ножны свой меч и в доме моем будь желанным гостем.

Но в ответ ей сказал сын Лаэртов:

– Цирцея, могу ли я быть твоим доверчивым другом, если ты обратила в свиней всех моих спутников? Доверюсь я тебе лишь тогда, когда дашь ты мне великую клятву в том, что нет у тебя против меня никаких вредных замыслов, и товарищам моим возвратишь прежний вид их.

Тотчас же поклялась Цирцея и исполнила клятву.

Целый год жил Одиссей с друзьями своими у гостеприимной нимфы.

Ежедневно, в течение целого года ели они прекрасное мясо и утешались сладким вином: но не забыли о милой родине. Одиссей, по желанию товарищей, обратился с просьбой к Цирпее, чтобы она отпустила их на родину. И Цирцея в ответ ему:

– Лаэртид, Одиссей благородный! В доме своем по неволе я не желаю тебя удерживать. Но прежде ты должен – уклонясь от пути – проникнуть в ту область, где властвует Аид и супруга его Персефона. Должно тебе вопросить душу Тиресия Фивского: разум ему сохранила Персефона и мертвому. Он возвестит, придется ли тебе возвратиться на родину.

Так говорила богиня: и ужаснулся Одиссей, горько заплакал он: противна стала ему жизнь: не хотелось ему глядеть на солнечный свет. Наконец сказал он:

– Цирцея, кто же провожатым будет на этом пути? Никто из смертных не был еще живым в аиде.

Но Цирцея утешила Одиссея и научила его, как поступить, чтобы успокоить тени умерших и узнать от Тиресия будущее. Рано утром на другой день разбудил Одиссей своих спутников и велел им собираться в путь. Но и здесь пришлось ему потерять одного товарища. Младший из спутников Одиссея Эльпенор, не особенно смелый в битвах и умом одаренный от богов не щедро, одурманенный вином, ушел спать на кровлю дома Цирцеи, чтобы там отрезвиться на прохладе. Рано утром, услышав шумные сборы товарищей в путь, вдруг он вскочил. Но от хмеля забыл Эльпенор, что нужно было ему повернуться назад, чтобы сойти но ступенькам с высокой кровли. Соскочил он спросонья вперед, сорвался и ударился оземь затылком, переломил себе позвоночную кость, и душа его отлетела в область Аида. Одиссей же собрал своих спутников и так говорил им:

– Друзья мои! Конечно, вы думаете, что возвращаемся мы в милую землю отчизны. Но иной путь указала нам Цирцея: в царстве Аида я должен воспросить душу Тиресия Фивского.

Так он сказал, и сокрушились в груди у них сердца. Пали они на землю и в исступлении рвали на себе волосы. Но напрасны были их слезы и вопли. В то время как печальные шли они к берегу, между ними поспешно прошла Цирцея и оставила на берегу возле корабля чернорунную овцу и барана, которых Одиссей должен был принести в жертву в царстве теней.

5. Одиссей в Лиде

(Гомер. «Одиссея». XI)

Спустив корабль на священные воды, Одиссей и спутники его утвердили на нем мачту, привязали паруса. Взяв потом с берега барана и овцу, взошли они на корабль. Тяжко было у всех на душе, все проливали слезы. Цирцея послала им попутный ветер, и целый день плыли они по волнам Океана глубокотекущего. Когда же солнце село и наступила ночная тьма, они достигли противоположного берега великой реки[125], того места где находилась печальная область киммериян,

…покрытая вечно

Влажным туманом и мглой облаков. Никогда не являет

Оку людей там лица лучезарного Гелиос, землю ль

Он покидает, всходя на звездами обильное небо.

С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь,

Ночь безотрадная там искони окружает живущих.

Прибыв в эту страну. Одиссей и спутники его втащили корабль на берег, взяли с собой барана и овцу и пошли по течению вод Океана, к тому месту, о котором говорила им Цирцея.

Двоим из спутников своих Одиссей дал подержать обреченных па жертву животных, сам же мечом своим вырыл яму в локоть длиной и шириной, совершил три возлияния мертвым и обещал, по возвращении в Итаку, принести им в жертву корову, не имевшую тельцов, Тиресию же особо посвятить лучшего в стаде барана. Дав такое обещание, сам он зарезал овцу и барана над ямой. Черная кровь полилась в нее, и слетелись души умерших. Но Одиссей мечом отгонял их от крови. Кликнув товарищей, Одиссей велел им содрать кожу с овцы и барана и, предав их огню, призвал грозного бога Аида и страшную Персефону.

Между тенями впереди всех был Эльпенор: бедный, еще не зарытый, не оплаканный в доме Цирцеи, лежал он на земле. Пролил слезу Одиссей, когда увидел его и, состраданием проникнутый, так сказал ему:

– Скоро же, друг мой Эльненор, очутился ты в царстве Аида! Пеший, ты был проворнее, чем мы на корабле быстроходном.

Тогда рассказал ему Эльпенор, как, пьяный, погубил он себя, и умолял, чтобы по возвращении в жилище Цирцеи Одиссей предал погребению и оплакал его, чтобы поставил ему высокий холм гробовой и на холме этом водрузил то весло, которым при жизни тревожил он волны. Всее это Одиссей обещал исполнить. Потом подошла к Одиссею тень матери его Антиклеи, дочери Автолика[126]: в живых оставил он ее, когда отплыл в Трою.

Увидев призрак матери, Одиссей заплакал – печаль проникла ему в душу; но и ее, как это ни тяжко было душе, не пустил он к крови: не дал еще ему ответа прорицатель. Наконец предстала Одиссею тень фиванского старца Тиресия с золотым жезлом в руке. Узнал Одиссея провидец и обратился к нему с такими словами:

– Лаэртид злополучный! Что побудило тебя покинуть пределы светлого дня и подойти к безотрадной обители теней? Отодвинься от ямы и мечом не препятствуй мне подойти к крови, чтобы мог я правдиво возвестить тебе судьбу твою.

Услышав его слова и отступив от ямы, Одиссей вложил в ножны свой меч. Тиресий же напился черной крови и так начал вещать:

– Славный Одиссей! Ты желаешь счастливо возвратиться в дом свой: но раздраженный бог затруднит тебе путь. Посейдон, колебатель земли, гонит тебя: ты прогневил его ослеплением Полифема, его милого сына. Но все же можешь, испытав много бедствий, возвратиться на родину, если обуздаешь себя и буйных спутников своих. С ними приведешь ты корабль свой к острову Тринакии. Там найдете вы тучных быков и баранов Гелиоса, который все видит и все слышит. Если воздержишься ты поднять руку на стада Гелиоса, то будешь в Итаке, хоть и встретишь великие бедствия. Если же подымешь на них руку, то пророчу погибель всем вам. Сам ты избегнешь смерти, но, претерпев великие беды, в дом свой возвратишься нескоро, без спутников, на чужом корабле. Да и дома встретишь не радость: там найдешь ты буйных людей, губящих твое достояние, докучающих Пенелопе своим сватовством и брачными дарами. Когда же обманом или явной силой ты умертвишь женихов, захвативших дом твой, тогда оставь дом свой и, взявши весло корабельное, отправься снова странствовать и странствуй до тех пор, пока не увидишь людей, не знающих моря и не солящих нищи. Если дорогой ты встретишь путника и путник тот тебя спросит: «Что за лопату ты несешь на плече?» – тогда водрузи весло свое в землю; тогда и настанет конец твоему роковому, долгому странствию. Принеси в ту пору царю Посейдону великую жертву: быка, барана и вепря. Потом возвратись домой и дома соверши священные гекатомбы Зевсу и прочим богам, владыкам беспредельного неба, всем по порядку. И смерть не застигнет тебя на туманном море; кончину ты встретишь спокойно, украшенный старостью светлой, богатый счастьем своим и народным. И сбудется все предреченное мною.

Так говорил Тиресий, а Одиссей в ответ ему:

– Пусть совершится то, что предназначили мне боги. Ты же скажи мне, как сделать, чтобы узнала меня и заговорила со мной тень, моей матери: неподвижная, сидит она, будто не смеет поглядеть сыну в лицо и завести разговор с ним».

Тиресий открыл Одиссею, что только испив крови, тень получает сознание и возможность говорить разумно. Когда удалился прорицатель, Одиссей дал тени матери своей испить жертвенной крови. Тотчас узнала тогда его мать и с тяжким вздохом сказала ему:

– Сын мой, как мог ты, живой, проникнуть в туманную область Аида? Скажи мне, ты прямо из Трои? Неужели ты не был в Итаке и не видал ни дома отцов, ни супруги?

Одиссей же в ответ ей:

– Милая мать, всевластная судьба привела меня к жилищу Аида: я должен был вопросить душу Тиресия Фивского. В землю ахейцев я не мог возвратиться, отчизны я не видел: бесприютно скитаюсь с тех пор, как с царем Агамемноном поплыл в Илион, богатый конями. Ты же скажи мне, мать, какою из парок предана ты в руки смерти? Медленный ли недуг сразил тебя, или вдруг Артемида-богиня убила легкой стрелою? Также скажи о покинутых мною отце и сыне. Сохранился ли им сан мой? Или другой избран на мое место и меня считают уже в народе погибшим? Скажи мне, что делает дома жена Пенелопа? С сыном ли живет она, неизменная в верности мужу, или сочеталась уже браком с кемнибудь из ахейских владык?

И в ответ ему Антиклея сказала:

– Верная Пенелопа терпеливо ждет твоего возвращения; в слезах и печали проводит она долгие ночи и дни. Царский сан твой никому не отдан народом: Телемах владеет твоим достоянием и пользуется царскими почестями. Лаэрт же не ходит более в город. Он живет в поле: и дождливое зимнее время он вместе с рабами спит на полу у огня, покрытый убогой одеж дой, в летнюю же пору в виноградном саду находит себе ложе из опавших листьев. Там он лежит, сердцем сокрушается, плачет, и все о тебе: старость его безотрадна. Я умерла тоже от горя: не Артемида сразила меня быстрой стрелою, не болезнь, но тоска по тебе, Одиссей.

И умолкла Антиклея. Влекомый сердцем, Одиссей захотел обнять отошедшую душу матери: три раза руки свои он простер к ней, но три раза проскользнула она, как тень или призрак. И, полный скорби, воскликнул он тогда:

– Милая мать! Зачем не даешь ты мне прижаться к родимому сердцу и слезами облегчить вместе с тобою печальную душу? Или Персефона вместо тебя послала мне один лишь призрак, чтобы усилить мое великое горе?

Так говорил он, и Антиклея в ответ ему:

– Милый, злополучный сын мой! Персефона не желает вводить тебя в заблуждение: но такова судьба всех смертных, расставшихся с жизнью: крепкие жилы уже не связуют их мышц и костей; все истребляет огонь погребальный, лишь горячая жизнь покинет охладевшие кости: вовсе тогда душа исчезает, улетает как сон. Ты же поспеши с возвращением на радостный свет; но помни, что я сказала, и все повтори при свидании супруге.

Так говорили они. В это время явились Одиссею призраки жен и дочерей славных героев: все желали напиться крови. Обнажив длинноострый меч свой, Одиссей не допускал их всей толпой приблизиться к глубокой яме. Одна за другой подходили они и называли ему каждая свое имя. Прежде других подошли к нему дочь Салмонеева Тиро, мать Пелия и Нелея; Антиопа, мать Зета и Амфиона; Гераклова мать Алкмена: Мегара, супруга Геракла: Эдипова супруга Иокаста; Хлорида, супруга Нелея; Леда, мать Диоскуров; Ифимедея и много других жен и дев.

Когда разлетелись все эти тени, Одиссею предстала душа Агамемнона, окруженная душами тех арговян, которые убиты были с Агамемноном в доме Эгисфа. Напившись крови, Агамемнон узнал Одиссея. Тяжко, глубоко вздохнул он: заплакали очи; простерши руки, он ими хотел прикоснуться к Лаэртову сыну – напрасно; руки не слушались: не было в них ни сил, ни движения. Пролил слезы и Одиссей. Полный сострадания, он сказал ему:

– Сын Атреев, владыка мужей, Агамемнон, какою паркой ты предан навек усыпляющей смерти? В волнах ли тебя погубил Посейдон в грозную бурю, или на суше был умерщвлен ты рукою врага в бою из-за быков криворогих и баранов или из-за жен и сокровищ?

И сказал в ответ ему Атрид Агамемнон:

– Лаэртид благородный! Не Посейдон и не противник на поле битвы погубил меня, тайно Эгисф с гнусной женой моей заодно приготовил мне гибель. Он пригласил меня в дом свой и у себя на веселом пиру убил меня, как быка убивают при яслях. Все товарищи, возвратившиеся вместе со мною из-под Трои, также убиты, как вепри, которых закалывают в доме богатого мужа на обед или свадьбу. Часто видал ты без страха, как гибли сильные мужи в битвах, иной одиноко, иной в многолюдной схватке, – здесь же пришел бы ты в трепет, обмер бы от страха, если б увидел, как между столами, полными яств, все мы лежали на полу, дымящемся нашею кровью. Услышал я крики юной Кассандры, Приамовой дочери: в грудь вонзила ей меч Клитемнестра; полумертвый, лежа на земле, попытался я протянуть холодеющую руку к мечу; жена равнодуш но отвратила от меня взор свой и мне, отходившему в область Аида, не захотела закрыть тусклых очей и холодеющих уст. На свете нет ничего ужаснее жены, замыслившей такое дело, приготовившей мужу гибель. Как радовался я мысли, что возвращусь в отечество, увижу детей и ближних, но злодейка погубила меня и навеки опозорила себя и даже весь пол свой.

– Горе, – воскликнул тогда Одиссей. – Сколько бед причинил Зевс через женщин всему роду Атрся! Погибло немало могучих мужей через Елену; а вот Клитемнестра, коварная, устроила тебе смерть.

И в ответ ему сказал Агамемнон:

– Одиссей, берегись быть слишком доверчивым с женой; не должно открывать ей всего, что знаешь. Но ты, Лаэртид, не умрешь от жены: разумна и благородна дочь старца Икария, чудная Пенелопа. Ты покинул ее в самых цветущих летах. С ней был оставлен грудной, едва лепетавший ребенок. Теперь заседает он, конечно, в совете мужей, и отец, позвратясь, увидится с ним: мне же жена не дала и взглянуть на сына. Скажи мне, Лаэртид. не слыхал ли ты чего-нибудь о сыне моем Оресте, не знаешь ли, где живет он, я знаю, он не умер еще.

– Атрид, зачем спрашиваешь ты меня об этом? Не знаю, жив он или умер, пустое же говорить не годится…

Так беседовали они печально о минувшем и грустно сидели друг подле друга. В это время предстала Одиссею тень Ахилла, Пелеева сына, а с ним и Патрокл, и Антилох, и Аякс, сын Теламона. Тотчас узнал Ахилл старого своего соратника и сказал ему:

– Зачем здесь ты, Одиссей многохитростный, какое замыслил ты великое дело? Как проник в эту мрачную обитель теней?

– Славный Пелид, пришел я сюда за тем, чтобы вопросить тень Тиресия, как могу я достигнуть моей каменистой Итаки. Я еще не видал родины и до сих пор скитаюсь и бедствую. Тебя же, Ахилл, нет счастливее между смертными: живого чтили мы тебя как бога, и здесь ты царишь над всеми тенями: тебе нельзя роптать на смерть, Ахилл богоравный.

И в ответ ему сказал сын Пелеев:

– Одиссей, не надейся утешить меня: лучше хотел бы я быть поденщиком у бедного пахаря, но живым, нежели здесь царствовать над всеми тенями. Но расскажи мне о Неоптолеме моем. Был ли мой сын в сражении? Впереди ли всех он сражался? Также не слыхал ли ты о старце Пелее: попрежнему ли он повелитель мирмидонцев, или уже перестали почитать дряхлого старца с тех пор, как пал его сын и защитник?

Ничего не мог сказать ему Одиссей о Пелее, но поведал он Ахиллу о сыне его Неоптолеме, о том, как на советах вождей о судьбах Илиона голос свой подавал он прежде других и в разумных суждениях был побеждаем лишь им, Одиссеем, да мудрым Нестором; как в широком поле троянском никогда не хотел Неоптолем оставаться с толпой и всегда быстро устремлялся вперед, один обгоняя храбрейших, и бился с врагами как сын, достойный великого отца. Так говорил Одиссей, и душа Ахилла с гордой осанкой, большими шагами пошла по асфоделонскому лугу, радуясь великой славе сына. Пришли к Одиссею души других знаменитых умерших, грустно говорили герои с ним о том, что всего ближе сердцу каждого; но Аякс, сын Теламона, молча стоял вдали, все еще злобствуя на Одиссея за то, что он одержал над ним верх в споре из-за доспехов Ахилла. Пожалел Одиссей о злосчастной судьбе великого героя, гибели которого он сам был невольной причиной, и обратился к нему с ласковой, миротворной речью. Не дал ответа Аякс: грозный, пошел он за другими тенями и скрылся во мраке.

Скоро увидел Одиссей и старца Миноса, славного властителя Крита, сына Зевса. Золотой скипетр держал он в руке и, сидя на троне, судил умерших: они же, кто сидя, кто стоя, ждали его приговора в просторном, широковратном аиде. После Миноса явилась гигантская тень Ориона; по асфоделонскому лугу гнал он зверей убитых им некогда медной, несокрушимой палицей в пустынных горах.

Увидел он и Тития[127], сына прославленной Геи. Распростертый по земле, неподвижно лежал он, и целых девять плефров занимало его исполинское тело; по бокам же сидели два коршуна, рвали его печень и терзали когтями утробу, и руки тщетно на них подымал он. Так страдал исполин за то, что оскорбил Латону, супругу Зевса.

Видел он также и Тантала, томимого страшной мукой. В светлом озере стоял он по горло в воде и, томимый мучительной жаждой, напрасно порывался захлебнуть воды. Когда же наклонялся к воде, быстро убегала она от него, а внизу под его ногами являлось черное дно.

Над головой Тантала росло много обильных золотыми плодами деревьев: яблонь, груш, гранат, смоковниц и маслин, но как только к плодам старец протягивал руку, разом все ветви поднимались к темному небу.

Видел Одиссей и Сизифа, лукавого коринфского царя. Обеими руками катил он камень тяжкий в гору, но едва достигал вершины, как с грохотом устремлялся обманчивый камень назад, и снова, мышцы напрягши, весь в поту, покрытый черною пылью, начинал Сизиф свою напрасную работу.

Видел Лаэртов сын и Геракла. Грозной ночи подобный, стоял он; грудь его была перевязана златолитым ремнем, на котором изваяны были грозноокие львы, дикие вепри, медведи, битвы, борющиеся мужи; в руке держал он лук со стрелой на тугой тетиве, как будто готовился выстрелить, и тени умерших шумно летели от него, как улетают в испуге птицы. Увидав Одиссея, он узнал его и обратился к нему с такими словами:

– Благородный сын Лаэрта! Или и тобой играет судьба, как мной играла она под лучами всезрящего солнца? Я сын Крониона Зевса, но тем не был спасен от безмерных страданий. Рок повелел мне служить недостойному мужу; возлагал он на меня тяжкие труды: так, повелел достать из аида пса трехглавого. Но я совершил этот подвиг с помощью Гермеса и светлоокой Афины.

Сказав это, призрак Геракла удалился в жилище Аида.

Одиссей же остался на месте и ждал, не придет ли кто из могучих умерших мужей. И увидел бы он многих героев минувших времен, но, слетевшись толпою, души подняли страшный крик. Одиссей ужаснулся и поспешил к своему кораблю: боялся он, не выслала бы Персефона из мрака голову страшной горгоны. Быстро собрались на корабль спутники Одиссея и сели на лавках у весел. Судно спокойно пошло по течению вод Океана, сначала на веслах, потом с благовеющим попутным ветром.

6. Сирены. Планкты. Сцилла и Харибда

(Гомер. Одиссея. XII, 1-259)

Возвратившись на остров Цирцеи, Одиссей послал некоторых из друзей своих в жилище нимфы, чтобы взять оттуда тело Эльпенора. Остальные между тем рубили лес для костра, и когда принесено было тело, сожгли его вместе с доспехами, воздвигли над ним высокий могильный холм и, по желанию покойного, водрузили на том холме весло.

Как скоро Цирцея узнала, что Одиссей с друзьями своими возвратился из мира теней, пришла она к кораблю и принесла гостям хлеба, вина и мяса.

– Целый день, – сказала она им, – наслаждайтесь едой и питьем, завтра же с восходом зари отправляйтесь. Я укажу вам дорогу и возвещу обо всем, что с вами может случиться, чтобы не натерпеться вам, по своему неразумию, новых бед па море или на суше.

Целый день пировали они и наутро отправились в путь. Прекраснокудрая богиня послала им ветер попутный, и спокойно поплыл корабль, повинуясь кормилу и ветру. Одиссей же поведал спутникам своим обо всем, что предсказала ему Цирцея. Прежде всего предстояло им плыть мимо страны сладкозвучных сирен. Эти нимфы своими чудными песнями чаруют всякого, кто на корабле быстроходном приблизится к их берегу, всякого заставят они забыть о милой родине, о жене и о детях. Очарованный, спешит мореплаватель причалить к берегу, где ждет его верная смерть и кучами лежат тлеющие кости несчастных мореходов, увлеченных лукавыми девами.

И Одиссей со спутниками знал, что должен избегать сирен и держаться дальше от цветистых берегов их острова. Только одному Одиссею, сказала Цирцея, можно слушать певиц.

И вот когда корабль приближался к стране их, Одиссей, помня совет Цирцеи, залепил своим спутникам воском уши и повелел привязать себя к мачте, чтобы нельзя было ему броситься в море и вплавь достичь рокового берега. Мгновенно стих ветер попутный и распростерлось перед ахейцами широкое, незыблемо гладкое море. Сняли тогда паруса Одиссеевы спутники и взялись за весла. В то же время сирены запели свою дивную песнь:

К нам. Одиссей богоравный, великая слава ахейцев,

К нам с кораблем подойди, сладкопением сирен насладись:

Здесь ни один не проходит со своим кораблем мореходец.

Сердцеусладного пения на нашем лугу не послушав:

Кто же нас слышал, тот в дом возвращается, многое сведав.

Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая

Участь по воле бессмертных постигла троянцев и ахейцев.

Знаем мы все. что на лоне земли многодарной творится…

Очарованный дивными звуками песни сирен, Одиссей не хотел уж плыть далее: знаками умолял он товарищей, чтобы они освободили его, но они, повинуясь прежде данному повелению, еще крепче привязали Одиссея к мачте и еще сильнее ударили в весла.

* * *

Когда Одиссей с товарищами своими счастливо миновал остров, вдали показался им пар и волны, разбивающиеся о скалы, и послышался глухой шум. Раздавался он с той стороны, где находились Планкты, высокие плавучие скалы. Не может близ них пролететь ни одна быстролетная птица, даже и голубки, что приносят отцу Зевсу амброзию, не все совершают благополучно путь свой: одна из них каждый раз пропадает, разбиваясь об утес, и каждый раз Зевс заменяет убитую новой. Еще ни один корабль, к ним приближавшийся, не избежал гибели, кроме знаменитого «Арго»; да не сдобровать бы и Язонову кораблю, если б не провожала его Гера.

Ужаснулись спутники Одиссея, когда услышали шум и увидели пары, поднявшиеся от взволнованных вод: оторопели они, выпали у них весла из рук, и корабль встал.

Одиссей же ободрял оробевших товарищей; к каждому подошел и каждому сказал приветливое слово:

– Спутники, в бедствиях мы не безопытны: все мы сносили твердо; теперь же беда предстоит не страшнее той, что грозила в пещере циклопа. Надеюсь, что когда-нибудь нам придется вспомнить и об этой опасности. Силу удвойте, гребцы, дружнее острыми веслами бейте по влаге зыбучей. Ты же, кормчий, внимание удвой; и сторону должен ты отвести корабль от волн и тумана, правь на этот утес, иначе корабль погибнет!

Так он сказал; все исполнено было точно и скоро: Планкты оставлены были в стороне, и корабль устремился к утесу, на который указал Одиссей кормчему. Но благоразумно умолчал Одиссей о Сцилле, жившей, по словам Цирцеи, в этой скале. Если бы сказал он о ней, от страха побросали бы гребцы весла и, перестав грести, праздно столпились бы внутри корабля в ожидании беды неминуемой.

Теперь мореплавателям предстояло войти в узкий пролив между двух скал. До широкого неба восходит одна из них, густые, никогда не редеющие облака окружают острую вершину ее; никогда не бывает на ней светел воздух, ни летом, ни зимой: не взойдет на эту скалу и не сойдет с нее ни один смертный, будь он с двадцатью руками и имей двадцать ног.

В середине скалы была пещера, в которой жила страшная Сцилла. Без умолку пронзительно лает она, подобно молодому щенку. У нее двенадцать лап, на плечах же косматых подымается шесть длинных гибких шей, на каждой торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы, частые, острые, полные черной смертью. Все головы свои Сцилла выдвинула из пещеры; лапами шаря кругом, по скале, обливаемой морем, ловит она дельфинов и тюленей и других могучих подводных чудищ.

Против этой скалы, на выстрел из лука, стояла другая, гораздо ниже первой. Растет на ней дикая широколиственная смоковница; под нею каждый день волнует море Харибда, три раза поглощая и трижды извергая соленую влагу. Когда извергает она воду, как в котле, со свистом кипит она, клокоча, и пена быстро взлетает на вершины обоих утесов. Когда же Харибда глотает волны соленого моря, открывается вся ее внутренность, перед зевом сшибаются волны, а в недрах утробы кипят тина и черный песок.

Когда корабль вошел в страшный пролив, Одиссей, забыв повеление Цирцеи, накинул латы на плечи, схватил два медноострых копья и подошел к корабельному носу, думая, что с этой стороны нападет на корабль Сцилла, чтобы похитить друзей его. Но как ни всматривался он в пещеру, нигде не видал чудовища. Продвигаясь между скал и в ужасе устремив взоры на страшный водоворот Харибды, незаметно подошли они к самому утесу Сциллы.

Разом выпрыгнув, похитило чудовище шестерых ахейцев, самых сильных и доблестных. Когда обратил Одиссей взор свой назад, то успел лишь заметить, как, схваченные Сциллой, барахтали они руками и ногами, и услышать, как в страхе призывали они его имя. Как трепещет пойманная на удочку и выброшенная на берег рыба, так трепетали они в высоте, унесенные жадной Сциллой. Там, перед входом в пещеру, сожрала она их: напрасно прокричали они имя вождя своего, напрасно простирали к нему руки.

Громко зарыдали Одиссей и его друзья при виде этого страшного зрелища, но помочь беде было уже невозможно. Быстро поплыли они далее, чтобы как можно скорее удалиться от страшной области Харибды и Сциллы.

7. Остров Тринакия. Гибель корабля

(Гомер. Одиссея. XII, 260–453)

Миновав утес Сциллы и избегнув свирепой Харибды, прибыли ахейцы к острову Тринакии, где паслись стада Гелиоса, светоносного бога. Охраняли их две прекраснокудрыс нимфы Фаэтуса и Лампенция, дочери Гелиоса, рожденные ему божественной Неерой[128].

Уже на море, приближаясь к прекрасному острову, услышал Одиссей мычание быков и блеяние овец. Тогда вспомнил он о предостережении Тиресия и Цирцеи и в сокрушении сердца сказал спутникам:

– Послушайте, дорогие, верные друзья, что возвестила мне тень Тиресия и что наказала мне строго нимфа Цирцея: нам следует миновать остров Гелиоса – на нем ждет нас великое бедствие. Поспешите же отклонить от него корабль.

Услышали эти слова его спутники, и в груди их сокрушились сердца. Гневный, обратился к Одиссею Эврилох с такими словами:

– Безжалостный, никогда не устают твои члены: точно стальной ты или железный. Товарищи твои выбились из сил, а ты не даешь им высадиться на берег. Мы могли бы приготовить на нем вкусный ужин и сладко отдохнуть. Ты же принуждаешь нас в холодную ночь плыть мимо гостеприимного острова в темноте, по мглистому морю. Ночью бушуют бурные ветры, опасны они кораблям. Как избежать нам верной гибели, если во мраке вдруг настигнет нас буря? Нет, лучше теперь, покорившись велению ночи, выйдем на берег и приготовим вблизи корабля ужин, а завтра утром опять пустимся в широкое море».

Остальные товарищи были согласны с Эврилохом. Тогда убедился Одиссей, что некий бог готовит его спутникам бедствие, и сказал:

– Эврилох, ты и товарищи твои принуждают меня уступить; один я не могу противиться вам. Слушайте же: поклянитесь мне великой клятвой, что, если вы встретите стадо быков или баранов, не прикоснетесь к ним рукой святотатной и не дерзнете убить ни быка, ни барана. Пищей нас на дорогу снабдила Цирцея».

Спутники Одиссея поклялись и вошли в тихий залив острова. Близко была ключевая вода. Все ахейцы вышли на берег и приготовили вкусный ужин. Насладившись питьем и едою, вспомнили они о товарищах, пожранных Сциллой, поплакали о них и в слезах заснули. Прошло уже больше половины ночи и звезды уже склонялись к закату, как тучесобиратель Зевс послал страшную бурю на море и землю. С рассветом скрыли ахейцы свой черный корабль под сводами пещеры. Одиссей призвал своих товарищей и сказал:

– Друзья, на корабле питье есть и пища, не трогайте же быков, чтобы не постигла нас какая беда. Быки принадлежат страшному богу Гелиосу, который все видит, все слышит.

Друзья обещали исполнить его желание. Но целый месяц не переставал дуть противный ветер, и у ахейцев вышли все запасы. Томимые голодом, стали они бродить по острову и промышлять себе пищу: то стреляли дичину, то остросогбенными крючьями ловили рыбу, но на быков Гелиоса не дерзали наложить рук.

Однажды Одиссей удалился от спутников, чтобы помолиться богам о помощи, и незаметно заснул. В это время Эврилох сделал спутникам своим такое предложение:

– Спутники верные, слушайте, что скажу вам: всякая смерть страшна; но ужаснее всех голодная смерть. Выберем лучших быков в стаде Гелиоса и здесь принесем их в жертву богам, владыкам беспредельного неба. Когда же возвратимся в Итаку, воздвигнем Гелиосу богатый храм. Если ж не простит нам бог и погубит корабль наш, то лучше вдруг погибнуть в волнах, чем умирать медленной смертью на безлюдном острове.

С радостью приняли товарищи совет Эврилоха. Выбрав лучших быков из пасшегося близ корабля стада, тотчас начали они приносить жертву. Не имея уже в запасе ячменя, нарвали они нежных дубовых листьев и, побросав их на жертвенных быков, тотчас закололи их. Зарезав быков и содрав с них кожи, они отсекли бедра, а кости, обвитые дважды жиром, обложили кровавыми кусками свежего мяса. Не имея вина, они совершили возлияние водой и бросили внутренности быков в жертвенное пламя. Бедра сожгли, все же остальное изрубили на части и стали жарить на вертелах, чтобы самим насладиться едой. Между тем Одиссей пробудился и пошел на песчаное взморье. Приближаясь к кораблю, он услышал запах жертвы и, содрогнувшись, воскликнул:

– Отец Зевс и вы, блаженные боги! На беду низвели вы на меня сладкий, обольстительный сон! Без меня спутники совершили святотатство.

Затем, полный гнева и скорби, он стал упрекать своих спутников, но зло было неисправимо. Скоро боги дали ахейцам страшное знамение: кожи заколотых животных ползли по земле и мясо сырое и зажаренное издавало жалобный рев бычачий. Но не устрашились Одиссеевы спутники. Шесть дней наслаждались они мясной пищей, на седьмой же, когда утихла буря, пустились в открытое море.

Между тем, Лампенция поспешила к отцу своему и возвестила ему о случившемся. В гневе воскликнул тогда Гелиос:

– Отец Зевс и все блаженные боги, отомстите за меня спутникам Одиссея: дерзкие, убили они моих быков, на которых я так любовался – всходил ли я на звездное небо или ниспускался с неба к земле. Если же не накажете их за похищение, то я сойду в область Аида и буду светить умершим.

И Зевс в ответ ему сказал:

– Нет, Гелиос, сияй лишь для одних богов и для тех людей, что живут на плодоносной земле. Скоро разобью я этот корабль на мелкие части.

Когда корабль Одиссеев оставил берег Тринакии и был уже в открытом море, Зевс сгустил над кораблем темную тучу, и поднялась великая буря. Лопнули разом веревки, державшие мачту. Мачта сломалась, упала вместе с парусами и реями и обрушилась на голову кормчего. С проломленным черепом упал он с палубы корабля в морскую глубь. Тут Зевс поразил корабль блестящей громовой стрелой. Закружилось пронзенное судно. Разом спутники Одиссеевы были сброшены в воду и исчезли в шумной пучине. Навсегда лишил их возврата Кронион.

Между тем Одиссей оставался на корабельных обломках, пока киль не отшибло водой от корабельных ребер[129].

Киль поплыл, мачта за ним. Вокруг мачты обвивался сплетенный из воловьей кожи ремень. Проворно схватил Одиссей тот ремень, прикрепил им к килю мачту и, ухватившись за них, отдался во власть беспредельного моря. Скоро утих сердитый Борей; но его сменил быстрый южный ветер и, к ужасу Одиссея, понес его обратно к Харибде и Сцилле. Целую ночь гнал его Нот[130] по широкому морю, и с восходом солнца Одиссей увидел себя между страшными утесами.

В это время Харибда поглощала соленую влагу. В страхе ухватился Одиссей за смоковницу, росшую на скале над водоворотом и затенявшую его своими широкими ветвями. Крепко, как летучая мышь, ухватился он за нее, повис на ней и ждал, пока выбросит водоворот киль и мачту. Долго ждал он, наконец выплыли из Харибды желанные бревна. Бросился вниз Одиссей и, упав на обломки, начал править руками, как веслами. Сцилле же владыка бессмертных не дал заметить Одиссея, иначе гибель его была бы неизбежна. Девять дней носился он по широкому морю, на десятый с наступлением ночи выброшен был на остров Огигию, где обитала прекраснокудрая нимфа Калипсо[131]. Богиня приняла его весьма радушно.

8. Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину

(Гомер. «Одиссея». 1, 1-95)

Семь лет уже жил Одиссей на острове прекрасной нимфы Калипсо и не видел возможности возвратиться на родину. Нимфа желала, чтобы он никогда и не думал о возврате. Вечную юность и бессмертие обещала ему Калипсо, но Одиссей не мог забыть об отчизне, о супруге и сыне и не польстился на обещания нимфы.

А давно бы пора ему было возратиться в Итаку. Более ста женихов, знатнейших юношей Итаки и близлежащих островов, добивались руки супруги его Пенелопы и каждый день пировали в доме царя, надеясь, что он не вернется на родину. У очень немногих была на уме Пенелопа; всем же хотелось попировать на чужое, и когда разорится дом Одиссея, устранить сына его от престола, а царем избрать одного из своей среды. Пенелопа не решалась отдать свою руку никому из них; все еще надеялась она, что вернется на родину супруг, к которому свято сохранила она любовь.

Бессмертные боги наконец сжалились над много испытавшим мужем и его домом. На Олимпе в палатах Зевса во время пира так рассуждали боги о судьбах людей. Вспомнив о несчастном конце Эгисфа, Зевс обратился к небожителям с такими словами:

– Горе, вечно сетуют люди на нас, богов! Все зло от нас, говорят они, но не сами ли, вопреки судьбе, часто навлекают на себя гибель своим безумством. Так и Эгисф: не вопреки ли судьбе взял он супругу Атрида и умертвил его самого? Он предвидел верную гибель; мы возвестили ему через Гермеса, что ждет его, мы грозили ему местью Ореста – напрасно. Не внял Эгисф благосклонным советам, и разом за все заплатил он.

Тут светлоокая Афина Паллада обратилась к Зевсу с такими словами:

– Отец Зевс! Правда твоя, заслужил погибель Эгнсф, пусть погибнет и всякий подобный злодей. Но болит мое сердце о несчастном Одиссее. Давно живет он в разлуке со своими родными на острове нимфы, Атлантовой дочери. Силой держит она Одиссея, сладкими, ласковыми словами надеясь изгладить в нем память об Итаке. Но напрасно. Он желает хоть раз увидеть дым от родных берегов и затем – умереть. Ужели в сердце твоем нет сострадания, Кронион? Или не довольно жертв приносил он под Троей? За что ты так сильно разгневан?

И Олимпиец в ответ ей сказал:

– Странные слова сказала ты, дочь. Как забыть мне о благородном Одиссее, так отличающемся от других людей и умом и усердным приношением жертв богам, владыкам беспредельного неба. Я добра ему желаю, но Посейдон упорно преследует его, негодуя на него за ослепление своего циклопа. Хотя и не желает он предать Одиссея смерти, но все отводит его от Итаки. Теперь Посейдон далеко, на краю земли, в стране благочестивых эфиопов, приносящих ему священные жертвы. Мы можем теперь пособить Одиссею вернуться на родину. Пусть злобствует на нас колебатель земли Посейдон: против всех нас он бессилен.

Так сказал отец богов и людей, и в ответ ему молвилв Афина Паллада:

– Отец Зевс, если угодно блаженным богам, чтобы Одиссей увидел отчизну, пусть нимфе прекраснокудрой Гермес возвестит приговор наш. Я же направлюсь прямо в Итаку и исполню мужеством сердце Одиссеева сына; повелю ему созвать на совет мужей Итаки и запретить вход в дом Одиссея женихам, беспощадно губящим мелкий скот и быков криворогих. Внушу Телемаху, чтобы отправился он в Спарту и в песчаный Пилос разведать, нет ли там слухов о милом отце.

Так говорила богиня, и по сердцу пришлась речь ее Зевсу и другим небожителям. Тотчас же владыка Кронион послал Гермеса на остров Огигию, Афина же быстро направилась с вершины Олимпа к Итаке.

9. Телемах и женихи

(Гомер. Одиссея. 1,96 – II, 259)

Афина, подвязав к ногам золотые сандалии, что могли носить ее, подобно крыльям ветра и над водой и над сушей, взяла в руку твердое, тяжко-огромное копье и с вершины Олимпа поспешила в Итаку. Скоро очутилась она в воротах двора Одиссея, с копьем в руке, в образе вождя тафийцев Ментеса. Женихи в это время сидели на дворе, перед входом, на кожах ими же убитых быков, а глашатаи и проворные слуги готовили им пир. Одни наливали в большие пировые кратеры[132] вино с водой, другие, омыв столы ноздреватой губкой, размещали их в порядке, иные же рубили мясо.

Печальный, сидел Телемах в кругу женихов и об одном помышлял: где благородный отец, возвратится ли он в отчизну и прогонит ли этих наглых хищников из своего дома. Увидав в дверях гостя, Телемах поспешил к нему, взял его за правую руку, принял копье его и обратился к нему с такими словами: «Привет тебе, странник, войди к нам, радушно угостим мы тебя. Когда же подкрепишь себя нашей пищей, поведай нам, что тебе нужно». Так сказал он и пошел впереди, а за ним Афина Паллада. Вступив с нею в пировую палату, он спрятал копье в поставце, где в прежнее время запираемы были копья царя Одиссея, в бедах постоянного. Богиню же подвел он к креслу богатой работы и, покрыв это кресло ковром, пригласил ее сесть в него. Тут же поставил он и для себя резной стул.

Скоро принесла служанка в серебряной лохани золотой рукомойник со студеной водой, потом пододвинула к ним гладкий стол; на него домовитая ключница положила хлеб с разным съестным: затем на блюдах кравчий принес различного мяса, поставил на стол золотые кубки, и часто подходил кравчий, чтобы наполнить их вином. Вошли, наконец, в пировую палату женихи, многобуйные мужи, и рядом уселись за столом. Слуги подали воду помыть им руки, служанки принесли в корзинах хлеб; юноши наполнили светлым вином чаши. Когда же утолили женихи голод лакомой пищей, в сердца их проникло желание сладкого пения и пляски. Глашатай подал певцу Фемию прекрасную цитру, и он, волей-неволей, должен был пропеть им песню, веселящую сердца.

Тут, наклонившись к Афине, Телемах тихо, чтобы не слыхали другие, сказал ей:

– Милый мой гость, не сердись на меня за мою откровенность. Здесь веселятся; на уме у гостей лишь пение да цитра. Нетрудное дело: пожирают они добро отца моего, которого белые кости, быть может, мочит где-нибудь дождик или катают по взморью волны. Если бы он вдруг появился в Итаке, то они перестали бы копить одежды и золото и взмолились бы богам, чтобы поскорее унесли их отсюда быстрые ноги. Но погиб Одиссей, не воротится он никогда на родину. Но скажи мне, странник, кто ты, какого ты племени? Где твой город родной? Кто отец твой и мать? В первый ли раз посетил Итаку или ты здесь уже бывал как гость Одиссея? В те дни, когда здесь жил Одиссей, много иноземцев собиралось в нашем доме.

И в ответ ему сказала светлоокая дочь Зевса:

– Все откровенно расскажу тебе: я сын царя Анхиала; зовусь Ментесом и правлю народом веслолюбивых тафийцев. Теперь направляюсь я к Кипру; там думаю выменять железо на медь. Корабль свой оставил я и гавани Ритре, далеко от города. С давних пор меня принимали в вашем доме как гостя: это, может быть, и сам ты слыхал от своего деда Лаэрта (а он, говорят, не приходит более в город; далеко в поле влачит он свою горькую жизнь). Я же прибыл сюда потому, что слышал, будто отец твой дома… но, видно, боги задержали его в пути. Жив Одиссей, отец твой, поверь мне: где-нибудь, на одиноком острове, задержали его дикие, свирепые люди. Но недолго будет он вдали от родины милой; хитрым умом своим найдет он средство возвратиться домой, будь он даже связан железными узами. Теперь скажи мне, друг, что здесь у вас происходит, какое собрание? Даешь ли ты праздник или пируешь свадьбу? Конечно, здесь пируют не в складчину. Кажется только, что гости твои бесчинствуют: всякий порядочный устыдился бы быть с ними, видя, как они ведут себя.

– Да, гость мой милый, некогда богат и блестящ был дом наш; но не стало Одиссея, и все изменилось. Все знатные юноши Итаки и соседних островов собрались здесь и домогаются руки моей матери, она же не может ни отказаться от ненавистного ей нового брака, ни положить предел этим бесчинствам. И вот поедают эти мужи мое богатство и скоро погубят и меня.

Грозно сказала юноше в ответ дочь великого Зевса:

– Горе! Как нужна теперь тебе помощь отца! Если бы только явился он сюда в блестящих доспехах, в шлеме, со щитом, с двумя медноострыми копьями в руке, – горек бы сделался им, судьбою настигнутым, брак с Пенелопой! Но суждено ли ему воротиться – как знать? Знают о том лишь бессмертные. Все же, друг, следует тебе подумать, как бы изгнать этих женихов. Завтра же созови на собрание мужей Итаки, при них потребуй, чтобы женихи разошлись по домам, матери же – если ей не противно новое супружество – предложи возвратиться в дом ее отца Икария, пусть наградит ее старец богатым приданым и устроит богатую свадьбу. Сам же снаряди корабль лучший, избери двадцать искусных гребцов и от правься в Пилос, к божественному Нестору, побывай и в Спарте, у царя Менелая, после всех ахейцев возратившегося из Трои на родину: не знают ли они чего-нибудь об отце твоем. Если услышишь, что Одиссей жив и возращается на родину, то потерпи, еще год подожди его возврата; если же он умер, то, вернувшись в Итаку, воздвигни ему холм могильный и соверши по нем тризну. После, когда все устроишь, придумай средство, как погубить женихов, захвативших насильно дом ваш. Друг, подумай о том, что сказал я, и все прими к сердцу. Мне же пора к кораблю: спутники ждут.

За отеческий совет Телемах поблагодарил гостя, но не хотел отпускать его, не угостив и не наградив подарком. Гость не ждал и удалился, дав обещание посетить Телемаха в другой раз и тогда уже обменяться с ним богатыми дарами. Мгновенно скрылась богиня, Зевсова дочь. Изумленный, глядел ей вслед Телемах и тотчас же догадался, что не со смертным беседовал. Никогда ранее не чувствовал юноша такой силы, такого мужества в груди своей, как в это время, и больше чем когда-нибудь задумался он об отце. Мгновенно почувствовал он себя мужем и твердым шагом подошел к буйным гостям своим.

В молчании внимали женихи пению Фемия. Он пел о возвращении ахейцев на родину, о бедствиях, испытанных ими по воле Афины Паллады. Дивным звукам внимала и Пенелопа, сидевшая в верхнем-покое своем, но печальное содержание песни надрывало ей сердце. В сопровождении двух служанок сошла она вниз по высоким ступеням и вступила в горницу, где пировали гости.

Проливая слезы, обратилась она к певцу с такими словами:

– Фемий! Ты знаешь много других, восхищающих душу песен, сложенных во славу богов и героев; спой перед собранием одну из них: в молчании гости будут внимать ей. Прерви начатую, печальную песню; сердце замирает в груди, когда я слышу ее: она напоминает мне о великом горе моем.

Так говорила она.

– Милая мать, – возразил ей разумный сын Одиссея, – ты хочешь запретить Фемию воспевать то, что пробуждается в его сердце. Певцы не виновны в своих песнях, виновен Зевс, посылающий им вдохновение свыше. Нет, не препятствуй Фемию петь о печальном возврате данайцев – охотно люди внимают недавно сложенной песне. Ты и сама в ней найдешь не печаль, а усладу, не один Одиссей осужден не видеть дня возврата; немало погибло с ним знаменитых мужей. Милая мать, удались в свои покои, позаботься о хозяйстве, о пряже, о тканях; наблюдай, чтобы рабыни были прилежны в работе. Мужам принадлежит здесь слово; всего же более мне – я в этом доме хозяин».

Так он сказал; изумилась Пепелопа разумной и твердой речи сына и молча удалилась в свои покои. Там, затворясь в кругу приближенных служанок, горько плакала она о своем милом супруге, пока богиня Афина не навела на глаза ей сладкого сна. Той порой в потемневшей пиршественной зале гости шумели и спорили; но спор их прервал Телемах такими словами:

– Слушайте, вы, женихи Пенелоны надменные! Прервите ваш шумный спор, веселитесь спокойно и внимайте божественной песне. Завтра же утром всех вас приглашаю собраться на площади. Там всенародно в лицо вам скажу, чтобы вы очистили мой дом. Затевайте иные пиры, тратьте свое, а нс наше добро. Если же находите, что приятней и легче разорять одного Одиссея, пусть будет по-вашему; но тогда призову я богов, и Зевс не замедлит отомстить: неминуемо погибнете вы в моем доме.

Женихи закусили с досады губы: подивились они смелым речам юноши, по смолчали. Лишь один, самый смелый и буйный, Антиной, не мог удержаться, пожурил Телемаха за дерзость; другой же, Эвримах, пожелал расспросить Телемаха о недавнем госте. Но разумным ответом юноша отклонил расспросы. Пропировав весь вечер, насладившись пением и пляской, женихи разошлись по домам и предались сну.

Сам Телемах, тревожась, удалился в свою спальню и целую ночь на постели, покрытый мягкой овчиной, обдумывал путь, на который указала ему Афина Паллада. На другой день с восходом солнца Телемах поднялся со своего ложа. Одевшись и повесив на плечо острый меч свой, привязав к ногам красивые сандалии, вышел он из дома и повелел звонкоголосым глашатаям созвать народ. Когда все собрались на площади, Телемах с медноострым копьем в руке предстал перед сонмом народным. Все дивились прекрасному юноше, лицу которого Афина придала божественную прелесть. Почтительно расступились перед Телемахом старцы и дали ему сесть на отцовом месте.

Первое слово сказал собранию разумный старец Эгиптий. Старший сын его Антиф отплыл с Одиссеем под Трою и на обратном пути был умерщвлен циклопом в пещере. У старца оставалось трое сыновей: один из них, Эврином, был в числе женихов Пенелопы, остальные двое помогали отцу обрабатывать поле. Но не мог забыть об отплывшем Эгиптий, о нем он все плакал и сокрушался. Не мог и здесь старец удержаться от слез. Сокрушенный сердцем, он обратился к собранию с такими словами:

– Мужи Итаки, ни разу не сходились мы на совет с тех пор, как Одиссей удалился отсюда. Кто же собрал нас сегодня? Юноша или муж? Хочет ли он сообщить об идущей на нас неприятельской рати или намерен предложить что-нибудь о пользе народной? Честный, должно быть, он муж; слава ему! Да поможет Зевс совершиться его желаниям!

Обрадованный словом старца, Телемах встал, выступил вперед и, взяв у глашатая скипетр, обратился к старнцу с такими словами:

– Благородный Эгиптий, недалеко тот муж, что собрал здесь вас – это я сам. Больше, чем всех вас, сокрушают меня забота и горе. Хочу я говорить с вами не о грозящей нам вражеской рати, не о народных пользах, а о своем горе. Я потерял отца, так кротко правившего вами. Но этого мало: дом мой грабят чужие люди, и скоро истребят они все мое наследство. Неужели не тревожит вас совесть? Устыдитесь хоть чужих людей, побойтесь богов, не настигли бы они вас своим гневом, негодуя на неправду. Праведным Зевсом заклинаю вас, признайте мое право. Или, может быть, мой отец чем-нибудь оскорбил вас умышленно; может быть, вы мстите мне за то оскорбление и побуждаете их грабить дом наш? Лучше бы, старейшины, вы сами силой взяли наш скот. Тогда скитался бы я по улицам и до тех пор молил бы вас возвратить мое достояние, пока не сжалились бы вы и не отдали бы его мне. Теперь же вы терзаете сердце мое безнадежным горем.

Так сказал он, гневный, проливая горячие слезы, и весь народ проникся к нему состраданием. Молча сидели все, и никто не осмеливался возражать Телемаху. Один Антиной поднялся и воскликнул:

– Дерзкий, необузданный Телемах! Ты оскорбил нас и еще хочешь во всем нас обвинить! Не женихи виноваты, а твоя хитроумная мать Пенелопа. Прошло три года, наступает четвертый, с тех пор как, играя нами, она подает надежды каждому из нас, шлет нам добрые вести, а сама замышляет недоброе. Знайте, какую придумала она хитрость: поставила в своей горнице огромный станок, начала ткать тонкую, широкую ткань и, собрав всех нас, сказала: «Юноши, а теперь мои женихи (ведь нет Одиссея между живыми!), отложим брак мой до той поры, когда окончен будет труд мой. Я хочу приготовить для старца Лаэрта покров для гроба: пусть, когда он умрет, ни одна из ахейских жен не упрекнет меня в том, что муж, обладавший столь многим при жизни, погребен без богатого покрова». Так сказала она, а мы и поверили. Но что же было дальше? Целый день проводила она за тканью, а ночью, зажегши факел, сама же распускала все, что было наткано днем. Три года длился обман, только на четвертый все открыла нам одна из служительниц, знавшая тайну. Мы сами застали Пенелопу за распущенной тканью, и только тогда принуждена была Пенелопа окончить труд свой. Ты же послушай нас, внук Лаэрта: отошли мать свою в дом старца Икария и повели ей выбрать в супруги того из нас, на кого укажет отец ее или кто ей полюбится. Знай, не перестанем мы угощаться добром твоим до тех пор, пока она будет упорствовать.

Тогда Телемах обратился к нему с такими словами:

– Антиной! Как осмелюсь я изгнать из дома мать, вскормившую и воспитавшую меня? Никогда не будет этого. Вы же – когда хоть немного тревожит вас совесть – покиньте дом мой, или я призову на вас вечных богов, и Зевс не замедлит вас поразить за неправое дело.

Так говорил Телемах, и внезапно Зевс ниспослал к нему двух орлов с вершины каменистой горы. Распустив огромные крылья, летели они сначала рядом, будто несомые ветром, но, взлетев над серединой площади, полной шумным народом, начали быстро кружиться и беспрестанно махать крыльями. Схватившись, расцарапали они друг другу груди и шеи и, улетев вправо, исчезли из виду. Народ дивился этому знамению и не знал, как объяснить его.

Встал тогда перед народом Галиферз, многоопытный старец: он один умел гадать по полету птиц и пророчить будущее[133]. Полный благих мыслей, он обратился к собранию с такими словами:

– Выслушайте меня, мужи Итаки, и особенно вы, женихи, – вам грозит неизбежная гибель: недолго будет в разлуке с семьей своей сын Лаэрта; близко где-нибудь таится он и готовит вам мщение. Лучше было бы, когда бы вы смирились.

Так сказал Галиферз, и Эвримах в ответ ему крикнул:

– Домой бы идти тебе лучше да пророчить малолетним детям, чтобы не случилось с ними какой беды. Знамение же я сумею понять лучше, чем ты. Много мы видим птиц, летающих в небе, в светлых лучах Гелиоса, но не все предвещают беды. Царь Одиссей погиб в далеком краю. И тебе бы погибнуть с ним! Тогда не стал бы ты измышлять таких предсказаний, возбуждая гнев в Телемахе, уже раздраженном. Но погоди: не сдобровать тебе, да и Телемаху советовал бы я поспешить со свадьбой матери, не то весь дом его мы разорим на наши пиры.

Тогда воскликнул сын Одиссеев:

– Эвримах и вы все, женихи! Я не хочу убеждать вас более: впредь не скажу вам ни слова; но бессмертных богов призываю в свидетели и всех ахейцев. Вас же, мужи Итаки, прошу: снарядите быстроходный корабль с двадцатью опытными гребцами; хочу посетить Спарту и Пилос и проведать, нет ли там каких слухов о милом отце. Если услышу, что Одиссей жив, то еще год буду ждать его возвращения, если же молва скажет, что Одиссея не стало, что нет его среди живых, немедленно возвращусь я в милую землю родную, насыплю в честь него гробовой холм и совершу по нем тризну. Пусть Пенелопа тогда изберет себе мужа.

Окончив речь, Телемах сел. Тогда поднялся неизменный спутник и друг Одиссея Ментор[134], которому, отправляясь под Трою, Одиссей вверил попечение над домом. Полный благих мыслей, Ментор обратился к собранию с такими словами:

– Приглашаю вас, мужи Итаки, выслушать мое слово: отныне ни один царь не должен быть кротким и добрым: пусть, изгнав из сердца правду, каждый властитель притесняет людей – если вы могли забыть отечески кроткого, доброго к вам Одиссея. Мне нет дела до необузданных женихов: сами они роют себе яму; вас я хочу пристыдить, мужи Итаки: равнодушно сидите вы и слова не скажете против малой толпы женихов, хоть вас и много.

Леокрит с негодованием воскликнул в ответ ему:

– Что ты сказал, безрассудный Ментор? Ты предлагаешь гражданам смирить нас – это дело нелегкое. Если б даже Одиссей появился здесь и захотел прогнать нас, не сдобровать бы ему. Неразумное сказал ты слово. Разойдитесь, мужи Итаки, займитесь каждый своим делом, и пусть Ментор с Галиферзом, до сих пор сохранившие верность Одиссею, снарядят Телемаха в путь. Только, думаю я, долго придется ему ждать здесь, в Итаке, собирая вести; пути же совершить ему не удастся.

С этими словами он и распустил собрание. Все разошлись по своим домам, но женихи направились к дому Одиссея.

10. Телемах отправляется в Пилос

(Гомер. Одиссея. 1,260; III)

Когда разошлось народное собрание, печальный отправился Телемах на взморье, омыл руки соленой водой и так взмолился Афине: «Божество, вчера посетившее дом наш, помоги мне. Ахейцы затрудняют путь мой, особенно же буйные женихи, полные злобы».

Так говорил он и перед ним, в образе Ментора, предстала Афина и, возвысив голос, бросила ему крылатое слово:

– Юноша, если и впрямь ты сын Одиссея, если живет в тебе мужество и мудрость отца, то ты, конечно, совершишь все тобою задуманное. Пусть женихи замышляют тебе злое: оставь их. Горе безумным! Ты же не медли. По дружбе с Одиссеем я снаряжу корабль и сам буду тебе спутником. Ты же ступай в свой дом и захвати там вина на дорогу, муки в кожаных плотных мехах. Тем временем я наберу гребцов; кораблей же в волнообъятной Итаке немало.

Печальный, направился Телемах к своему дому. Там увидел он женихов. Одни обдирали в покоях коз, другие, зарезав свиней, палили их на дворе. С колкой усмешкой к Телемаху подошел Антиной и, насильно взяв его за руку и назвав по имени, сказал ему:

– Упрямый, необузданный юноша, не питай неприязни к нам, а лучше по-дружески пей и ешь с нами, веселись, как в былое время. Волю твою ахейцы не замедлят исполнить. Снарядят они тебе быстроходный корабль, выберут лучших гребцов, и ступай тогда в Пилос, любезный богам.

Так говорил он, но Телемах не согласился исполнить его пожелание. В то время как женихи готовились к веселому пиру и обменивались друг с другом насмешками над смелым юношей, Телемах отправился в обширную отцову кладовую. Лежали там кучи меди и золота; много хранилось там платья в ларях и душистого масла, много сосудов с многолетним сладким вином стояло там рядом у стен. Там он встретил старую няню свою, ключницу Эвриклею – днем и ночью охраняла она добро Одиссеево – и сказал ей:

– Няня, наполни благовонным вином двенадцать амфор[135] и закупорь их; приготовь также двадцать кожаных плотных мехов, полных хорошей мукою. Но об этом знай ты одна. Собери все припасы в кучу, я приду за ними вечером, когда Пенелопа уйдет в верхний покой свой. Хочу посетить я Пилос и Спарту, справиться о милом отце.

Громко зарыдала Эвриклея и сказала в ответ Телемаху:

– Дитя мое милое, к чему ты задумал такое дело? Зачем тебе плыть в отдаленную землю – ты одно утешение нам. Отец твой умер далеко от родины, теперь же, пока будешь ты странствовать, женихи и тебе подстроят гибель. Лучше останься дома; нет нужды пускаться тебе в страшное море и подвергаться опасностям.

– Не тревожься, няня, я решился на это дело не без совета богов. Ты же поклянись мне, что мать ни о чем не узнает от тебя прежде, чем от дня моего отъезда пройдет одиннадцать или двенадцать дней. Но если сама она спросит или от кого другого услышит о моем отъезде, можешь открыть всю правду и раньше: боюсь я, чтобы от плача не поблекла у нее свежесть лица. Старушка поклялась хранить до времени тайну и приготовила на дорогу припасы: Телемах же отправился к женихам.

Той порой Афина Паллада, приняв вид Телемаха, обежала весь город, нашла искусных гребцов и выпросила у благородного Ноэмона корабль. Когда закатилось солнце, она спустила в бухту корабль и снарядила его для далекого плавания. Потом поспешила в дом Одиссеев и навела на пировавших там женихов сладкий сон. Кубки выпали у них из рук, и, очнувшись, полусонные, пьяные, разбрелись они по домам. Наконец Афина, в образе Ментора, подошла к Телемаху, провела его к гавани, где близ корабля его уже ждали гребцы.

Взяв запасы, они уложили их на прочно устроенном судне; затем взошел на корабль Телемах вместе с Афиной и поместился рядом с нею на корабельной корме. За ним взошли на корабль гребцы и сели на лавках у весел. Богиня, Зевсова дочь, даровала им попутный ветер. Быст ро подняли юноши сосновую мачту, глубоко водрузили ее в гнездо, с боков натянули веревки, привязали парус, и, повинуясь ветру, быстро помчался корабль, разгребая себе в волнах дорогу. Тут корабельщики наполнили чаши сладким вином и совершили возлияние богам, всего же усерднее – великой богине Палладе.

С восходом солнца приблизились они к берегу Пилоса. Там с народом своим старец Нестор приносил быков в жертву богу Посейдону. Весь народ сидел на скамьях, по пятисот человек на каждой, и десять быков было перед каждой скамьей. В то время как, отведав сладкой утробы жертвенных быков, сжигали они богу в жертву бедра, в пристань вошли мореходы. Убрав снасти и поставив корабль на якорь, они вышли на землю.

Руководимый Афиной, Телемах подошел к собранию пилийцев: спутников же оставил у корабля. Царь Нестор с сыновьями сидел за трапезой, друзья их учреждали пир: одни жарили мясо, другие надевали его на вертела. Когда увидали чужеземцев пилосские мужи, густой толпой отправились к ним навстречу, и подавая им руки, просили их сесть с собой. Писистрат, юный сын Нестора, взял за руки Телемаха и Ментора и предложил им почетное место (на мягких кожах) между отцом своим Нестором и братом Фрасимедом. Дав гостям отведать сладкой утробы жертв, предложил он им кубок вина.

Подавая золотой кубок Афине, так он сказал ей:

– Странник, ты должен призвать Посейдона-владыку; вы прибыли на великий праздник и честь него. Совершив возлияние, передай этот кубок с божественно чистым напитком своему другу – пусть и он совершит молитву Посейдону: все мы, люди, имеем нужду в богах благодетельных. Он моложе тебя, мне ровесник, оттого я предлагаю кубок тебе первому.

Была приятна богине разумная речь юноши. Совершив возлияние Посейдону, обратилась она к нему с такой мольбой:

– Царь Посейдон, земледержец, не отвергни нас, исполни наше желание. Даруй Нестору и сынам его славу; богатую милость яви и другим пилийцам, приняв их жертву; дай Телемаху и мне возвратиться, окончив все, для чего приплыли мы сюда в корабле крутобоком.

Окончив речь, подала она Телемаху кубок, и он совершил такую же молитву.

Начался пир. Насытившись пищей и насладившись вином, старец Нестор спросил гостей, кто они, откуда и зачем прибыли. Полный мужества, Телемах отвечал ему:

– Благородный сын Пелея, великая слава ахейцев! Ты желаешь знать, кто мы и откуда. Скажу тебе всю правду. Мы из Итаки, прибыли к вам за собственным делом. В путь отправился я для того, чтобы проведать, где Одиссей, в бедах постоянный, с которым вы, говорят, сокрушили Трою и который еще не возвратился на родину. Никто не может сказать мне, где погиб он. Умоляю тебя, обнимаю колена твои: открой мне, что сталось с отцом моим, скажи мне все, что сам видел и что слышал о нем от других. Не щади меня, из жалости ко мне не смягчай выражений: все расскажи мне по правде.

Нестор подробно рассказал Телемаху о печальном возврате ахейцев из Трои, об убиении Агамемнона, по ни слова не мог сказать о судьбе Одиссея. Он посоветовал путникам отправиться в Спарту и спросить царя Менелая, недавно воротившегося домой.

Тем временем померкло солнце и наступила тьма. Афина Паллада, одобрившая совет Нестора, уже торопила Телемаха к кораблю; но Нестор удержал гостей.

– Нет! Да не допустит Зевс и все бессмертные боги, чтобы вы для ночлега ушли на корабль! Разве не найдется у нас одежд? Разве я нищий? Будто в доме моем нет ни покровов, ни мягких постелей. Нет, пока я жив, не допущу я, чтобы сын Одиссеев выбрал спальней себе корабельную палубу.

Нестору в ответ сказала Афина:

– Ты прав, возлюбленный старец, и Телемах должен исполнить твою волю. Я оставлю его здесь, чтобы он спокойно провел ночь под твоей кровлей; самому же мне нужно возвратиться на черный корабль, чтобы ободрить наших гребцов и о многом сказать им. Из спутников Телемаха я самый старший – все они юноши, ровесники Одиссееву сыну. Завтра же с зарей мне нужно пойти к народу отважных кавконов и истребовать у них долг. Телемаха же со своим сыном ты отправь в Спарту, вели им дать коней проворных и сильных.

С этими словами удалилась светлоокая Зевсова дочь, улетела быстрым орлом. Изумился народ, изумился, увидев это чудо, Нестор. За руку взял он Телемаха и сказал:

– Друг, верно, будешь ты не робок и не бессилен, если уже юноше тебе сопутствуют боги. Ведь это была здесь не иначе как Афина Паллада, так отличавшая отца твоего в сонме ахейцев.

Затем Нестор совершил богине молитву и обещал принести ей в жертву однолетнюю телку, изукрасив ей позолотой рога. Потом ввел он своего гостя, сыновей и зятьев в свой прекрасный дворец.

Совершив возлияние Афине Палладе и насладившись вином, все удалились в опочивальни. Телемаху приготовлена была постель в просторной горнице, близ него лег Писистрат, младший из сыновей Нестора.

Когда встала из мрака румяная заря, Нестор поднялся со своей мягкой постели, вышел из спальни и сел на белых, гладко обтесанных камнях, лежавших у высокой двери и служивших седалищем еще Пелею разумному. Скоро подсели к нему шестеро его сыновей и с ними сын Одиссея. Нестор позаботился о приготовлениях к жертве, что обещана была им Афине Палладе. Скоро телка была пригнана с поля, искусник Лаэрк позолотил ей рога, служанки занялись приготовлениями к обеду, поставили стулья, принесли дров и воды. Нестор велел пригласить на пир и оставшихся на корабле друзей Телемаха. Тогда Стратион и Эхофрон, сыновья Нестора, привели телку за рога. Аретос (также сын Нестора) принес им воду для омовения рук и короб с ячменем.

Подошел Фрасимед с острым топором в руке. чтобы поразить жертву.

Персей подставил чащу, в которую должна была стекать жертвенная кровь. Тогда Нестор умыл над лоханью руки, украсил жертву ячменем, совершил молитву Афине и бросил в огонь клок шерсти, срезанной со лба телицы, после чего Фрасимед ударил ее топором. Глубоко пронзил топор шею жертвенной телицы и пересек ей жилы. Повалилась жертва; громко вскричали все дочери царя, невестки и сама кроткая сердцем царица Климена и сотворили молитву Афине Палладе; а мужи приподняли голову жертвы с земли и перерезали ей горло. Когда же истощилась черная кровь и не стало жизни в костях, они вырезали бедра в жертву богине и, прикрыв их двойным слоем жира, Нестор зажег их на костре и оросил красным вином.

Остальное же все было изрублено на части и зажарено на вертелах для трапезы.

Телемах не присутствовал при жертвоприношении. Он был в это время в бане. Омытый и натертый чистым маслом, вышел он из бани и присоединился к пирующим. По окончании пира Нестор велел запрячь в колесницу коней и отвезти Телемаха в Спарту. Быстро были запряжены кони, и колесница снабжена была хлебом, вином и другой пищей. Телемах вошел в колесницу, с ним сел Писистрат, взял в руки вожжи и погнал коней. Быстро помчались кони в долину, и скоро скрылся с глаз путников Пилос с высокими башнями. Целый день мчались кони, солнце село, потемнели дороги. Путники прибыли в Феру, в дом Диоклеса. Диоклес радушно их принял, угостил и дал им ночлег.

На другой день они продолжили свой путь по роскошным полям, изобильным пшеницей, и к закату солнца прибыли в Снарту.

11. Телемах в Спарте

(Гомер. Одиссея. IV, 1-619)

Колесница остановилась перед дворцом царя Менелая. Менслай в это время праздновал свадьбу дочери своей Гермионы с Пеоптолемом, царем Фтии, и другую – сына своего Мегапенфа с одной благородной девицей из Спарты. Когда юноши остановились вместе с колесницей у высоких ворот дворца, их увидел прежде других слуга и спальник Менелаев Этеоней и сообщил о приезде незнакомцев.

– Царь Менслай, – сказал он, – два гостя прибыли, иноземцы они и, кажется, из племени Зевса[136]. Что повелишь нам? Отпрячь ли коней их, или отказать им, чтобы у других искали приюта?

С гневом отвечал ему Менелай:

– Неглупый ты человек, Этеоней, а говоришь как младенец. Мы сами не раз пользовались гостеприимством у чужих людей, прежде чем возвратились на родину и успокоились. Скорее вели отпрячь коней и пригласи обоих странников на наш семейный пир.

Тотчас созвал Этеоней слуг, велел им отпрячь коней и привязать их к яслям, полным ячменя и овса. Чужеземцы, войдя во дворец, не могли надивиться блеску его и красе. Освежившись купанием, натершись маслом, облекшись в прекрасные одежды, вошли они в залу и сели возле царя Менелая на стульях. Дружески взял их Атрид за руки и сказал:

– Друзья, откушайте на здоровье пищи нашей. Когда же вы утолите голод, я спрошу вас, что вы за люди. Оба, конечно, не низкого рода, а дети царей. Тут он подал им кусок жареного мяса из почетной, собственной, части, отделив его своею рукой.

Когда утолили они свой голод, Телемах обратился к спутнику и тихо сказал ему:

– Видишь, возлюбленный друг мой Писистрат, как много здесь блестящей меди; как блистает все золотом, серебром, янтарем и слоновой костью! Один Зевс на Олимпе имеет такие палаты! Что за богатство! С изумлением смотрю я на все это.

Вслушался в их речь Менелай и сказал им:

– Милые дети, с Зевсом не может соперничать ни один смертный: дом и сокровища его нетленны. Но из людей едва ли кто померится со мною богатством: много добра после долгих странствий привез я на своих кораблях в отчизну. Видел я Кипр, посетил финикиян, египтян, проник к эфиопам, гостил у сидонян, эребов и, наконец, побывал в Ливии. Но в то время как я странствовал, милый брат мой погиб от рук убийцы. С тех пор постылы мне стали все сокровища. Горестно было мне видеть истребление славного дома. Рад был бы я остаться с третью того, чем владею, лишь только были на свете те мужи, которые погибли под Троей из-за моего дела. Всего же больнее мне вспомнить об Одиссее, потерпевшем великие Авторитетные спе-бедствия. До сих пор неизвестно, жив он или умер: плачут о нем безутешные Лаэрт с Пенелопой, плачет и юный Телемах, бывший еще в пеленках, когда Одиссей удалился из дома.

Так сказал Менелай и неумышленно пробудил он скорбь в Телемахе: юноша прослезился и закрыл глаза пурпурной мантией. Атрид догадался, кто был его гость, но не знал, спросить ли Телемаха об Одиссее или дождаться, пока начнет сам он.

В то время как, рассудком и сердцем колеблясь, молчал Атрид и не знал, что ему делать, из высоких покоев своих вышла Елена, подобная светлой Артемиде. Служанка подставила ей стул, другая подостлала прекрасный ковер, третья положила перед нею корзину с сученой пряжей, а на ней золотую прялку с волнистой, пурпурного цвета шерстью.

Елена села на стул возле супруга и тихо спросила его:

– Менелай, известно уже или нет, кто эти юноши, вступившие в наш дом? Может быть, я ошибаюсь, но ранее никого не видала я, чтобы кто-нибудь напоминал так Одиссея, как один из них.

И сказал Менелай в ответ ей:

– Так и мне кажется, жена! Дивное сходство! Такие же ноги и руки, то же выражение глаз: та же голова и такие же густые кудри на ней; а когда, помянув Одиссея, я стал говорить о бедствиях, вытерпленных им из-за меня, с ресниц его пала слеза, и он закрылся мантией. Писистрат услышал этот разговор и сказал Менелаю:

– Ты угадал, благородный Атрид, он сын Одиссея, но, осторожный и скромный, он не смеет вступить в разговор с тобой. Отец мой Нестор послал меня с ним в Спарту, чтобы узнать, нет ли каких слухов об Одиссее.

– Боги! – воскликнул Менелай. – Так это и вправду сын милого мне друга, потерпевшего из-за меня столько тревог! Я надеялся, что самому Одиссею докажу всю мою дружбу, но мне на долю не выпало такого счастья: Кронион не хотел дать возврата злосчастному.

Так сказал Менелай, и глубокая печаль взволновала его душу. Жаль стало Елене и Телемаха, и мужа; зарыдала она: зарыдал и Писистрат, вспомнив о брате своем, дивном Антилохе, павшем под Троей от руки Мемнона. Успокоившись, Писистрат сказал Менелаю:

– Подлинно, царь Менелай, ты разумнее всех смертных: так говорит и отец мой, Нестор. Но послушай меня, многоумный, мне отнюдь не противен плач о возлюбленных мертвых: нам, страдальцам, одна надежная почесть: слезы и отрезанный локон волос на могиле; я утратил брата: был он не последний меж аргосских воинов. Но не люблю я слез за вечерней трапезой; скоро взойдет заря румяная.

И с этими словами Менелай согласился. Отложив печаль и отерши слезы, хозяин и гости снова начали пировать. Когда же приступили они к яствам и напиткам, царица подлила в круговые чаши соку, дающего сердцу забвение бедствий. Щедро наделила им в Египте Елену Полидамна, супруга Фофна. Кто отведает вина с этим соком, тот целый день не уронит слезы, даже когда погибнут перед его глазами брат или сын. И все пирующие забыли о своем горе, и Елена с Менелаем рассказали юношам, какие услуги разумный п неустрашимый Одиссей оказал аргосскому войску.

– Много посетил я стран, много видел мудрых и мужественных людей, но не видел еще мужа, подобного Одиссею! – Так окончил свою речь Менелай и простился с гостями.

На следующее утро царь спросил у гостя о цели его путешествия, и когда Телемах рассказал ему о буйстве женихов, Менелай воскликнул:

– Горе безрассудным! Страшная участь постигнет их от руки Одиссея! Он жив еще и возвратится на родину.

Затем Менелай рассказал Телемаху о том, как на острове Фаросе старец Протей сообщил ему, что Одиссей на острове нимфы Калипсо и, не имея корабля и гребцов, не может достигнуть родины. Но больше ничего не мог Атрид сказать об Одиссее.

Менелай упросил Телемаха пробыть у него еще одиннадцать или двенадцать дней и обещал отпустить его с богатыми подарками.

12. Решение женихов убить Телемаха

(Гомер. Одиссея. IV, 625–847)

Однажды женихи, по обыкновению, забавлялись на дворе перед царским домом игрою в диск и дротик, между тем как Антиной и Эвримах, знатнейшие между ними, вожди всего сонма, сидели в стороне и не принимали участия в состязаниях. К ним подошел Ноэмон, сын Фрониев, и сказал Антиною:

– Антиной, скоро ли возвратится Телемах из Нилоса? Он отплыл на моем корабле, и мне необходим этот корабль: нужно плыть в Элиду и взять там одного лошака из стада.

И Антиной и Эвримах удивились слонам Ноэмона: они думали, что Телемах или у свинопаса Эвмея или и поле, где пасутся стада овец.

– Скажи мне, Ноэмон, – спросил Антиной, – когда отправился Телемах из Итаки и кто его спутники? Добровольно ли отплыли с ним благородные юноши Итаки или им взяты рабы? Скажи мне также, силою ли взял юноша корабль или ты дал ему добровольно по его просьбе?

– Я сам отдал: да и кто бы отказал такому мужу, постигнутому бедою. Вместе с ним отправились храбрейшие юноши из народа; во главе их – Ментор, а может быть, бог: поскольку дивного Ментора видел я вчера здесь, в Итаке.

С этими словами Ноэмон оставил женихов и отправился в дом свой. Антиной и Эвримах были вне себя от гнева. Когда у женихов окончилась игра, Антиной обратился к собранию с такими словами:

– Горе, великое дело совершил Телемах. От него мы не ждали такой отваги. Мальчик, он ускользнул от нас, добыл прочный корабль, взял лучших парней из народа, а мы и не заметили. Затеял он погубить нас, но не бывать этому: пусть лучше он сам погибнет! Дайте мне быстрый корабль и двадцать гребцов: я подстерегу Телемаха на обратном пути между Итакой и Замом: на гибель себе пустился он разыскивать след отца.

Все похвалили его решение, заторопили его и пообещали доставить все, в чем он нуждался. Затем отправились женихи во дворец.

Но злые замыслы врагов Телемаха не остались тайной. Глашатай Медонт, поневоле служивший женихам, стоял за двором у стены и слышал все, что они говорили. Тотчас же поспешил он во дворец и рассказал царице, что женихи замышляют убить ее сына, когда он будет возвращаться из Пилоса. Замерло сердце у царицы, подкосились колена, голос отказался служить ей, очи наполнились слезами. Наконец, собравшись с духом, обратилась она к Медонту:

– Скажи мне, глашатай, зачем отплыл из Итаки сын мой, что заставило его пуститься в опасное море? Или он хочет, чтобы и его имя исчезло в потомстве?

– Царица, – отвечал ей Медонт, – я не знаю, последовал ли Телемах внушению бога или собственного сердца. Он отправился в Нилос затем, чтобы сведать, погиб ли Одиссей или есть надежда увидеть его в Итаке.

С этими словами он удалился. Опечалилась Пенелопа, села она на пороге комнаты и громко зарыдала; плакали с ней и все служанки, находившиеся в доме.

– Милый, тяжко поразил меня Зевс-Олимпиец бедами. Ни одна жена на свете не выстрадала столько, сколько пришлось выстрадать мне. Сначала погиб доблестный, славный супруг мой, а теперь бурные ветры умчали милого сына моего из родной Итаки. А я и не знала об этом. Зачем не разбудили вы меня: ведь собрался он удалиться отсюда не без вашего ведома. Когда бы заметила я, что он намерен удалиться, наверное, уговорила бы я его остаться со мною, или разве мертвую покинул бы он меня в этом жилище. Позови мне скорей старика Долия, верного слугу; пусть сходит он к Лаэрту и попросит его совета. Все обдумав, Лаэрт подаст, быть может, разумный совет.

В ответ Пенелопе сказала тогда верная няня Эвриклея:

– Свет наш, царица, повелишь ли ты казнить меня беспощадною медью, но я ничего не скрою от тебя. Мне было известно все, и сама я выдала Телемаху на дорогу вина и хлеба: но я поклялась молчать до двенадцати дней. Он не хотел, чтобы горевала ты, не хотел, чтобы поблекла у тебя от скорби свежесть лица. Ты же, царица, омывшись и облекшись чистой одеждой, войди с рабынями в свою верхнюю горницу и там сотвори молитву перед Афиной Палладой: она, конечно, спасет Телемаха от смерти. Пощади старика Лаэрта, и без того довольно у него печалей: вечные боги возненавидели род Аркисия; но неужели не оставят они никого из этого рода, кто бы властвовал над Итакой?

Пенелопа послушалась совета Эвриклеи и, помолившись Афине Палладе, удалилась в спальню. Полная грустных мыслей, долго не могла она сомкнуть глаз. Богиня Афина послала Пенелопе сон. К изголовью ее подкрался призрак ее сестры Ифтимы[137], супруги Эвмела[138], царя фессалийской Феры, и промолвил:

– Пенелопа, печальная, спишь ты? Боги не велят тебе плакать и сетовать; твой сын возвратится невредимый, ему помогает Афина; она послала меня сюда возвестить тебе это.

Полная сладкой дремоты, Пенелопа так отвечала мнимой сестре:

– Друг мой, сестра, как пришла ты сюда? Мы виделись до сих пор так редко. Если же ты богиня, то открой мне, жив мой сын или его уж не стало и сошел он в область Аида.

Не дал ответа призрак и исчез. Пробудилась от сна Пенелопа; покинула ложе: ожила сердцем.

Той порой женихи снарядили корабль. Антиной с друзьями отплыл на нем к скалистому острову Астеру, что лежит между Итакой и Замом. Там стал он поджидать Телемаха.

13. Отплытие Одиссея с острова Огигии. Кораблекрушение

(Гомер. «Одиссея». V)

Между тем Гермес, вестник Зевса, поспешил с Олимпа к острову Огигии, чтобы возвестить прекрасной нимфе волю богов. Легкой чайкой пронесся он над морем и скоро достиг пространного грота нимфы. Там он увидел Калипсо. Огонь пылал в ее очаге, и далеко по острову разносился прекрасный запах горящего кедра. Дивные песни пела богиня, сидя с золотым челноком за узорной тканью.

Густо разрослись вокруг ее пещеры тополя, ольха, благовонные кипарисы; под лиственной тенью гнездились длиннокрылые птицы, кобчики, совы, морские вороны. Покрыв сетью зеленой стены глубокого грота, рос виноград, и на ветвях его висели тяжелые пурпурные грозди, и четыре источника, извиваясь, бежали рядом светлой струек». Вокруг зеленели мягкие луга, полные сочных злаков, фиалок, петрушки.

Радостно было Гермесу смотреть на эту картину. Полюбовавшись ею, вступил он в жилище богини и тотчас же был ею узнан – бессмертные боги не могут быть незнакомы друг другу, какое бы ни отдаляло их пространство. Но Одиссея Гермес в глубоком гроте не встретил: одиноко сидел тот на утесистом берегу и плакал, и сердце его надрывалось от скорби. Калипсо тотчас же предложила Гермесу великолепный стул и спросила о цели его прибытия на остров. Насладившись амброзией и нектаром, Гермес возвестил ей повеление Зевса. Ужаснулась нимфа и возразила гостю с такими словами:

– До чего же завистливы и жестоки вы, боги! Вам досадно, что я приютила Одиссея, выброшенного бурей на мой остров. Дружелюбно приняла я его и обещала ему вечную юность. Но Зевсу не может сопротивляться ни один бог. Пусть собирается Одиссей в дорогу и плывет по пустынному морю, если желает этого Олимпиец. Но я не могу дать ни корабля, ни гребцов, могу лишь поддержать его советом, снабдить хлебом, водой и вином на дорогу, да пошлю ему вслед попутный ветер».

Так сказала богиня, и Гермес удалился. Калипсо же направилась к берегу моря, где сидел Одиссей, и сказала ему:

– Утри слезы, Одиссей злополучный, не сокрушайся сердцем; я готова отпустить тебя. Наруби больших бревен, сплоти их медью и утверди перила на толстых брусьях. Хлебом, водой, сердцеуслаждающим вином снабжу я тебя на дорогу, дам тебе одежду; пошлю ветер попутный, и возвратишься ты – если угодно богам – на родину.

При этих словах богини Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся и недоверчиво спросил ее:

– Кажется мне, что замышляешь ты что-нибудь иное, богиня, а не мой отъезд. Как могу я переплыть на плоту широкую бездну страшного, бурного моря. Нет, только тогда взойду я на плот, когда поклянешься ты мне святой клятвой, что не замышляешь мне вреда.

Улыбнулась Калипсо и, тихо приласкав его, промолвила:

– Правду сказать, хитер ты и осторожен. Клянусь же тебе землей и небом, водами страшного Стикса. Я не замышляю тебе зла; советую же тебе я то, что сама избрала бы, если б была в таком же затруднении, как ты. Святая правда дорога и мне: не железное сердце бьется в груди у меня.

На другой день утром нимфа дала Одиссею медный, обоюдоострый топор, острое тесло[139], бурав и повела его на край острова, где густо разрослись черные тополя, высокие ольхи и сосны.

Из засохших легких сосен Одиссей срубил двадцать бревен; очистил их острой медью, гладко выскоблил, выровнял. Затем пробуравил все брусья и сшил их длинными болтами, поставил мачту, утвердил на ней рею, сделал кормило, чтобы управлять поворотами судна. Тем временем богиня Калипсо принесла Одиссею крепкой парусины. Устроив парус, прикрепив к нему веревки, чтобы поднимать и сворачивать его, рычагами двинул он плот на священное море. Вся работа была окончена в четыре дня. На пятый простился Одиссей с нимфой, снабдившей его на дорогу едой и питьем и пославшей вслед ему попутный ветер. Радостно напряг Одиссей свой парус, сел у руля и поплыл, вверившись попутному ветру. Семнадцать дней носился плот по морю, и все это время Одиссей не смыкал глаз; их не сводил он с Плеяд и Медведицы, никогда не погружающейся в воды Океана. На восемнадцатый день Одиссей различал уже горы земли феакиян. Той порой колебатель земли Посейдон, возвращавшийся от эфиопов, увидал (с Солимских гор) Одиссея. Гневно тряхнул он головой и воскликнул:

– Дерзкий, неужели боги, пока я праздновал в земле феакиян, согласились – мне вопреки – помочь Одиссею?! Чуть не достиг он феакийской земли, где судьба положила предел его страданиям, Но я еще успею его, ненавистного, насытить горем.

Так сказал Посейдон и поднял великие тучи: взбуравил воды трезубцем, скликал ветры противные. Темное облако вдруг обложило и море и землю, разом взволновали пучину и Эвр[140], и полуденный Пот, и Зефир, и могучий, рожденный Эфиром Борей. В ужас пришел Одиссей, задрожали колена, содрогнулось сердце.

Скорбью объятый, сказал он в сердце своем: «Горе мне! Что еще судили мне выстрадать боги! Во сто крат счастливее данайцы, павшие под Троей! И лучше б было, когда б я погиб в тот день, когда множество медью окованных копий бросили в меня над бездыханным телом Ахилла. С честью погребли бы меня тогда ахейцы, и была б мне от них великая слава. Ныне же судьба посылает мне бесславную смерть».

В это мгновение большая волна поднялась и вся расшиблась над его головою; плот закружился; стремглав упал Одиссей с палубы в море, упустив руль из рук. Повалилась мачта, сломясь под тяжелым ударом ветра; далеко снесло в море и развившийся парус и рею. Долго оставался злосчастный Одиссей в глубине моря; сил не имел он выбиться кверху, давимый напором волны и стесненный платьем, данным ему на прощанье богиней Калипсо. Наконец вынырнул он, извергая из уст морскую горькую воду; обильно лилась она и с бороды и с кудрей его. Но и в этой тревоге Одиссей вспомнил про плот свой; погнался за ним но волнам, ухватился за него и сел на палубе. Так избежал Одиссей гибели.

Как шумный осенний Борей носит по широкой равнине иссохший, скатавшийся густо репейник, так всюду носили ветры беззащитное судно: то быстро Борею перебрасывал его Нот, то играл им шумящий Эвр и отдавал его во власть Зефира.

Но в это время Одиссея увидела дочь Кадма Левкотея[141], когда-то смертная, а после богиня, ставшая бессмертной и обитавшая в морс.

Стало ей жаль Одиссея, гонимого свирепой бурей. С моря поднялась она нырком легкокрылым, взлетела на твердо сколоченный плот и сказала:

– Бедный, сильно разгневан на тебя Посейдон и упорно враждует с тобой. Но не погубит он тебя, как бы ни старался. Послушай моего совета: скинь эту одежду и, бросившись в волны, достигни вплавь земли феакийцев – там встретишь спасение. Плот же уступи произволу ветров. Я дам тебе чудесное покрывало, им ты оденешь грудь, оно защитит тебя от страданий и гибели. Но как скоро ты окончишь путь и прикоснешься к земле рукою, немедля сними покрывало, брось его подальше в море и, отвратив свой взгляд, удались.

С этими словами богиня подала ему с головы покрывало и, спорхнув на шумящее море, улетела быстрокрылым нырком. Одиссей не поверил богине, но последовал ее совету, не прежде, однако, чем плот его оказался разбит бурной волной. Как от быстрого вихря вдруг разлетается кучей лежавшая сухая солома, так от удара волны оторвались друг от друга бревна. Одно из них было поймано Одиссеем: сняв одежды и одев грудь покрывалом, он спрыгнул на него и поплыл по бурному морю.

Посейдон увидел страдальца и поскликнул:

– По морю плавай теперь на свободе, покуда примут тебя благосклонно люди, любезные Зевсу. Будет с тебя страданий: не останешься недоволен мною.

Так сказал колебатель земли, погнал длинногриных коней и умчался в Эгию, в свое блестящее жилище.

Тут сжалилась, Афина Паллада над Одиссеем.

Всем ветрам заградила она путь, дала свободу одному лишь Борею: волны же укротила она сама. Два дня и дне ночи носили Одиссея волны, и не раз казалась ему неизбежной гибель.

Когда же на третий день поднялась, над морем румяная заря, вдруг успокоилась буря, все просветлело на море в тихом безветрии. Поднятый кверху волной, Одиссей посмотрел вперед и увидел перед собой землю.

Обрадовался Одиссей и поплыл быстрее, торопясь ступить на твердую землю. Берег был крут. Не было ни пристани там, ни залива, ни мелкого места, вокруг торчали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей; задрожали у него колена, содрогнулось сердце.

Объятый скорбью, сказал он:

– Горе! На что мне Зевс дозволил увидеть землю?

Зачем ее достиг я, пересилив море. К острову нет доступа: повсюду острые рифы, кругом, расшибаясь, плещут волны и гладкой стеной воздвигается высокий берег. Море же вблизи глубоко.

Так говорил он; той порой волна высоко подняла Одиссея и выбросила его на утесистый берег. Разбилось бы тело его, сокрушились бы кости, если бы светлоокая богиня Афина вовремя не внушила ему схватиться за ближний утес. Ухватившись за него и вися на нем, он ждал, чтобы волна пробежала мимо, но вдруг, отразясь, на возврате сшибла она его с утеса и отбросила в темное море. И погиб бы страдалец, если бы Афина не вложила в душу ему отваги. Вынырнув из волны, устремившейся на острые утесы, Одиссей поплыл и сторону, окидывая взором землю и стараясь приметить где-нибудь отлогий берег или мелкое место. Вдруг он увидел себя перед устьем светлой реки; ему показалось удобным это место: там не было острых камней и всюду была защита от ветров. Тогда к богу неизвестной реки Одиссей обратился с молитвой:

– Кто бы ты ни был, могучий, прибегаю к тебе, спасаясь от Посейдона. Дай защиту мне, столько бед претерпевшему.

И бог, укротив свой поток, успокоил волны и отворил Одиссею устье реки. Но подкосились колена у страдальца, повисли могучие руки; в море изнурилось его сердце; вспухло все его тело; извергая и ртом и ноздрями морскую воду, он пал наконец без чувств, без сознания на землю.

Когда же Одиссей очнулся, снял он с груди данное богиней покрывало и бросил его в волны, где Левкотея приняла его. Тогда-то, отойдя от реки, с радостью облобызал он желанную землю и стал искать себе место для ночлега. Возле реки находился покрытый лесом холм: здесь выбрал он две сплетенные крепко оливы: одна была с плодами, другая без плодов. Сквозь густую листву их не проникал ни дождь, ни лучи Гелиоса. Под этими маслинами Одиссей приготовил себе мягкое ложе из опавших листьев и бросился в него; согрелся Одиссей, и Афина смежила глаза ему сладкой дремотой. И он крепко заснул.

14. Одиссей и Навсикая

(Гомер. Одиссея. VI)

В то время как Одиссей, обессилев от забот и напряжения, отдыхал, погруженный в глубокий сон, Афина, верная защитница его, полетела в город феакийцев[142], во дворец царя Алкиноя.

Проникла она в спальню Навсикаи, царской дочери: станом и видом подобна была эта дева бессмертной богине. Подле порога дверей спали две служанки, очаровательные, как юные Хариты. Приблизившись к царевне, богиня стала над самым ее изголовьем и, приняв вид юной дочери морехода Диманта, сказала ей:

– Навсикая, видно, беззаботной родила тебя мать, ты не печешься о светлых одеждах; а ведь скоро наступит твой брачный день: ты должна приготовить заранее одежду для себя и для тех подруг, что поведут тебя к молодому жениху. Проспись же, встань, Навсикая, соберись с подругами на реку; я сама помогу вам в работе. Попроси отца, чтобы велел он впрячь в колесницу мулов, на ту колесницу положи повязки, покровы, разные платья. Ведь долог путь от стен городских к водоемам, пешком же тебе идти неприлично.

И с этими словами богиня удалилась на Олимп.

Когда же встала из мрака румяная заря, пробудилась царевна, пошла к отцу и матери и рассказала им свой сон. Мать сидела у очага со своими служанками и сучила тонкие пурпурные нити; в отворенных дверях встретился ей отец. Навсикая подошла к нему и приветливо сказала:

– Милый отец, вели дать мне колесницу; уложив в ней все богатые платья

– много платьев скопилось нечистых, – я отправлюсь на реку, постирать их. Нужно, чтобы ты, заседая в высоком совете наших почетных вельмож, отличался своей опрятной одеждой. Пять сыновей воспитал ты и вырастил в этом жилище, двое уже женаты, другие трое в цветущих летах. Они любят посещать хороводы и наряжаться в чистые одежды. Об этом в семействе забочусь я одна.

Так говорила Навсикая; о желанном же браке стыдно было ей упоминать, но и сам догадался об этом царь Алкиной и сказал ей:

– Дочь, нет тебе отказа ни в мулах и ни в чем. Я прикажу рабам заложить колесницу. Будет при ней и короб для поклажи.

Навсикая отправляется на большую стирку

Вскоре все было исполнено так, как приказал Алкиной. Девушка уложила платья в короб и взошла в колесницу; мать принесла ей корзину с едой, а также мех, полный вином; не забыла дать и лакомств. Взяв в руки бич и блестящие вожжи, Навсикая стегнула мулов и в сопровождении служанок направилась к реке.

Прибыв к водоемам, девушки распрягли мулов и пустили их, утомленных, по зеленому берегу потока. Потом сняли с колесницы все платья и крепко втоптали их в водоемы. Затем они начали полоскать платья и, вымыв дочиста, разостлали их на плоском берегу. Закончив стирку, девушки искупались в реке и, натершись маслом, весело сели на мягкой траве за обед. Насладившись пищей, стали они играть в мяч, песню же запела сама Навсикая, красотой подобная Артемиде. Наконец, девушки стали собираться домой, они опять заложили в колесницу мулов, уложили в короб одежды. Тут Афина Паллада придумала средство пробудить Одиссея: она внушила Навсикае бросить мяч в одну из подруг, но, не попав в нее, мяч упал в шумные волны реки.

Громко закричали девушки; их крик пробудил Одиссея. Он поднялся и воскликнул:

– Увы мне! К какому народу я прибыл? Быть может, здесь область диких, не знающих правды людей, или гостеприимных, приветливых. Мне послышались громкие девичьи голоса: стало быть, здесь обитают люди.

Так он сказал и вышел из чащи. Прикрыв наготу листьями, подошел он к девушкам, подобный голодному льву. который в ветер и дождь выходит на добычу: и его приневоливала непреклонная нужда. Когда девушки увидели могучего мужчину, покрытого морской засохшей тиной, в трепете все разбежались по берегу, одна Навсикая не тронулась с места. Афина вдохнула ей бодрость в душу. Одиссей не знал, обнять ли ему колена девушки или издали обратиться к ней с мольбою.

Последнее показалось ему приличней и, став в почтительном отдалении от девы, сказал он:

– Руки с мольбой простираю к тебе, дева! Если ты богиня, то по красоте лица и высокому стану в тебе можно узнать Артемиду, если же смертная, то блаженны стократ отец твой и мать и блаженны братья твои! Как радуется их сердце при виде тебя, расцветающей перед ними, как отрадно им смотреть на тебя, когда весело пляшешь ты в хороводах. Но несравненно блаженство того юноши, что введет тебя в дом свой как невесту. Сжалься надо мною, царевна, меня постигла беда великая. Только вчера, на двадцатый день, удалось мне спастись из моря: так долго был я игралищем бури, гнавшей меня от острова Огигии. И вот выброшен я на этот берег для новых напастей: верно, немало еще судили мне претерпеть боги. Сжалься, царевна! Испытав много превратностей, тебя первую здесь встретил я; никто из живущих в этой стране не знаком мне. Скажи, где дорога в город, и дай мне чем-нибудь покрыть обнаженное тело – хоть лоскут грубой материи, в которой привезла ты сюда одежды. О, да исполнят бессмертные боги все твои желания! Пусть дадут они тебе супруга но сердцу, да ниспошлют изобилие твоему дому, мир семье! Водворяется великое счастье там, где муж и жена единодушно живут, сохраняя домашний порядок, благомысленным людям на радость, недобрым – на горе и зависть, себе – на великую славу.

Услышав слова Одиссея, Навсикая в ответ ему молвила:

– Странник, я вижу, ты не худородный и не неразумный муж! Если ты смог достигнуть нашей земли и нашего города, то не будешь нуждаться ни в чем – ни в одеждах, ни в чем потребном для странника, молящего о помощи. Я укажу тебе наш город, назову и народ, живущий о нем. В городе этом живут и этой землей владеют феакийцы, я же – дочь царя феакийцев, Алкиноя.

Тут обратилась Навсикая к прислужницам, позвала их, велела им дать чужеземцу нищи, питья и платья. Они подошли, возложили на Одиссея тонкий хитон и мантию. После, принеся сосуд золотой с благовонным маслом, стали приглашать Одиссея к омовению в светлом потоке. Но Одиссей отказался:

– Прекрасные девы, станьте поодаль: без вашей помощи я смою с себя соленую тину и сам натру маслом тело. Но перед вами не стану купаться я в светлой реке.

Он отошел, а девушки эти слова передали царевне.

Одиссей же, погрузившись в поток, смыл освежающей влагой тину, облекшую ему плечи и спину и облепившую его густые кудри. Омывшись, он натер маслом тело и облекся в одежды, данные ему царевной, Афина же украсила его красотой и юностью. Изумилась царевна, заметив эту перемену в страннике, и сказала подругам:

– Слушайте, что скажу вам, подруги; думаю я, не все боги преследуют этого мужа. Прежде мне он казался человеком простым, теперь же он подобен бессмертным богам. О, когда бы такой муж избрал меня супругой. Теперь же, милые, принесите питья и еды чужеземцу.

Повинуясь ее воле, девушки немедленно принесли Одиссею еды и питья. С жадностью утолил свой голод и жажду закоснелый в бедах Одиссей: давно не касался он пищи.

Тем временем царевна собрала вымытые и высушенные одежды, сложила их и, став в колесницу, сказала Одиссею:

– Пора нам отправляться в город; вставай, чужеземец, и следуй за нами. Дом, где живет мой отец, я тебе укажу. Там ты, конечно, встретишь благороднейших из феакийцев. Пока путь идет по полям, следуй вместе с моими прислужницами за моей колесницей. Скоро достигнем мы города… Его окружают стены с бойницами; с двух сторон его огибает глубокая пристань; вход же в пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева уставлен берег. Там же торговая площадь вокруг храма Посейдона. В обширных зданиях того дивного храма хранятся запасы парусов, канатов; там же готовятся гладкие весла. Феакийцам не нужно ни луков, ни стрел; вся их забота о мачтах, о веслах, о прочных мореходных судах; весело им в кораблях плавать по многошумному морю… Чужеземец, я желала бы избежать пустых и обидных толков: злоязычен народ наш. Нам может встретиться какой-нибудь дерзкий насмешник; увидя нас вместе, он скажет: «С кем так сдружилась царевна? Кто этот могучий, прекрасный странник? Откуда он прибыл? Не жених ли он её? Вот что могут толковать в народе: а мне будет обидно. Так что исполни совет мой: близ дороги есть священная тополевая роща Афины Паллады. Светлый источник бежит оттуда на зеленый луг; там на таком расстоянии от города, на каком можно разобрать человеческий голос, подожди ты до тех пор, пока мы не прибудем на место. Когда же ты убедишься, что мы достигли царских палат, встань, войди в город, а там всякий ребенок укажет тебе, где живет царь Алкиной. Войди во дворец, поспешно пройди сквозь залу к покоям царицы; там увидишь ее перед очагом у высокой колонны, в кругу служанок, а рядом с ней и сам царь, мой отец. Подойдя к царице, ты обними ее колена, умоляй, чтобы она помогла тебе в твоем деле. Если она благосклонно примет твою мольбу, то будет надежда тебе увидеть возлюбленных ближних, светлый дом и отечество.

Сказав так, царевна погнала мулов вперед. За нею пешие пошли с Одиссеем служанки. Солнце садилось, когда все они вместе достигли рощи Афины Паллады. Здесь остановился Одиссей и про себя взмолился богине: «Дочь непорочная Зевса, Паллада, внемли мне: дай мне найти и приют, и приязнь у людей феакийских».

Афина услышала его молитву, но перед ним не явилась, поскольку опасалась своего грозного дяди, владыки морей Посейдона, который упорно гнал Одиссея, пока не достиг тот его вотчины.

15. Одиссей у феакийцев

(Гомер. Одиссея. VII–IX, 38)

Навсикая уже достигла палат отца своего и вступила в свою комнату, когда Одиссей встал и направился к городу. Афина окружила беззащитного странника темным облаком, чтобы кто-нибудь из надменных феакийских мужей, встретившись ему на пути, не обидел его расспросами. Вступив в прекрасный город, Одиссей встретил богиню и образе феакийской девушки с сосудом воды. Одиссей обратился к ней со словами:

– Дитя мое, не можешь ли ты указать мне палаты Алкиноя, властвующего над этой землею? Я здесь чужой: никто не знаком мне ни в городе вашем, ни в поле.

Ответила ему сказала светлоокая дочь Зевса:

– Странник, я охотно укажу тебе палаты, которых ты ищешь: по соседству с царем живет отец мой. Следуй за мною в глубоком молчании и не гляди на встречных людей, не задавай им вопросов: народ наш чужеземцев не любит; не ласков он с ними.

И богиня Афина пошла по направлению ко дворцу.

Одиссей же поспешил вслед за нею и никто из феакийцев не заметил его.

Изумился Одиссей, увидев пристани, а в них бесконечный ряд кораблей, увидев народную площадь, крепкие стены, огражденные извне неприступным тыном. Подойдя к славному дому царя Алкиноя, богиня Афина сказала:

– Странник, вот дом Алкиноя; войди в него и ничего нс бойся: смелому все удается. Там ты найдешь пирующих феакийских вождей, ты же отыщи царицу. Имя царицы Арета; никогда еще ни один муж не почитал так жену, как Алкиной почитает Арету, как чтят ее дети и народ. Кроткая сердцем, она имеет возвышенный разум и сама нередко разрешает трудные споры мужей. Если царица благосклонно примет мольбы твои. то не теряй надежду увидеть родину, возлюбленных ближних и светлый дом свой».

С этими словами Афина удалилась.

Одиссей подошел ко дворцу. Как на небе солнце или месяц, все было лучезарно во дворце царя Алкиноя. Медные стены его были увенчаны карнизом из стали, вход был затворен дверями, отлитыми из чистого золота, серебряные притолоки их утверждались на медном пороге. Справа и слева стражами стояли две собаки, хитрой работы Гофеста, одна – вылитая из серебра, другая – из золота. По стенам от порога шли лавки богатой работы, на них лежали богатые ковры, тканые дома, руками прилежных работниц. Ежедневно на этих лавках чином садились знатнейшие феакийские мужи и наслаждались за царским столом питьем и едою. На высоких подножьях стояли золотые изображения юношей со светильниками в руках и светили ночью гостям. Во дворце жило пятьдесят невольниц: одни мололи рожь ручными жерновами, другие сучили нити и ткали, ткани же были так плотны, что сквозь них не просачивалось и тонкое масло. За широким двором был обширный сад, обнесенный высокой стеной, много в том саду было ветвистых плодовых деревьев: яблонь, груш, гранатов, смоковниц и маслин. Круглый год, и в холодную зиму, и в знойное лето, на деревьях виднелись плоды: постоянно веял на них теплый Зефир, зарождая один плод, наливая другой. Там же был разведен и богатый виноградник, и одни гроздья его лежали на солнце и сушились, другие ждали, чтобы срезал их виноградарь, третьи были давимы в чанах, а четвертые цвели или созревали, наливаясь соком. Границей саду служили красивые гряды с цветами. Там били два источника: один, извиваясь, обтекал сад, другой же светлой струею бежал перед самым порогом царского дома, и граждане черпали в нем воду.

Долго дивился Одиссей богатству и красе жилища Алкиноя, наконец смелой ногой ступил на порог и проник во внутренние покои дома.

В пиршественной горнице увидел он феакийских вождей, совершавших в это время – перед отходом ко сну – возлияние Гермесу. Скрытый туманом, которым окружила его Афина, никем не замеченный, подошел Одиссей прямо к царице, обнял колена ее, и в это мгновение вдруг расступилась облекавшая его тьма. Умолкли все, внезапно увидев могучего мужа, и с изумлением смотрели на него. Одиссей же обратился к царице с такими словами:

– Царица Арета! Обнимаю колена твои, к тебе, к царю Алкиною и к пирующим с вами прибегаю я, горький скиталец. Да пошлют вам боги светлое счастье на долгие дни: да наследуют дети ваш дом, богатства и высокий сан. Мне же помогите возвратиться в землю отцов к милым ближним.

Сказав так, он подошел к пылавшему очагу и сел близ огня, на пепле. Долго молчали феакийцы, наконец, разумный и сладкоречивый старец Эхеней обратился к Алкиною с такими словами:

– Царь Алкиной, неприлично тебе допускать, чтобы молящий о помощи странник сидел перед нами на пепле у очага. Пригласи его сесть на украшенном стуле, глашатаю вели налить в чаши вина, чтобы мы могли совершить возлияние покровителю странников Зевсу, а ключница пусть подаст ему вечернюю трапезу.

Тогда Алкиной взял за руку Одиссея, поднял его с пепла и посадил рядом с собой на украшенный стул, повелев своему любимому сыну, Лаодаму, уступить место пришельцу. Когда Одиссей насладился предложенной пищей и когда все совершили возлияние Зевсу, покровителю странников, Алкиной обратился к феакийцам, уже готовым разойтись по домам, и просил наутро снова собраться па пир в честь Одиссея.

– Если же, – говорил Алкиной к окружавшим, – кто из небожителей посетил нас под видом этого странника, то на уме у них, видно, есть не известный нам замысел, ибо боги хотя и часто являются нам, когда мы, принося им жертвы, призываем их, но всегда открыто, не изменяя вида.

Одиссей ответил:

– Царь Алкиной, благороднейший муж из мужей феакийских! Будь спокоен и не опасайся ничего. Ни видом, ни станом я нс похож на блаженных богов, я такой же смертный, как и все остальные, только злосчастнейший из всех. Об одном вас молю: завтра, лишь только пробудится румяная заря, помогите мне возвратиться в отчизну, я претерпел уже много бедствий, но готов погибнуть, лишь бы снова увидать свой дом и семью».

Феакийцы обещали исполнить его желание и разошлись по домам; царь же с царицей остались в горнице. Арета, увидев на Одиссее мантию, которую ткала сама со своими прислужницами, обратилась к нему, говоря:

– Странник, скажи нам прежде всего, кто ты? Откуда? Из какой страны? И кто дал тебе эту одежду? Ты говорил, что буря тебя забросила к нам?

В ответ на это Одиссей рассказал царице о своем кораблекрушении, о пребывании у Калипсо, о своем последнем несчастном плавании и, наконец, о том, как дала ему одежду Навсикая.

– Дочь моя поступила хорошо, – сказал Алкиной, – но сделала бы еще лучше, если бы привела тебя в мой дом, – ибо ты к ней первой прибегнул за помощью.

Одиссей отвечал:

– Не делай упреков своей прекрасной дочери, она предложила мне следовать за собой, но я отказался, боясь твоего гнева. Ведь мы, смертные, легко предаемся ему.

– Странник, – возразил на это Алкиной, – хотя мое сердце не склонно к безрассудному гневу, но соблюдать приличия, никогда не мешает. Если бы боги даровали мне такое счастье и нашелся бы столько-нибудь сходный мыслями со мною, как ты, жених Нансикае, то дом и богатства я охотно отдал бы ему, если бы он согласился поселиться здесь как зять мой возлюбленный. Но против воли мы удерживать тебя не станем. Завтра же вечером устроим твой отъезд. Пока ты будешь предаваться сладкому сну, тебя отвезут на родину, как бы далека она ни была: ты сам увидишь, как быстры у нас корабли и как отважно и ловко владеют веслами мои молодые гребцы.

Весело отозвались, эти слова в сердце бедного скитальца, и он радостно поблагодарил за них Алкиноя. Затем Одиссей удалился и отведенный ему покой, где, по приказанию Ареты, ему было приготовлено мягкое ложе.

* * *

Наутро, восстав от сна. Алкиной пошел с Одиссеем на площадь, а Афина Паллада, между тем приняв образ царского глашатая, созывала туда же феакийских граждан. Вскоре все собрались и заняли места. С великим удивлением смотрели феакийцы на Одиссея, которого Паллада озарила красотою несказанной, возвеличила стан и придала вид цветущей юности, чтобы вернее расположить к нему сердца феакийских граждан. Тогда царь Алкиной, поднявшись с места, представил странника народу как почетного гостя, прося помочь ему вернуться в отечество, для чего снарядить новый корабль и отпустить с ним пятьдесят двух из самых отважных гребцов.

Затем, пригласив к себе на пир всех старейшин народа, царь повелел позвать также и певца Демодока, чтобы он своим божественным пением услаждал сердца пирующих.

Когда кончилось собрание, избранные гребцы отправились на пристань и снарядили лучший корабль; потом, приглашенные Алкиноем, вступили во дворец, чтобы принять участие в пиру. Там уже все было заполнено народом – и дворы, и притворы, и горницы. Двенадцать овец, восемь свиней и два жирных быка были убиты и приготовлены к пиру.

В это время глашатай ввел любимца муз, слепого певца Демодока, и посадил его посреди гостей на богато украшенном стуле, а над головой его повесил лиру. Затем придвинул к нему стол, предложил яства и наполнил чашу вином, чтобы он мог пить, когда пожелает. После того как все насладились сладким питьем и едою, раздалась песнь слепого певца, знаменитая песнь о борьбе Одиссея и Ахилла, Пелеева сына. Едва Одиссей услышал свое имя, как поспешно закрыл свою голову пурпурной мантией, чтобы феакийцы не заметили слез, струившихся у него из глаз. Когда же вдохновенный певец умолк, Одиссей, утерев слезы, снял с головы мантию и, наполнив кубок вином, совершил возлияние бессмертным богам; но как только певец, уступая просьбам благородных феакийцев, вторично запел, Одиссей снова закрыл мантией свою голову.

Слез не заметил никто, кроме царя Алкиноя, сидевшего подле. Он встал со своего места и обратился к гостям, приглашая их окончить пир и идти на площадь, чтобы показать пришельцу свое искусство в разных играх. За ним последовал и слепой певец, ведомый глашатаем. Когда собрались все на площади, покрытой шумной толпой народа, благородные юноши начали испытывать свои силы в беге, бросании диска, борьбе.

По окончании игр Лаодам, сын царя Алкиноя, красивейший из юношей феакийских, вышедший из боя победителем, обратился к друзьям с такими словами:

– Друзья, не спросить ли нам чужеземца, в каких играх он искусен? С виду он прекрасен, плечи и руки преисполнены силы, ростом высок, годами также не стар, разве только претерпленные им страдания истощили его.

Все согласились, и Лаодам, выйдя на середину, так сказал, обращаясь к Одиссею:

– Прими и ты, чужеземец, участие в наших играх – наверное, ты искусен в них. Сила мышц – лучшая слава для мужа. Яви же нам свою силу: изгони печальные думы из души твоей: путь уже недалек, корабль стоит, качаясь па волнах, и спутники твои готовы.

Одиссей отвечал:

– Уж не обидеть ли ты хочешь меня своим предложением, юноша? Мне не до игр. Камнем лежит на душе у меня горе. Много бед испытал я, немало трудов перенес и ныне сижу перед вами, снедаемый тоской по отчизне, и об одном лишь молю, чтобы помогли мне бессмертные боги возвратиться домой.

Но юный Эвриал отвечал на это с колкой усмешкой:

– Нет, странник, ты не похож на героя и бойца, ты скорее торговец, жадный до барышей.

При этих словах гневом закипело сердце Одиссея, и он, сдвинув брови, отвечал Эвриалу:

– Кичлив ты, юноша, и слова твои обидны! Ты – пример того, что боги не всегда оделяют смертного красотой и мудростью вместе. Прекрасен ты, нет слов, но недостает тебе разума. Посмотри, как своей дерзкой речью ты возмутил мое сердце. Ты полагаешь, что в боях я неопытен, но знай, что я еще юношей был из первых бойцов. И теперь, хотя скорби и лишения истощили меня, я все-таки готов испытать себя – так оскорблен я твоими словами!

Сказав это, Одиссей приподнялся с места, не спуская мантии с плеч; потом взял огромный тяжелый диск, тяжелее всех, которые обыкновенно бросали феакийцы, крепко сжал его могучей рукой и с размаху метнул вдаль.

Страшно засвистел диск, разрезая воздух. Феакийцы в испуге нагнули головы. Упал он дальше всех прежде брошенных дисков, и Афина Паллада в образе феакийца, отмечая знаком то место, где он упал, сказала:

– Странник, твой знак и слепой найдет – лежит он отдельно от всех и дальше всех. В этом состязании, будь уверен, ни один феакиец не только не превзойдет тебя, но и не сравнится с тобой.

Одиссей обрадовался, встретив благосклонного судью, и радостно воскликнул:

– Теперь ваш черед, юноши! Бросайте! А после вас снова брошу и я, быть может, диск мой упадет не ближе ваших, а, может быть, и дальше. Пусть выйдут и другие из вас, кого побуждает отвага, и попробуют состязаться со мной в иных играх. При всех оскорбленный, я вызываю всех на рукопашный бой, борьбу и состязание в беге, всех вас! Всех, кроме одного Лаодама: я его гость. Но знайте, что я не безонытен в боях и лук натяну как никто; один только Филоктет меня в этом побеждал, когда мы, ахейцы, бывало, перед вратами Трои состязались в стрельбе. Я копье могу метнуть – что никому так не добросить и стрелы. Только в скорости бега, быть может, феакиец меня превзойдет – борьба с волнами и голод изнурили меня.

Все хранили глубокое молчание. Наконец прервал его Алкиной, обратясь к Одиссею с такими словами:

– Странник, ты нам доказал свою силу, и ни один разумный человек не осудит тебя за это. Но теперь выслушай меня, чтобы ты, возвратившись на родину, мог пересказать своим, какие доблести нам достались на долю. В рукопашном бою и борьбе мы не искусны, но зато быстры в беге, плясках и первые в море. Выходите, юноши, и начинайте пляску; а из дворца моего пусть принесут Демодоку его звонкогласную лиру.

Вскоре лира была принесена; певец взял ее и, окруженный юношами, запел. Танцоры с удивительной легкостью искусно и мерно двигались под звуки той песни. Когда они окончили, Алкиной приказал сыну своему Лаодаму и быстрому в движениях Галионту начать вдвоем пляску. Взяв мяч разноцветный, выступили они на середину; один, закинув голову бросал этот мяч, другой же, разбежавшись и прыгнув высоко, подхватывал его на лету. Потом оба начали быстро плясать, едва касаясь ногами земли, а юноши, стоявшие кругом, топали в такт ногами – и от топота ног их гремела вся площадь.

С изумлением смотрел Одиссей на дивную ловкость пляшущих феакийцев и сказал Алкиною:

– Могучий царь Алкиной, безмерно дивлюсь я искусству плясунов; других – подобных – и нет на земле.

Алкиной, довольный похвалою, обратился к вождям феакийским, говоря:

– Наш иноземный гость одарен, я вижу, разумом высоким, почтим же его, как гостя, подарками. Землей нашей правят двенадцать вождей, я, во главе их, тринадцатый, пусть же каждый из нас поднесет пришельцу хитон, мантию и талант золота, чтобы он весело сидел за нашей вечерней трапезой. Ты же, Эвриал, оскорбивший его неприличными словами, примирись с ним и одари его.

Все одобрили слова царя, и каждый послал глашатая в дом за подарками.

Эвриал же, поднеся Одиссею свой среброкованый меч с ножнами из слоновой кости, сказал:

– Мир и радость да будут с тобою, отец-чужеземец! Коли сорвалось у меня с языка дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет. Да даруют тебе боги снова увидеть твою супругу и отчизну после столь долгой, печальной разлуки.

Одиссей отвечал:

– Радуйся также и ты и, богами хранимый, будь счастлив! Надеюсь, что слова твои искренни и ты не раскаиваешься в том, что поднес мне свой дар. – Сказав это, он взял меч и надел на себя.

Солнце уже закатилось. Подарки феакийских вождей были собраны и отнесены глашатаями в дом Алкиноя, где сыновья царя принимали их и передавали матери, царице Арете. Гости же по приглашению Алкиноя вошли во дворец и снова разместились за пиршественным столом. Царь Алкиной между тем велел супруге все подарки Одиссея положить в ларец, прибавив к ним еще хитон, хламиду и золотой драгоценный кубок. Когда царица уложила все это, Одиссей обвязал ларец тесьмой, закрепив ее волшебным узлом, которому научила его хитроумная чародейка Цирцея. Затем, омывшись в купальне, предложенной ему царицей Аретой, Одиссей снова вступил в горницу к пирующим друзьям. В дверях стояла прекрасная Навсикая, которая со времени прибытия Одиссея в город держалась в отдалении, а теперь пришла проститься с благородным гостем. Подняв изумленный взор свой на богоравного мужа, царевна сказала:

– Радуйся, странник! Да благословят тебя боги! Когда же возвратишься в землю отцов своих, не забудь меня: ты мне первой обязан спасением.

Одиссей, тронутый словами царевны, так отвечал ей:

– О, Навсикая, цветущая дочь царя Алкиноя! Если Зевс дозволит мне снова увидеть отчизну, то я буду помнить тебя и чтить как богиню, ибо я жизнью обязан тебе.

Сказав это, Одиссей сел рядом с царем Алкиноем. Яства уже были розданы и чаши наполнены вином. Одиссей отрезал от лежавшего перед ним куска вепря жирную хребтовую часть и, подозвав глашатая, сказал ему: «Отнеси это певцу Демодоку – я хочу его этим почтить. Певцы, вдохновленные музой, должны быть чтимы-всеми смертными». Демодок с благодарностью принял почетное даяние чужеземца.

Когда все насытились сладким питьем и едой, Одиссей обратился к певцу с такими словами:

– Тебя, Демодок, я почитаю выше всех смертных. Муза ли тебя, сам ли Аполлон научили – не знаю, но ты удивительно верно передаешь в своем пении судьбу ахейцев перед Троей, труды их и подвиги, как будто ты сам был тому свидетелем. Спой нам теперь о построенном Энеем деревянном коне и как Одиссей хитроумный посадил в него вооруженных воинов и ввел в город на погибель Трое. Если ты мне верно и подробно об этом споешь, то я, перед лицом всех смертных, назову тебя искуснейшим из певцов.

Запел Демодок – феакийцы с удивлением внимали ему, а растроганный Одиссей заливался слезами. Только один Алкиной, сидевший рядом с Одиссеем, видел эти слезы и слышал эти вздохи. Он попросил певца замолчать и сказал гостям:

– Пусть муза умолкнет – не всех веселит она здесь. С тех пор как Демодок начал петь на нашем пиру, странник глубоко и тяжко вздыхает – видно, у него на сердце тяжелое горе. Так пусть же умолкнет певец. Будем веселиться иначе, чтобы гость мог принять участие в нашем веселье. Ты же, странник, ничего не скрывая, ответь на мой вопрос. Скажи нам, как твое имя? Как называется та земля и тот город, где родился ты? Нам нужно знать это, чтобы отвезти тебя на родину. Скажи лишь название страны, и быстроходные корабли наши, без руля и кормчего, управляемые только мыслью и волей человека, перенесут тебя через волны морские и бережно доставят к желанной цели. Потом поведай нам, где ты скитался, в каких городах и землях ты бывал, каких людей видел, и отчего ты так плачешь и горюешь, когда слышишь повесть о судьбе ахейцев и Приамова града? Или, быть может, под стенами Илиона погиб кто-нибудь из твоих благородных родственников или друзей?»

Ему ответил Одиссей:

– Могучий царь Алкиной! Не без сердечной радости внимаю я песням Демодока: слушать подобного певца для меня – наслаждение. Нет ничего отраднее, как внимать на пиру сладким песням, когда гости чинно сидят за столом, уставленным яствами и чашами с пенящимся вином. Но если ты хочешь знать о моих страдания: то рассказ о них еще более опечалит меня. Что же поведать вам прежде всего, что – после? Я – сын Лаэрта, Одиссей, муж хитроумный, известный всем смертным. Мое отечество – светлая Итака со своим лесистым Нерионом, она – остров дикий и скалистый, но питает сильных мужей. Что может быть слаще родины? Тщетно Калипсо и Цирцея, богиням подобные нимфы старались меня удержать, они не могли унять в груди моей тоски но отчизне.

И рассказал Одиссей феакийцам все о своих страданиях и испытанных бедствиях, начиная с отъезда с Итаки и кончая прибытием на их остров. Изумленные гости до самой ночи жадно внимали чудным рассказам героя и только к утру разошлись но домам.

16. Одиссей в Итаке

(Гомер. Одиссея. XIII)

На следующий день Одиссей, послушавшись Алкиноя, отложил отъезд до вечера. Утром вожди феакийские принесли ему новые подарки: треножники и котлы, которые и были заботливо уложены на корабль самим Алкиноем. Затем все собрались снова на пир во дворец и пробыли там до вечера. Одиссей среди пира часто посматривал на солнце, ожидая вечера с таким же нетерпением, как ждет его пахарь, целый день бороздивший поле тяжелым плугом. Наконец солнце стало склоняться к западу, и Одиссей, обратясь к Алкиною и другим феакийцам, сказал:

– Сотворим возлияние бессмертным, а потом отпустите меня. И дары, и корабль уже готовы – все, чего желало мое сердце. Молю еще одного: да пошлют мне боги благодать, чтобы я, возвратившись в отчизну, нашел свою супругу непорочной и увидел ближних. Вы же благоденствуйте! Пусть даруют вам боги все радости, а горе да не коснется вас!

Глашатай по приказанию Алкиноя наполнил чаши вином и подал их пирующим; все совершили возлияние богам – владыкам беспредельного неба. Одиссей, встав с места, поднес чашу царице Арете и сказал:

– Здравствуй, царица, навеки, пока не придет, положенный каждому смертному предел жизни! Я удаляюсь, а ты благоденствуй здесь, непрестанно радуясь сердцем о детях своих и о своем царственном супруге.

С такими словами Одиссей переступил порог и направился к кораблю.

За ним вслед пошел глашатай, а три служанки царицы понесли мантию, хитон, ларец с подарками и запас еды и питья на дорогу. Гребцы сложили все это на корабль, разостлали на палубе ковер, на который Одиссей молча опустился, сели к веслам и пустились в путь.

Быстрее сокола понесся корабль, рассекая темные волны, а на героя слетел крепкий сон – и забыл Одиссей все страдания, всё, что претерпел он на войне и в море.

* * *

Когда на востоке заблистала звезда – предвестница утра, корабль достиг уже берегов Итаки и вошел с залив, посвященный морскому старцу Форку. На берегу залива стояло священное оливковое древо, а рядом был грот, посвященный нимфам; в нем были расположены урны и кратеры, в которые пчелы клали свой мед, и стояли каменные станы, на которых нимфы ткали пурпурные ткани; в глубине, непрестанно журча, струился ключ чистой воды. В грот вели два входа; один, обращенный на север, – для смертных, а другой, обращенный на юг, был открыт только для бессмертных. К этому-то гроту пристал корабль. Феакийцы перенесли спящего Одиссея на песчаный берег, а богатства его сложили бережно у корня оливы, поодаль от дороги, чтобы проходящие не воспользовались сном Одиссея и не расхитили их. Затем они снова сели на корабль и пустились в обратный путь. Но Посейдон, разгневанный на феакийцев за то, что они помогли ненавистному Одиссею достигнуть родины, превратил их вместе с кораблем в скалу, когда они уже были в виду города, и таким образом каменной плотиной закрыл вход в пристань.

Когда Одиссей пробудился от сна, то не узнал родины, ибо Афина Паллада покрыла все туманной мглой, чтоб он не мог отыскать своего дома, а переговорил бы сначала с нею, как наказать женихов Пенелопы. Все предстало герою в чуждом виде: он ничего не узнавал – ни тропинок, ни залива, ни скал, ни деревьев. В испуге вскочил он, посмотрел вокруг и, руками всплеснув, воскликнул н великой печали: «Увы мне! В какую страну я попал? К диким ли варварам или к добрым людям? Где скрыть мне богатства и куда идти самому? Зачем не остался я с феакийцами? Но и они обманули меня: обещали доставить в Итаку, а выбросили на незнакомый берег. Да накажет их за это Зевс, покровитель лишенных покрова! Перечту мои богатства – не украли ли они чего? – Но все было цело.

В то время как грустный Одиссей бродил по берегу, к нему подошла Афина, принявшая образ молодого пастуха, в красивой одежде и с копьем в руке. Увидев юношу, обрадовался Одиссей и, подойдя к нему, сказал:

– Тебя первого вижу я в этой стране и приветствую тебя! Прошу тебя, не смотри на меня враждебно, но спаси меня и мои богатства и поведай мне, где я, в какой стране?

Не узнанная им дочь Зевса ему отвечала:

– Ты, чужеземец, должно быть, из дальних сторон, если не знаешь названия этой страны. Славна она и людям известна. Правда, гориста, сурова и не привольна коням, по не бесплодна и богата пшеницей и виноградниками. В ней много роскошных пастбищ, много лесов и светлых неиссякающих источников, – и имя Итаки, чужеземец, наверное, известно даже и в Трое, как ни далеко лежит она от страны ахейцев».

Радостно забилось сердце в груди Одиссея при имени родины, но он еще боялся открыться юноше и потому выдал себя за жителя Крита, рассказал длинную повесть о том, как он случайно попал на Итаку. Паллада усмехнулась на слова Одиссея, потом, приняв образ прелестной юной девы, потрепала его по щеке и сказала:

– Ты по-прежнему скрытен и хитер и на земле между смертными так же мудр и умен, как я между бессмертными. Как же не узнал ты богини, хранившей тебя во всех напастях? И теперь я явилась, чтобы помочь тебе скрыть твои богатства и чтобы возвестить тебе, какие новые бедствия ожидают тебя дома. Смело ступай им навстречу, по берегись – никому нс открывайся, чтобы никто не знал о твоем возвращении.

– И самому разумному смертному нелегко узнать тебя, богиня, – отвечал Одиссей. – Ты являешься во всяких видах. Помню: перед Троей ты благоволила ко мне и помогала, но с тех пор, как мы оставили город Приама, ты покинула меня на произвол судьбы. Умоляю тебя именем Зевса: скажи мне, моя ли это родина?

Паллада отвечала ему:

– Когда ты был в море, я боялась помогать тебе, не желая враждовать с Посейдоном, но я знала, что под конец ты все же возвратишься домой. Взгляни вокруг себя – вот пристань, посвященная Форку, вот грот, посвященный нимфам, которым ты так часто приносил жертвы, вот и гора Нерион, покрытая лесом.

При этих словах туман рассеялся и взору Одиссея предстала его родина. С радостным чувством герой бросился на землю отчизны и поцеловл ее.

– Привет мой вам, богини моей родины, нимфы, дочери Зевса! – воскликнул он, – Не думал я увидеть вас, но теперь стану вновь приносить вам обычные дары, если только Афина милостиво сохранит мне жизнь и соблюдет мне моего дорогого сына.

Затем Одиссей с помощью богини скрыл свои богатства в грот нимф; вход в него Паллада завалила камнем, потом оба сели под тенью священной оливы и стали обдумывать и совещаться, как бы погубить женихов Пепелопы. Богиня рассказала Одиссею, как эти смельчаки уже три года самовластно распоряжаются в его доме, между тем как Пепелопа в слезах и печали все ожидает возвращения супруга.

– Увы! – сказал Одиссей. – Не открой ты мне всего этого, дочь Зевса, меня по возвращении домой постигла бы та же участь, какая постигла Агамемнона, сына Атрея! Помоги же мне, дай хитростью погубить их. Хранимый твоей божественной силой, я готов сразиться и с тремястами мужей!

На это светлоокая дочь Зевса отвечала ему:

– Будь уверен, я тебя не оставлю. Но прежде всего я изменю твой вид, чтобы никто не мог тебя узнать, потом ты пойдешь к своему рабу свинопасу Эвмею, который так предан тебе и твоему дому. Найдешь же ты его у утеса Коракса, близ источника Аретузы, где он пасет свое стадо. У Эвмея ты останься и расспроси его обо всем, что происходило в твоем доме во время твоего отсутствия; а сама я в это время пойду в Спарту, чтобы вызвать оттуда к тебе твоего сына Телемаха, который отправился туда к Мелелаю.

– Зачем же ты сама, богиня, не сказала ему всего? – возразил Одиссей. – Зачем скитался он и страдал, подобно мне, в то время как другие спокойно грабили его дом?

– Не беспокойся так о нем, Одиссей, – отвечала Афина, – я сама проводила его в Спарту, чтоб он и на чужбине прославил себя. Страданий он никаких не испытывает, а живет спокойно в доме Менелая, где, полагаю, нет ему ни в чем недостатка. Правда, женихи стерегут его, чтоб убить на возвратном пути, но многих из них самих поглотит земля.

Сказав это, богиня слегка коснулась своим жезлом Одиссея и превратила его в нищего старика. Кожа на его могучем теле вдруг иссохла, повисла складками: золотистые кудри исчезли, блестящие глаза потускнели; вместо красивой мантии на плечах его появилось грязное, изорванное рубище, а сверх всего была наброшена ветхая овечья шкура.

Потом богиня дала ему посох, котомку и, простившись с ним, отправилась в Спарту. Одиссей же направил свой путь к жилищу свинопаса Эвмея.

17. Одиссей у свинопаса Эвмея

(Гомер. Одиссея. XIV)

По горной каменистой тропинке лесом пошел Одиссей к дому верного своего слуги Эвмея. Там на горе свинопас построил из огромных тяжелых камней обширный загон для свиней, обнес его кольями и обсадил терновником. Внутри этого загона было двенадцать закут[143], каждая на пятьдесят свиней, боровы же помещались отдельно. Их было меньше – всего триста шестьдесят, потому что каждый день лучшего борова Эвмей посылал в город, к столу женихов. Четыре сильные собаки, злые, как дикие волки, сторожили стадо.

В этот час Эвмей сидел перед хижиной и кроил подошвы из воловьей кожи. Работники его отсутствовали: трое пасли стадо, а четвертый погнал борова в город женихам. Едва собаки завидели приближающегося Одиссея, как с громким лаем кинулись на него; испуганный скиталец выронил посох и присел к земле.

Пастух тотчас же выбежал на лай, прикрикнул на собак и стал бросать в них камнями.

– Опоздай я немного, – сказал Эвмей, – и тебя разорвали бы собаки, старик. Несчастье это еще более увеличило бы мое горе, которого у меня и без того довольно. Сижу я здесь, сокрушаюсь о моем славном господине, откармливаю свиней для незваных гостей, а он небось, если боги еще не пресекли его дней, голодный скитается на чужбине. Войди в мою хижину, старец, подкрепи свои силы вином и едой, а потом расскажи мне, откуда ты и какие бедствия претерпел?

Вступив в хпжипу, Эвмей посадил странника на кучу хвороста, покрытую косматой шкурой серны. Когда же Одиссей, обласканный дружеским приемом, поблагодарил пастуха, тот отвечал ему:

– Каждого странника, как бы беден он ни был, нужно обласкать, друг; скитальцам и нищим защитник сам Громовержец. Многого дать тебе не могу, потому что, как раб, сам мало имею. Не покинул бы мой господин родины, у меня были бы и дом, и жена, и я лучше бы мог угостить странника. Но, к моему горю, он погиб. Вместе с Агамемноном он ушел воевать против Трои. Да будет проклят весь род Елены, погубившей столько героев!

Сказав это, Эвмей вышел из хижины, взял из закуты двух поросят, убил их, зажарил на вертеле и, обсыпав мукой, подал их гостю. Затем налил и деревянную чашу вина и сел напротив скитальца.

– Отведай, странник, этого мяса, не вкусно оно, но что делать – жирных свиней поедают наглые женихи. Наверное, они знают о смерти моего господина, поскольку не ведут сватовства как следует, а только пируют и грабят его имущество. Каждый день и каждую ночь убивается для них множество скота, а также и вино истребляют они нещадно. А много добра было у моего господина – ни один из вождей на твердой земле и здесь, на Итаке, не имел столько. Двенадцать стад быков паслись на твердой земле, столько же было там стад овец, свиней и коз, которых стерегли свои и наемные пастухи. Здесь же, на острове, у него одиннадцать стад коз, пасут их люди верные, и каждый ежедневно посылает лучшую козу женихам, а я шлю им лучшего борова.

Во время этого рассказа молча ел и пил Одиссей, обдумывая, как бы погубить женихов. Когда же он вдоволь насытился и выпил чашу вина, то обратился с вопросом к Эвмею:

– Скажи же, друг, кто этот могучий и богатый муж, твой господин, о котором ты рассказывал? Ты говорил, что он погиб. Назови мне его, я много скитался и, может быть. встречал его.

– Не легко верят здесь каждому пришельцу, старец. Немало скитальцев являлось к моей госпоже, немало небылиц рассказывали они ей о погибшем супруге – и тебе нетрудно выдумать сказку. Давно уж погиб Одиссей. Хищные птицы и псы давно растерзали его тело. или рыбы морские пожрали его и лишь одни кости его лежат на берегу, в глубоком песке. О, сколько горя принес он нам, особенно мне, потому что был он добрый и ласковый господин.

Одиссей отвечал:

– Если ты сомневаешься и не веришь в его возвращение, то клянусь тебе Зевсом, клянусь твоим гостеприимством, семьей Одиссея, что и этом же году, может быть, в этом месяце, возвратится твой господин и отомстит женихам, разоряющим его. Ты наградишь меня за эту радостную весть, когда сбудется она, но теперь я не возьму от тебя награды.

– И тебе не придется получить ее так же, старец, – недоверчиво сказал Эвмей, – как не придется Одиссею воротиться на родину. Допивай свое вино и поведем речь другую, потому что каждый раз, когда мне напоминают о моем добром господине, мое сердце обливается кровью. Также и о сыне его Телемахе немало скорблю я – отправился он в Пилос, и женихи стерегут его, чтобы убить. Но да защитят его боги, а ты поведай мне. кто ты и как ты прибыл в Итаку?

Тут хитрый Одиссей рассказал Эвмею вымышленную историю о том, что он уроженец Крита и побывал во многих странах: вместе с Идоменеем участвовал в Троянской войне, где и познакомился с Одиссеем. Потом слышал он о нем в стране феспротов[144], куда буря закинула его. Здесь царь Федон принял его как почетного гостя и богато одарил, отпуская на родину. Во время пребывания его у царя Федона Одиссей отправился в Додону, чтоб вопросить оракула о своем возвращении на родину, вследствие чего они и не встретились. Эвмей горько пожалел о бедствиях скитальца, но не поверил его рассказам об Одиссее, потому что уже несколько раз бывал обманут странниками.

Между тем наступил вечер, пастухи со стадами воротились домой. Эвмей приказал своим работникам выбрать лучшего борова, чтобы принести его в жертву в честь гостя. Когда нимфы и Гермес получили назначенные им части и когда Эвмей принес мольбу богам о скором возвращении Одиссея, был накрыт ужин и оставшуюся часть мяса Эвмей предложил гостю. Насытившись вкусной едою, все стали сбираться ко сну. На дворе между тем наступила мрачная ночь, подул западный ветер и полил сильный дождь. Одиссей дрожал от холода в своих лохмотьях, и чтобы испытать Эвмея, уступит ли он ему свою единственную теплую одежду или велит кому-нибудь из работников дать свою, заговорил он так:

– Эвмей и вы, добрые друзья мои, выслушайте, что я расскажу вам. Обманчивое вино, которое и мудреца заставляет смеяться и петь, а иногда вымолвить лишнее словцо, развязало и мне язык. Как хотелось бы мне возратить себе молодость и силу, каким я был тогда, когда мы стояли под Троей. Раз мы пошли в засаду, вождями у нас были Одиссей, Менелай и я третий. Когда мы, прикрытые густым кустарником, подошли к городу и засели в болоте, наступила ночь, ужасная ночь. С севера дул холодный ветер, снег валил хлопьями, и на наших щитах, которыми мы прикрывались, образовалась ледяная корка. Товарищи мои спали, закутавшись в плащи и прикрываясь щитами, только я один, вовсе не рассчитывая на холод, отправляясь в ночной поход, оставил свой плащ у товарища. Когда ночь уже была на исходе и звезды стали склоняться к западу, я толкнул Одиссея, лежавшего возле, и сказал ему: «Одиссей благородный, я продрог до костей, у меня одно платье, а плаща нет». Хитроумный Одиссей, у которого был всегда добрый совет наготове, отвечал мне шепотом: «Тише, а то ахейцы услышат». Потом, приподнявшись и подперев голову рукой, сказал громко товарищам: «Друзья! Боги ниспослали мне вещий сон. Мы слишком отдалились от наших кораблей, пусть сходит кто-нибудь к Агамемнону и попросит у него подкрепления». Фоас, сын Андремона, тотчас же поднялся с места и поспешил к кораблям, оставив свой пурпурный плащ, в который я завернулся и сладко проспал до утра. Да, будь я теперь так же молод и силен, как тогда, то, наверное, каждый из вас поспешил бы мне уступить свой плащ. В этих же лохмотьях кому я нужен, кто обо мне позаботится?

– Хороша твоя притча, старец, – отвечал ему Эвмей, – и сказана кстати. Ни в платье, ни в чем другом ты нынче ночью нуждаться не будешь, но завтра тебе снова придется одеться в лохмотья, потому что у нас лишнего платья нет.

Когда же возвротится сын Одиссея, то одарит тебя одеждой и доставит тебя, куда пожелает твое сердце.

И Эвмей начал готовить гостю постель у огня, накрыв ее овчиной и козьей шкурой.

Одиссей лег, а Эвмей укрыл его теплым плащом, который сам носил во время зимней непогоды. Работники улеглись возле Одиссея. Эвмей же, надев меч на плечо и накрывшись толстым плащом, взял в руки острое копье и вышел из хижины, чтобы под нависшей скалой и вблизи закут провести ночь и постеречь свиней. Отрадно было видеть Одиссею, с каким усердием верный слуга оберегает имущество своего отсутствующего господина.

18. Прибытие Телемаха из Спарты в дом Эвмея

(Гомер. Одиссея. XV–XVI, 153)

Когда Афина явилась в Спарту, в дом Менелая, юноши Телемах и Писистрат покоились на ложах. Сын Нестора спал глубоким сном, Телемах же не мог заснуть, томимый скорбью об отце. В это время подошла к нему богиня Афина и посоветовала возвратиться домой, чтобы наглые женихи не разорили вконец всего имущества. Она поведала ему, что отец и братья его матери Пенелопы заставляют ее вступить в брак с Эвримахом, который богатством подарков превзошел всех женихов и, кроме того, обещает в день свадьбы поднести ей драгоценный дар. Она предостерегала его не ехать проливом между Итакой и Замом – там стерегут его женихи, чтобы убить.

– Плыви только ночью, – сказала она, – и когда будешь вблизи Итаки, то отправь свой корабль в город, а сам ступай к верному рабу своему, свинопасу Эвмею. Переночуй у него, а его пошли в город известить мать твою о счастливом возвращении.

Телемах тотчас же разбудил своего друга, толкнув его пяткой, и сказал ему:

– Проспись, сын Нестора, запрягай коней в колесницу, мы едем немедленно.

– Нельзя же нам, друг, ночью пускаться в путь, подожди утра, – отвечал ему на это Нисистрат. – Благородный Менелай положит нам в колесницу богатые подарки и с миром отпустит нас.

Лишь только наступило утро, Телемах начал просить Менелая, чтобы отпустил его на родину. Менелай ласково ему отвечал:

– Гость дорогой, если ты с таким нетерпением желаешь возвратиться домой, я удерживать тебя не вправе. Но повремени немного, позволь мне тебе как гостю поднести богатые подарки, а прислужницы пусть готовят завтрак.

Когда завтрак был готов, Менелай с сыном Мегапенфом и Еленой удалился в покои, где хранились у него сокровища, чтобы там выбрать подарки Телемаху. Сам Менелай взял драгоценный кубок, а Мегапенфу передал большую серебряную чашу с золотыми краями дар Федима, царя сидонян, Елена же вынула из ларя, в котором она хранила свои богатые одежды, лучшую ткань. С этими дарами они подошли к Телемаху, и Менелай поднес ему кубок, а Мегапенф поставил перед ним серебряную чашу Елена же передала ему ткань:

– Возьми этот дар, работы рук моих, возлюбленный сын, – сказала она, – и пусть напоминает он тебе Елену В день свадьбы укрась им свою не весту, а до тех пор пусть хранит ее любящая тебя мать. Радостно возвращайся домой, в страну отцов!

Телемах поблагодарил за богатые подарки, а Писистрат уложил их и колесницу. Затем все сели за стол. Окончив трапезу, юноши запрягли копей в колесницу, сели и готовились уже выехать со диора, как у самых ворот Менелай поднес им кубок с вином и на прощание просил совершить возлияние.

– Да храпят вас боги, юноши, – сказал он, – свезите мой поклон старцу Нестору: он любил меня как сына, когда мы воевали под Троей.

– Охотно исполним твое поручение, царь Мепелай, – сказал Телемах. – О, если б удалось мне увидеть отца моего, Одиссея, на родине, с какой радостью передал бы я ему, как я ласково был принят и одарен тобою.

В это самое мгновение с правой стороны показался орел, держащий в когтях гуся, похищеннего им со двора: толпа народа криком преследовала его. Орел приблизился, пролетел перед лошадями потом скрылся. Все приняли это за добрый знак, и Писистрат спросил Менелая:

– Скажи, владыка людей, кому посылает Кронион это знамение – тебе или нам?

Но прежде чем Менелай успел ответить, Елена повысила свой голос:

– Выслушайте меня, я возвещу вам, что вложили мне в сердце всемогущие боги. Как этот орел спустился с гор и похитил гуся, так и Одиссей, после долгих странствий и бед, возвратится домой и отомстит своим врагам. Может быть, он уже и теперь дома и женихи несут заслуженную кару.

– О, если сбудутся твои слова, – сказал Телемах, – то я буду чтить тебя как богиню.

С этими словами он ударил коней, и колесница быстро понеслась по улицам города к полю.

К вечеру первого дня путники прибыли к Диоклесу, царю Феры, у которого они останавливались, еще когда ехали в Спарту. На другой день они прибыли в Пилос, но Телемах так спешил возвратиться домой, что просил Писистрата не заезжать в город, а ехать прямо к кораблю. Когда Телемах был уже на корабле и перед отъездом совершал возлияние богам, к нему подошел неведомый странник, прорицатель Феоклимен из рода Мелампа. В Аргосе, на своей родине, он совершил убийство и теперь спасался бегством, боясь мщения родственников убитого.

– Друг, – сказал он Телемаху, – заклинаю тебя жертвой и богами, которым ты ее приносишь, заклинаю тебя всем для тебя священным, скажи мне, кто ты и откуда?

Телемах ответил:

– Родом я из Итаки, странник, сын погибшего Одиссея, которого отыскиваю теперь.

– И я, бедный, скитаюсь на чужбине, – сказал Феоклимен. – На родине я убил человека и родственники его преследуют меня. Возьми меня на свой корабль, сжалься над скитальцем, спаси меня, за мной гонятся по пятам.

Телемах охотно принял его на корабль и дома обещал ему гостеприимный кров.

Распустили паруса, и корабль при попутном ветре, посланном богиней Афиной, быстро понесся по волнам. Под покровом ночи проплыли они вдоль Пелопоннесского берега вплоть до Элиды; отсюда направились к Итаке, минуя пролив, в котором женихи устроили засаду. На рассвете корабль пристал к берегу Итаки: товарищей своих с кораблем Телемах послал в город, Феоклимена он поручил покровительству своего друга Пирея, прося его, чтобы он поместил прорицателя в дом отца своего, Клития; сам же пошел к жилищу Эвмея.

Той порой Одиссей еще был в доме свинопаса. Накануне вечером, когда после трапезы он сидел с пастухами в хижине, вздумалось ему испытать Эвмея – предложит ли он ему еще остаться или нет.

– Завтра утром, – так начал Одиссей. – я думаю идти в город просить милостыню, чтобы не быть вам в тягость. Ты дай мне только проводника, чтобы указал дорогу к городу, а там – не без добрых людей: подадут мне и вина, и хлеба. А не то пойду во дворец Одиссея к Пенелопе сообщить ей весть о супруге, толкнусь к женихам, может быть и они не откажут мне в подаянии. Я могу также поступить к ним и услужение, ибо умею и дрова колоть, и огонь разводить, вертеть жаркое, разрезать мясо и подносить вино.

Эвмей отвечал:

– Гость мой, что за мысль пришла тебе в голову? Разве ты ищешь своей погибели? Ты хочешь идти к женихам, которые не знают границ своему буйству? Да и служители у них совсем не тебе чета, них юноши ловкие, благообразные и в красивых одеждах. Оставайся лучше здесь; никому ты не в тягость, а вернется сын Одиссея, он тебе и одежду подарит, и велит проводить, куда пожелаешь».

Одиссей с благодарностью принял предложение и попросил пастухов рассказать ему что-нибудь о родителях Одиссея – живы ли они или снизошли уже в царство теней.

– Отец Одиссея Лаэрт еще жив, – рассказал Эвмей, – но ежечасно молит у Зевса себе смерти, неутешно плача о любимой супруге, сведенной в могилу тоской по сыну, пропавшему без вести. Я также горюю о ней, ибо она меня воспитала как сына вместе со своею дочерью Клименой. Когда мы выросли, дочь отдали в замужество на Самос, а меня, одарив щедро одеждой и обувью, прислали сюда. И кроме этого, она мне много делала добра, теперь, с ее смертью, я лишился всего.

– Так ты еще ребенком был увезен с родины? – спросил Одиссей. – Как же это случилось, расскажи. Враг ли разорил город твоих отцов или морские разбойники украли и продали тебя?

– Выпей вина, – отвечал свинопас, – и слушай, что я тебе расскажу, спать нас никто не неволит. За Ортигией лежит Сира – остров здоровый и плодородный. На острове этом есть два города, ими правил отец мой – Ктезий, сын Орменона. Раз, когда я был еще ребенком, к острову пристали финикийские корабли с различными товарами. В доме моего отца жила в это время красивая рабыня-финикиянка, которая еще на своей родине была похищена морскими разбойниками и продана нам. Рабыня эта познакомилась с прибывшими финикийцами, уговорила их, чтобы они отвезли ее к родителям; за это она им сулила столько золота, сколько удастся ей унести из нашего дома, кроме того, обещала и меня, ребенка, отдать им, так как я был поручен ее особенному надзору. Целый год стояли корабли у берега, наконец, распродав товары и нагрузив корабли новыми, они собрались отплыть и послали одного из своих в дом моего отца уведомить об этом рабыню. Посланный принес, как будто для продажи, золотые украшения превосходной работы, пока моя мать и остальные женщины рассматривали их, он сделал рабыне условный знак головою; та взяла меня за руку и повела из дома. Проходя палатой, где на столе стояло множество золотых сосудов, она взяла три из них и скрыла их под одеждой, а потом поспешно пошла к кораблю, который был готов к отплытию. Солнце уже опускалось в море, когда мы подняли якорь. Шесть дней плыли мы по пенящимся волнам; на седьмой день эта женщина внезапно умерла, и тело ее бросили в море на съедение рыбам. Я остался один между людьми, мне совершенно чуждыми. Наконец пристали мы к Итаке, где купил меня Лаэрт.

– Твой рассказ, добрый Эвмей, – сказал Одиссей, – растрогал меня до глубины души. Но вместе с горем Зевс послал тебе и счастье – он привел тебя в дом доброго мужа, который тебя кормит, поит и дает теплый приют. Я же, несчастный, напротив, постоянно скитаюсь на чужбине.

В таких беседах провели они время до глубокой ночи, и немного времени осталось им для отдыха. Наутро проснувшись, развели они огонь и стали готовить завтрак. В это самое время Телемах подошел к жилищу Эвмея. Собаки не лаяли на пришельца, но окружили его и ласкались к нему. Заметив это, Одиссей сказал Эвмею:

– Верно, пришел к тебе друг или знакомый, что собаки не лают, а ласкаются, – и не успел он договорить этих слов, как Телемах уже стоял на пороге.

Изумленный Эвмей быстро вскочил с места, выронил от радости бывшую у него чашу с вином, бросился к своему юному господину и стал целовать его голову, глаза, руки, проливая радостные слезы, как отец, увидевший своего единственного сына после десятилетней разлуки.

– Ты ли это, Телемах, радость моей жизни? – вскричал Эвмей. – Не надеялся я тебя более видеть. Войди в дом мой, дитя мое, дай мне налюбоваться на тебя.

– Сюда пришел я за тем, старик, – отвечал Телемах, – чтобы увидеть тебя и узнать, дома ли еще мать моя или уже вступила в брак с кем-нибудь из женихов».

– Родительница твоя, – отвечал Эвмей, – живет в твоем доме и целые дни и ночи проводит в слезах.

Сказав это, он взял копье из рук Телемаха, и Телемах вступил в хижину. Одиссей при входе его встал, чтобы уступить ему свое место, но Телемах удержал его и ласково сказал:

– Сиди, странник, и для меня найдется место.

Одиссей сел опять, а Эвмей тотчас же принес свежих листьев, покрыл их овчиной и предложил Телемаху сесть. Потом принес кушанье и вино, и все трое уселись за стол. Насытившись вкусным питьем и едой, Телемах спросил свинопаса о чужеземце, и Эвмей рассказал ему все, что слышал от Одиссея.

– Теперь, – прибавил Эвмей, – передаю его в твои руки, делай с ним что хочешь, он находится под твоей защитой.

– Наделал ты мне хлопот, Эвмей, – отвечал юноша. – Как возьму я в свой дом чужеземца, когда я не в силах защитить его от дерзости женихов. Пусть он живет у тебя, я подарю ему одежду и меч, доставлю сюда пищу, чтобы он не был в тягость тебе и твоим товарищам. Но к женихам пусть он не ходит, они оскорбят его, и для меня это будет очень прискорбно.

Тогда Одиссей-скиталец возвысил свою речь:

– Больно моему сердцу слушать, юноша, что ты позволяешь чужим людям так буйствовать в своем доме. Может быть, народ, повинуясь внушению богов, ненавидит тебя, может быть, ты в распре с братьями? Будь я так молод и силен, как ты, будь я сын Одиссея или сам Одиссей, то позволил бы первому встречному снять себе голову с плеч, если бы не проник в дом Одиссея и не наказал бы дерзких. И если бы они одолели меня, то я лучше бы согласился быть убитым в своем доме, чем сносить их оскорбительные поступки.

Телемах отвечал ему:

– Народ ненависти ко мне не питает, и с братьями я не в ссоре, потому что их нет у меня. По воле Зевса в нашем роде бывает только один сын в каждом колене. У прадеда моего Аркисия был единственный сын Лаэрт, у Лаэрта – Одиссей, у Одиссея – я. Когда я был еще ребенком, многие женихи, сватаясь за мою мать, как враги вторглись в мой дом и расхищают наследство, и моя мать не знает, как положить этому конец. Быть может, и мне суждено погибнуть от них! Ты же, Эвмей, иди теперь к Пенелопе и возвести ей о моем благополучном возвращении; а я подожду тебя здесь. Но только передай ей это тихонько, чтобы женихи не слыхали, потому что они недоброе замышляют против меня».

– Все исполню, – сказал Эвмей. – Но не зайти ли мне также по дороге к Лаэрту и не обрадовать ли его вестью о твоем возвращении? Говорят, что с твоего отъезда в Пилос он не вкушает ни питья, ни пищи, все сидит и горюет, и так исхудал, что остались кости да кожа».

– Жаль мне его, – сказал Телемах. – Но ты все-таки прежде поспеши к Пенелопе и возвращайся сюда, а мать сама уж пошлет свою ключницу известить старика.

Так сказал Телемах, торопя Эвмея, и свинопас, подвязав сандалии, немедля отправился в город.

19. Одиссей открывается сыну

(Гомер. Одиссея. XVI, 153–320)

Только Эвмей вышел из хижины, Афина предстала на пороге в образе красивой, стройной девушки. Телемаху она была невидима; видел ее только Одиссей да собаки, которые, не смея лаять, тотчас же с визгом попрятались.

Богиня сделала знак Одиссею, и он немедля вышел из хижины.

– Одиссей благородный, – сказала она, – теперь ты можешь открыться Телемаху и вместе с ним ступай в город, чтобы погубить женихов. Я сама вскоре явлюсь вам на помощь. Пора наказать дерзновенных.

Сказав это она прикоснулась к Одиссею своим золотым жезлом. Мгновенно прежняя красивая одежда заменила грязные лохмотья, стан выпрямился, смуглые щеки пополнели и подбородок покрылся черной бородой. Затем богиня исчезла, а Одиссей вернулся в хижину. Телемах, изумленный при виде такой перемены, опустил глаза, думая, что перед ним некий бог.

– Странник, – сказал сын Одиссея, – вид твой совершенно изменился: и одежда другая, и облик другой. Ты, верно, бог! Прими же нашу жертву и будь к нам милостив.

– Я не бог, – отвечал Одиссей, – а отец твой, о котором ты так много сокрушался и за которого претерпел столько бед.

Доселе сдерживаемые слезы брызнули из глаз Одиссея; он обнял сына и покрывал его поцелуями. Телемах стоял неподвижен от изумления и не верил еще словам отца.

– Нет, – вскрикнул он. – ты не отец мой – ты демон! Ты искушаешь меня и обманом своим хочешь еще больше увеличить мое горе. Разве может смертный так измениться?

– Не удивляйся, мой сын, и не чуждайся отца. Да, я – Одиссей, возвратившийся наконец в страну своих отцов после двадцатилетних жалких скитаний. Превращение же мое – дело богини Афины. Богам, вечного неба властителям, легко нас, смертных, и унизить и возвеличить.

Сказав это, Одиссей сел; Телемах, проливая горькие слезы, обнял отца. В грудь обоих проникла вдруг несказанная тоска – и громко зарыдали они оба, убиваясь, как птица лесная, у которой похитили птенцов из гнезда. Когда, наконец, стихла скорбь, Телемах спросил отца, как он вернулся на родину; Одиссей рассказал ему все.

– Теперь я пришел сюда, – прибавил он, – по велению богини Паллады отомстить нашим врагам. Перечисли мне женихов, чтоб я знал, сколько их и кто они такие? Одолеем ли мы их одни или нужна нам будет помощь?

– Родитель, – сказал Телемах, – я всегда слышал, что ты славен среди смертных своей мудростью и что копье умеешь метать превосходно, но теперь ты говоришь о несбыточном. Никогда нам вдвоем не удастся одолеть такого множества врагов. Знай: их не десять, не двадцать, а гораздо больше! С одного Дулихия их прибыло пятьдесят два юноши да шесть служителей; потом с Зама – двадцать четыре, с Закинфа – двадцать, здешних, с Итаки – двенадцать, а при них глашатай Медон, божественный певец Фемий, да двое рабов. Если мы вздумаем бороться с такой толпой, то наше мщение будет гибельно не для них, а для нас. Лучше подумать о том, где бы найти людей, которые бы нам пособили.

– Выслушай, что я скажу, – отвечал Одиссей. – Если бы отец Кронион и Паллада Афина были нашими помощниками, подумай, нужна ли нам была другая помощь?

– Да, таких могущественных помощников довольно, – отвечал Телемах. – Они страшны не только нам, смертным, но и самим вечным богам!

– Так знай, что, когда наступит час мщения, они придут к нам на помощь, – сказал Одиссей. – Завтра утром, на рассвете, иди в город к женихам. Вслед за тобой, в сопровождении Эвмея, приду и я в виде старика нищего. Если женихи станут меня оскорблять, сноси терпеливо, не давай воли сердцу, хотя бы даже меня выбросили за дверь. Самое большое, что ты можешь себе позволить, – это увещевать их, но кротко, дружелюбно. Но смотри, чтобы никто, ни один человек не знал, что я Одиссей: ни Лаэрт, ни Эвмей, никто из служителей, ни даже сама Пенелопа. Между тем мы узнаем, кто из наших слуг и служанок любит и уважает нас, кто забыл меня и кто презирает моего доблестного сына.

– Не думай, родитель, – отвечал Телемах, – что я равнодушен к этому делу, но мне кажется, что все наши расспросы только повредят нам. Помысли, сколько времени нужно на то, чтобы расспросить каждого служителя, а женихи между тем будут продолжать нас грабить. От служанок еще можно попытаться кое-что узнать, но остальных оставь до более удобного времени.

Одиссей обрадовался разумному совету сына и вполне согласился с ним.

20. Заговор женихов против Телемаха

(Гомер. Одиссея. XVI, 322–451)

Спутники Телемаха, оставленные им на корабле, прибыли к городской пристани; подарки, данные сыну Одиссея царем Менелаем, послали они в дом Клития. К Пенелопе же отправили глашатая известить ее о благополучном возвращении сына.

Глашатай, встретив у дворца Эвмея, вместе с ним вошел к царице. В присутствии всех служительниц передал он ей известие о прибытии сына, Эвмей же, исполняя приказание Телемаха, передал ей это известие тайно и тотчас же поспешил возвратиться домой.

Женихи пришли в негодование и были очень испуганы, когда узнали, что Телемах возвратился. Немедленно вышли они из покоев и сели у ворот, чтобы держать совет о том, как поступить. Первый заговорил Эвримах и сказал:

– Горе нам, друзья! Не ожидали мы, что Телемах так благополучно совершит свой путь. Надо снарядить корабль и послать за нашими товарищами, сидящими в засаде.

Не успел он окончить этих слов, как Анфином увидел входящий в пристань корабль с бывшими в засаде товарищами и сказал, смеясь:

– Посылать за ними уже не надо: вот они! Бог ли какой их надоумил, что Телемах возвратился, или они сами видели, как корабль его проплыл мимо них, и не смогли догнать его?

Женихи все встали и поспешили к берегу. Корабль был тотчас вытащен на берег; служители убрали с него оружие, а сами женихи отправились на площадь. Антиной, предводитель засады, начал так:

– Удивительно, как боги избавили его от опасности! Целый день лазутчики сменялись один другим, сторожили его с высот, и лишь только закатилось солнце, мы вышли в море и всю ночь плавали взад и вперед, чтобы встретить и убить его, но боги доставили его на родину. Подумаем, как бы погубить его здесь, здесь он от нас не уйдет. Если же оставить ему жизнь, то мальчишка навредит нам. Он умен и изобретателен, поднимет народ против нас, рассказав ему о наших замыслах, и нас с позором изгонят из страны. Поэтому, не теряя времени, убьем его где-нибудь вдали от города, в поле или на дороге, разделим между собой его имущество, а дворец оставим его матери. Если же мой совет вам не нравится и вы хотите оставить Телемаха в живых, то уж нам продолжать пировать в его доме нельзя; пусть в таком случае каждый отправляется к себе и, взяв свадебные подарки, идет к царице свататься. Кому назначено судьбой, того она и выберет.

Когда Антиной кончил, воцарилось глубокое молчание. Наконец, Анфином, отличавшийся от остальных благородством и нравившийся более других Пенелопе своими умными речами, прервал его, сказав:

– Друзья! Зачем мы будем губить Телемаха? Не спросить ли нам прежде богов, и если Зевс одобрит наш замысел, то я собственной рукой готов поразить Телемаха; если же боги воспротивятся – то мой совет: воздержитесь от убийства.

Все согласились с советом Анфинома и, поднявшись с мест, отправились во дворец Одиссея на пир. Глашатай же Медон, подслушав совещание женихов, передал все госпоже своей, Пенелопе, и она, когда женихи собрались в пиршественной горнице, вышла к ним в сопровождении двух прислужниц и сказала Антиною:

– Злой, дерзновенный человек! Здесь, в Итаке, считают тебя умнейшим в совете и речах. Но это неправда: ты им никогда не был! Что побуждает тебя, безумный, готовить погибель и смерть Телемаху? Или ты забыл, как отец твой, грабя наших союзников вместе с морскими разбойниками и спасаясь от народного гнева, укрылся в доме Одиссея и как Одиссей усмирил разъяренную чернь? Без него она разорвала бы тебя на части и расхитила бы твое имущество. А ты – сын его – грабишь дом Одиссея, огорчаешь жену его и готовишь смерть его сыну!

Пристыженный Антиной не знал, что сказать. За него отвечал Эвримах.

– О, Пенелопа, – начал он, – благородная дочь Икария, успокойся! Пока я жив, никто не посмеет поднять руки на Телемаха, или мое копье обагрится черной кровью злодея. Я не забыл, как Одиссей, городов сокрушитель, сажал, бывало, меня – ребенка – к себе на колени и мясом кормил и давал мне вина. Поэтому сын его для меня дороже всех людей и не должен бояться смерти от руки женихов.

Так с дружеским видом говорил Эвримах, утешая Пенелопу; в сердце же обрекал Телемаха на смерть. А Пенелопа удалилась в свои покои и вплоть до ночи проливала слезы о милом супруге, пока наконец Афина не свела сладкого сна на ее очи.

21. Прибытие Телемаха и Одиссея в город

(Гомер. Одиссея. XVII, 1-327)

На следующее утро Телемах, собираясь идти в город, сказал Эвмею:

– Я иду к матери, она до тех пор по перестанет сокрушаться и плакать, пока не увидит меня. Странника же поручаю тебе: проводи его в город – просить подаяния; всех пришельцев я не могу содержать, у меня и без того много забот. Если же он на это обидится, тем хуже для него, я говорю правду.

Одиссей, которому Афина снова придала вид старого нищего, сказал на это, что он со своей стороны этим доволен, но хочет только, прежде чем пуститься в далекий путь, погреть у огня свои старые кости и дождаться, пока на дворе потеплеет.

Когда Телемах пришел в свой дом, женихов еще там не было; он поставил копье у колонны и вошел в зал. Няня его, Эвриклея, в это время покрывала овчинами стулья для женихов и увидев вошедшего юношу, со слезами бросилась к нему навстречу. Сбежались все прислужницы дома, окружили Телемаха и покрывали поцелуями его руки и голову. За ними вслед вошла сама Пенелопа, стройная, как Артемида, сияя красотой, как Афродита. С плачем обняла она любимого сына, поцеловала его голову, очи и в слезах говорила:

– Ты ли это, Телемах, моя радость? С тех пор, как ты тайно и против моей воли отправился в Пилос на поиски любимого отца, я уже отчаялась видеть тебя. Расскажи же мне, что ты слышал об отце?

– Не печаль мне души, возлюбленная мать, – отвечал Телемах, – не вливай тревоги в грудь сына, едва спасшегося от гибели. Иди в свои покои, соверши омовение, облекись в чистую одежду и дай обет принести богатую жертву бессмертным, если они помогут нам достойно отомстить нашим врагам. Сам же я пойду теперь на площадь и приглашу сюда одного чужеземца, который прибыл вместе со мной и которого я поручил до своего возвращения в город гостеприимству Пирея.

Пенелопа последовала совету сына, а Телемах пошел на площадь. Афина одарила его такой божественной красотой, что весь народ с удивлением смотрел на него. Женихи окружили его со словами дружбы на устах, но в сердце тая злые умыслы. Телемах удалился от них и подошел к Ментору и Антифату, старым друзьям отца, которые с участием стали расспрашивать об его путешествии. Сюда же, на площадь, пришел и Пирей со своим гостем Феоклименом. Сын Одиссея пошел им навстречу. Когда же Пирей предложил ему взять все подарки Менелая, Телемах попросил его подержать их у себя, говоря:

– Мы еще не знаем, чем окончится дело; если женихи убьют меня и расхитят мое имущество, то лучше пусть эти подарки достанутся тебе, чем им; если же, напротив, мне удастся погубить женихов, то ты с большей радостью сам принесешь дары в мой дом.

Затем Телемах ввел Феоклимена в свой дом. Они омылись, натерлись елеем и сели за стол, а Пенелопа поместилась против них у дверей и пряла. Снова спросила она сына о его путешествии и о том, что он узнал об отце. Телемах в коротких словах рассказал ей о своем пребывании у Нестора и у Менелая, передал ей, что узнал от последнего об Одиссее и пребывании его у Калипсо. Пенелопа опечалилась рассказом, но Феоклимен старался ее утешить, говоря:

– Достойная всех почестей царица, выслушай мое предсказание. Клянусь самим Зевсом, вашей гостеприимной трапезой, очагом Одиссеева дома, что Одиссей здесь уже, на родине, или скрывается гденибудь вблизи, выведывая все злые действия женихов и готовя им кару. Вещая птица поведала мне это, когда мы вступили на здешний берег.

– О, чужеземец, – отвечала Пенелопа. – если бы сбылись твои слова, то ты как друг был бы принят в нашем доме и осыпан подарками!

Между тем женихи собрались во дворе дома и занимались бросанием дисков и метанием копий, потом, позванные глашатаем Медоном к обеду, вошли в пиршественную залу. Уже был полдень, когда Эвмей и Одиссей направились к городу. Одиссей был опять в своем нищенском одеянии, с котомкой за плечами и опирался на толстую палку, данную ему Эвмеем.

Наконец после трудной дороги приблизились они к городу и подошли к бившему из скалы ключу, в котором жители города черпали воду.

Кругом была тополевая рощица, вблизи находился алтарь нимф. Здесь путников нагнал пастух коз Одиссея, сын Долиона, Мелантий, который с двумя своими помощниками гнал лучших коз из всего стада к столу женихам. Увидя Эвмея и Одиссея, он их начал ругать.

– Правду говорят, – кричал он, – что один негодяй всегда ведет за собой другого, что свой своему всего ближе! Свинопас проклятый! Куда ты ведешь этого обжору, бродягу докучного, который только обивает пороги да вымаливает остающиеся крохи? Отдай его к нам в работу, вычищать хлева да менять подстилку козлятам; он и тут сумеет разжиреть, питаясь одной только сывороткой. Да, впрочем, до работы ли ему! Его дело пьянствовать, таскаться, да набивать брюхо подаяниями. Слушай, однако, если ты ведешь его во дворец Одиссея, то переломают ему там ребра!

Так ругаясь, пастух, поровнявшись с Одиссеем, ударил его в бедро ногой, но Одиссей даже не пошатнулся, а только подумал: раздробить ли дерзкому голову палкой или ударить его головой о землю, но стерпел и перенес обиду. Эвмей же принялся ругать наглеца и, воздев руки, воскликнул:

– О, нимфы потока, дочери Зевса! Одиссей всегда приносил вам богатые жертвы, услышьте мою молитву, возвратите его нам! Был бы он здесь или его сын Телемах, он бы выбил из тебя спесь, – продолжал Эвмей, обращаясь к пастуху, – и показал бы тебе, как шататься целый день и бегать без дела в город, оставляя стада без надзора!

– Что ты там рычишь, злая собака? – воскликнул Мелантий. – Дай срок: доберусь я до тебя, продам тебя в работы на острова и выручу за тебя порядочный кусок золота. А твоего Телемаха, да поразит его Аполлон своею стрелой или пусть убьют его женихи, чтобы отправлялся туда же, вслед за отцом!

Сказав это, Мелантий пошел вперед и скоро прибыл ко дворцу, куда войдя, сел вместе с женихами за стол – напротив Эвримаха, к которому он был внимательнее, чем к другим. Одиссей же и Эвмей, шедшие медленнее, подошли ко дворцу уже во время пира; из залы до них доносились звуки лиры и голос певца Фемия. Одиссей схватил своего спутника за руку, сказав:

– Эвмей, как я понял, это дом Одиссея – ошибиться нельзя: длинный ряд горниц, двор обнесен зубчатой стеной, ворота двойные – насильно ворваться и не мысли! Но мне кажется, там обедают; я чувствую запах яств и слышу звуки стройной лиры, спутницы пиров.

– Ты прав, – отвечал Эвмей, – это дом Одиссея. Но надо подумать, что нам теперь делать: ты ли туда пойдешь, а я здесь останусь, или мне прежде войти, а ты здесь подождешь; но в таком случае долго тут не медли, чтобы кто с тобой не подрался и не швырнул в тебя чем.

– Иди ты вперед, – отвечал Одиссей, – а я останусь здесь; к ударам и толчкам я привык и много видел бурь морских и битв. Пусть будет со мной, что угодно Зевсу! Снести можно все, кроме требований желудка».

Пока они так разговаривали, собака, лежавшая у ворот дома, услышав их голоса, подняла морду и навострила уши. Звали ее Аргос; сам Одиссей ее выкормил еще до своего похода в Трою, и долго была она хорошей охотничьей собакой, но теперь на старости лет, в отсутствие господина, была брошена без призора и валялась чуть живая на куче навоза. Увидя своего старого хозяина, она радостно замахала хвостом, прижала уши, но, обессиленная старостью, не могла подняться с места.

Одиссей, видя это, тайком отер слезу с глаз.

– Посмотри, – сказал он своему спутнику, желая скрыть свое волнение, – там на навозе лежит собака. Как видно, она хорошей породы, но не знаю, была ли она легка на бег или принадлежит к тем собакам, которых знатные люди держат в роскоши?

– Да, – отвечал Эвмей, – это была лучшая собака Одиссея; но с тех пор как его не стало, ее бросили, и нерадивые служанки забывают даже кормить ее.

Сказав это, Эвмей вошел в дом, в горницу, где пировали женихи; собака же, дождавшись, наконец, после двадцатилетней разлуки своего хозяина, поникла головой и издохла.

22. Одиссей и женихи

(Гомер. Одиссея. XVII, 328; XVIII, 428)

Эвмей сидел уже за столом против Телемаха, подозвавшего его знаком к себе, и подкреплялся пищей, когда Одиссей вошел в горницу под видом старика нищего, в лохмотьях, опираясь на свой посох. Сел он в дверях на пороге, прислонившись спиной к дверной притолоке. Как только Телемах увидел его, он тотчас же взял целый хлеб, мяса, сколько мог захватить в руку, и, подавая это Эвмею, сказал: «На, отдай это страннику и скажи ему, чтобы он обошел всех женихов и попросил также у них; нищему не должно стыдиться».

Одиссей с благодарностью обеими руками принял подаяние и, положив перед собой на котомку, стал утолять свой голод; в то же самое время Фемий, певец, начал свою песнь. По окончании пения, когда женихи подняли шум, богиня Афина подошла к Одиссею и повелела ему обойти всех женихов и попросить у них подаяния. Одиссей стал обходить их, протягивая каждому руку, как человек, привыкший просить милостыню; женихи, подавая ему куски мяса и хлеба, в изумлении друг друга спрашивали: кто это и откуда? Тогда Мелантий поднялся с места и воскликнул:

– Женихи достославной царицы, я нищего этого видел; его вел сюда свинопас Эвмей; кто же он и каким родом хвалится – не знаю!

– Проклятый свинопас, – закричал Антинои, – зачем ты привел в город этого человека? Мало, что ли, у нас своих бродяг и попрошаек?

– Антиной, – возразил кротко Эвмей, – молвил ты неразумное слово. Приглашают чужеземца только в случае, когда он прорицатель или певец, но нищего никто не приглашает. Впрочем, ты всегда был неласков с прислугой Одиссея, особенно со мной; но пока здравствует моя царица и мой господин, Телемах. я об этом не печалюсь.

Телемах постарался успокоить Эвмея и сказал, обращаясь к Антиною:

– Ты, Антиной, распоряжаешься здесь, как хозяин, и жестоким словом хочешь выгнать странника из моего дома. Но этого не случится. Лучше подай ему; никто этого не осудит – ни я, ни мать, никто из служителей Одиссея. Хотя я вижу, что ты сам любишь есть. а другим давать не охотник?

– Смотрите, какая надменность, какие дерзкие слова! – воскликнул Антиной. – Если бы все женихи хоть самую малость дали этому нищему, он месяца три и не заглянул бы сюда в дом!

Говоря это, он схватил скамейку, бывшую у него под ногами. В это самое время Одиссей, обошедший всех женихов и получивший от всех подаяние, подошел наконец к Антиною и сказал:

– Сотвори подаяние и ты, мой прекрасный! Ты мне кажешься здесь знатнее всех, а потому и щедрее всех. За твое подаяние я буду прославлять тебя всюду. Сам я был тоже некогда богат, и слуг имел, и подавал беднякам и скитальцам, но Зевс лишил меня всего! По воле его я в Египте был взят в плен, потом продан на остров Кипр, а с Кипра прибыл сюда.

На это Антиной воскликнул в гневе:

– Какой демон послал нам этого человека! Отойди от меня, бесстыдный бродяга! Ко всем подходил ты, и все тебе щедро давали, не жалея чужого добра!

– О, боги! – воскликнул Одиссей, отступая от него. – Сердце твое не похоже на твою наружность! Если ты, в изобилии пресыщаясь чужим добром, не можешь уделить нищему корки хлеба, то от своего собственного ты не дашь и крупинки соли!

Антиной еще сильнее запылал гневом.

– За эти грубые слова ты живым не выйдешь отсюда! – воскликнул он, сверкнув очами, и бросил в Одиссея скамейкой.

Попал он ему в спину, около правого плеча, но Одиссей устоял на ногах. Молча тряхнул он головой и возвратился на прежнее место к порогу. Тут он уселся и, положив перед собою наполненную котомку, сказал, обращаясь к женихам:

– Женихи достославной царицы, если кто потерпит побои, защищая свое добро, то побои эти не больны и не печалят сердца, но меня Антиной ударил за то, что я беден и голоден. Если боги существуют и для бедных, то не брак, а смерть ты встретишь здесь, обидчик!

– Жри и молчи, – закричал на него Антиной, – или убирайся вон; не то тебя вытолкают отсюда и выбросят за дверь.

Грубый, жестокий поступок Антиноя возбудил негодование у всех женихов; один из них сказал ему:

– Нехорошо поступил ты, Антиной, обидев так несчастного чужеземца. Что, если он бог? Боги нередко в образе странников являются смертным, чтобы их испытать.

Но Антиной не обратил внимания на упрек. Телемах, видя, как оскорбляют его отца, затаил гнев в сердце и только молча покачал головой. Но когда сказали Пенелопе о поступке Антиноя, то она воскликнула в гневе:

– Да поразит его самого так стрела Аполлона!

И, велев тихонько позвать к ней Эвмея, приказала ему привести к ней чужеземца: она надеялась узнать от него что-нибудь об Одиссее. Эвмей еще более усилил в ней эту надежду, передав ей, что чужестранец рассказывал ему об Одиссее.

– Я хочу от него самого это слышать, – сказала Пенелопа. – Иди же и приведи его сюда, пока женихи, насытившись нашим питьем и едой, будут забавляться играми на дворе. О, если бы Одиссей возвратился наконец на землю отцов, то немедля наказал бы он дерзновенных!

Только она это сказала, Телемах чихнул так громко, что раздалось по всему дому. Пенелопа засмеялась и быстро сказала Эвмею:

– Иди же и тотчас приведи странника. Ты слышал, как Телемах чихнул на мои слова? Это хорошее предзнаменование, теперь никто из женихов не избегнет смерти!

Эвмей передал Одиссею пожелание царицы, но Одиссей, опасаясь женихов, просил подождать до вечера, и тогда он охотно расскажет все, что знает о ее супруге. После этого Эвмей простился с Телемахом и отправился к себе домой, обещая наутро возвратиться и пригнать несколько самых лучших свиней.

День уже склонялся к вечеру, и женихи забавлялись пением и пляской, когда в горницу вошел нищий, обыкновенно приходивший за подаянием к женихам. Он был замечателен своей ненасытной жадностью и большим ростом, но не был силен.

Имя его было Арнеон; обыкновенно же его называли Иром, т. е. вестником, потому что он у всех был на посылках. Увидев Одиссея, он захотел его выгнать из боязни, чтобы он не отбил у него места.

– Прочь от дверей, старик, – закричал он Одиссею, – пока тебя не вытащили за ноги. Разве ты не видишь, как все мне делают знаки головой, чтобы я тебя выбросил вон? Но я этого не хочу. Убирайся, пока дело не дошло до драки!

Одиссей, взглянув на него мрачно, исподлобья, сказал:

– Сумасбродный человек, что я тебе сделал? На пороге хватит места для нас обоих. Я такой же нищий, как и ты, чему ж ты завидуешь? Но на драку меня не вызывай, или, как я ни стар, я разобью тебе в кровь и грудь, и лицо и просторнее мне будет сидеть завтра на этом пороге». – «Что ты там бормочешь, как старая болтливая старуха? – закричал Ир. – Как тресну я тебя раз, другой – повылетят все до единого зубы из твоего свиного рыла! Ну, вставай и опоясывайся! Посмотрим, как-то ты сладишь с тем, кто моложе тебя.

Так перебранивались они, стоя в дверях горницы. Антиной слышал все это и, смеясь, сказал женихам:

– Такой веселой шутки, друзья, еще не бывало! Ир и тот странник вызывают друг друга на бой! Надо их стравить хорошенько!

Все вскочили быстро с мест и, смеясь, подбежали к нищим. Антиной продолжал:

– Там на огне готовятся к ужину козьи желудки, наполненные жиром и кровью; тот, кто выйдет победителем из боя, получит один из них, и никому, кроме него, мы не позволим просить здесь подаяния.

Предложение понравилось всем; а Одиссей, заметив, что ему, старику, страшно вступать в бой с более молодым, взял с них обещание не вмешиваться и не помогать Иру. Все поклялись ему в этом. Телемах, желая, кроме того, ободрить Одиссея, сказал:

– Не бойся, чужеземец. Если кто не исполнит обещания, тот будет иметь дело со мной, с Антиноем и Эвримахом – я здесь хозяин в доме!

Одиссей, скинув лохмотья, удивил всех женихов крепостью своей груди, шириной плеч и жилистыми руками и бедрами, ибо Афина невидимо придала крепость всем членам его тела.

– Какие крепкие мышцы скрывались под рубищем этого нищего! – говорили женихи между собой. – Бедному Иру придется плохо!

А Иром уже овладела трусость – он затрясся всем телом. Служители насильно опоясали его и подвели к Одиссею. Антиной, увидя это, сказал Иру гневно:

– Ты погибнешь, хвастун, если дашь себя одолеть этому хилому старику. Я велю тебя тогда бросить на корабль и отвезти в Эпир[145] к царю Эхету[146] – страшилищу смертных, который обрежет тебя уши и нос, а внутренности твои бросит на съедение псам!

От этой угрозы Ир задрожал еще сильнее. Наконец, бойцы сошлись; Одиссей размышлял, сразу ли убить противника или только ударом сбить его с ног, чтобы не возбудить подозрения в женихах. Решившись на последнее, он напал на противника, и бой закипел. Ударил Ир Одиссея в правое плечо, а Одиссей нанес ему удар в шею, ниже уха, так, что кость разлетелась надвое и изо рта хлынул поток черной крови. Скрежеща зубами от боли, упал Ир на пол от этого удара. Неудержимый смех овладел всеми женихами; а Одиссей, схватив противника за ногу, вытащил его за порог на двор, прислонил к стене и, дав ему в руки палку, сказал:

– Сиди здесь, отгоняй свиней и собак и не обращайся так жестоко с нищими и странниками, а не то будет еще хуже.

Затем он снова надел на себя котомку и сел на пороге. Женихи встретили Одиссея со смехом, и многие из них говорили ему:

– Молим Зевса и всех бессмертных, чтобы исполнились все желания, какие у тебя есть на сердце, за то, что ты избавил нас от этого ненасытного обжоры; мы немедля отошлем его в Эпир к царю Эхету.

Антиной подал Одиссею награду за победу – желудок, наполненный жиром и кровью, а Анфином принес ему два хлеба и, отпив из золотого кубка, сказал, подавая его Одиссею:

– Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен бедностью, да даруют тебе боги, наконец, изобилие!

– Ты, Анфином, вижу я, юноша благоразумный, – отвечал ему Одиссей, – а потому выслушай, что я тебе скажу, и поразмысли о том, что услышишь. На земле всего непостояннее и слабее человек; пока он здоров и счастлив, то и не думает о грядущем несчастий; когда же боги ниспошлют на него это испытание, то он негодует и падает духом. Это изведал я сам на себе и потому предупреждаю всякого человека беречься от высокомерия и надменности и советую со смирением принимать ниспосылаемое богами. И женихи не должны бы так своевольничать здесь, так расточать чужое добро и наносить оскорбления супруге, муж которой, возможно, скоро возвратится. Как знать, а вдруг он уже близок? Да удалят тебя вовремя благодетельные боги из этого дома, чтобы ты не встретился с возвращающимся его хозяином, ибо встреча его с женихами не пройдет без пролития крови!

Так говорил Одиссей, предупреждая юношу, которого охотно желал бы спасти. Полный недобрых предчувствий, поникнув в раздумье головой, пошел Анфином через залу опять к своему месту. Но не избег и он судьбы, назначенной богиней Палладой.

В этот час богиня Афина внушила Пенелопе сойти вниз к женихам, чтобы разжечь им сердца сильнейшим желанием, а в глазах супруга и сына явиться еще более достойной уважения, чем прежде. Но не успела она еще этого исполнить, как богиня погрузила ее в сладкий сон и озарила ее божественной красотой.

Когда прислужницы вошли в горницу, Пенелопа проснулась исказала, протирая глаза:

– Как я сладко спала! О, если бы Артемида ниспослала мне теперь вместо этого сна такую же сладкую смерть, чтобы прекратить мои страдания и тоску о моем царственном супруге!

Сойдя после этого вниз к женихам, Пенелопа закрыла лицо покрывалом и встала, прислонясь к колонне. Все смотрели на нее с удивлением и в сердце каждого возгорелось желание взять ее в супруги; она же, отведя Телемаха в сторону, сказала ему:

– Я не узнаю тебя, Телемах; будучи ребенком, ты был рассудительнее, чем теперь, когда стал уже мужем. Как же допустил ты, чтобы такое недостойное дело совершилось в нашем доме? Или ты думаешь, что не покроет тебя это стыдом и позором, если ты позволяешь оскорблять чужеземца, доверчиво пришедшего в твой дом?

– Твой гнев справедлив, о мать! – отвечал Телемах. – Рассудка у меня довольно, чтобы отличить дурное от хорошего, но эти женихи, сидящие вокруг меня, у которых только злобство одно на уме, совсем привели в беспорядок мои мысли; ни один из них не пришел мне на помощь. Но, впрочем, бой странника с Иром закончился не так, как того хотели женихи: сильнейшим оказался странник. О, если бы нам увидеть всех женихов в таком же состоянии, как этот Ир, у которого голова, как у пьяного, едва держится на плечах, а ноги отказываются служить!

Так беседовала Пенелопа с сыном, стоя вдали от всех. Вдруг Эвримах, богатейший из итакийских женихов, воскликнул, пораженный красотой царицы.

– Благородная дочь Икария, царица Пенелопа, если бы ахейцы могли тебя видеть, то назавтра собралось бы женихов в твоем доме еще более, ибо ты превосходишь всех земнородных и стройностью стана, и красою лица, и светлым разумом!

Пенелопа отвечала:

– Нет, Эвримах, не стало моей красоты с того дня, как ахейцы, а с ними мой супруг Одиссей пошли против Трои. Если бы он возвратился и моя жизнь снова потекла под его охраной, тогда, верю я, вернулась бы и красота моя. Покидая родину, Одиссей взял меня за руку и сказал: «Супруга милая, думаю, что не всем ахейцам суждено возвратиться из-под Трои, и не знаю, угодно ли будет богам, чтобы я был в их числе. На твое попечение оставляю все. Пекись об отце моем и о матери так же, как пеклась доселе, – меня уж верно. не будет с ними. Когда же сын наш возмужает, тогда можешь оставить дом и выйти замуж, за кого пожелаешь. Так говорил он, и слова его исполнились. Уж близок день ненавистного для меня брака. С несказанным горем вижу я, несчастная, его приближение, ибо вы своим сватовством нарушили прежний обычай. В прежнее время, когда сватались за благородную женщину, то приводили в дом невесты быков и баранов, угощали ее родственников, дарили им богатые подарки, а вы без стыда расточаете чужое имущество.

Умные речи Пенелопы обрадовали Одиссея, Антиной же так отвечал ей от лица женихов:

– Благородная дочь Икария, никто из женихов не отказывается понести тебе подарки – только благосклонно прими их. Но дом твой мы покинем только тогда, когда ты выберешь одного из нас в супруги.

Все женихи согласились с Антиноем и послали служителей за подарками. Антиною принесли широкую мантию из цветной ткани с двенадцатью золотыми застежками; Эвримаху – цепь из золота и другого металла, блиставшего тоже, как золото; Эвридаму – пару серег, на которых висели по три блестящих звезды на каждой; Пизандру – чудной работы ожерелье. Пенелопа, приказав убрать их, удалилась опять в свои покои. По уходу царицы женихи снова занялись пляской, музыкой и пировали так до самого вечера. Когда совсем стемнело, в палате поставили три жаровни с зажженными сухими смолистыми поленьями; за огнем присматривали прислужницы. К ним подошел Одиссей и сказал:

– Рабыни Одиссеева дома, идите к госпоже вашей прясть и сучить шерсть, а я буду за вас поддерживать огонь, хотя бы даже до утра.

Рабыни засмеялись и переглянулись. Одна из них, Меланто, красивая молодая девушка, воспитанная самой Пенелопой, но нечувствительная к горю своей госпожи, с бранью воскликнула:

– Что ты тут, глупый бродяга, пустословишь, и не идешь спать куда-нибудь в кузницу или в шинок? Или ты очень заважничал оттого, что одолел Ира? Смотри не наткнись на кого-нибудь посильнее тебя, кто размозжит тебе голову и выбросит тебя окровавленного за порог!

Одиссей, мрачно посмотрев на нее, отвечал:

– Что ты, как собака, ругаешься? Вот пойду я сейчас к Телемаху и скажу ему; он тебя изрубит в куски.

Рабыни разбежались от страха, что он исполнит угрозу, а Одиссей остался у огня и, наблюдая за женихами и обдумывая, как бы им отомстить. Афина же побудила снова женихов к насмешкам и дерзостям над Одиссеем, чтобы еще больше увеличить его гнев против них. Эвримах начал первый, сказав своим товарищам:

– Друзья, какой-нибудь бог, вероятно, послал нам этого странника – это живой светильник! Посмотрите, как блестит его плешивая голова, на которой не осталось ни малейшего волоска.

Пока женихи смеялись шутке, Эвримах продолжал, обращаясь к Одиссею:

– Старик, ты, конечно, согласишься поступить ко мне в услужение? Ни в жаловании, ни в одежде, ни в пище недостатка не будет. Но, впрочем, думаю, ты не умеешь ничего делать, да и не хочешь. Тебе больше нравится бродяжничать и набивать себе желудок мирским подаянием!

– Желал бы я, Эвримах, – отвечал Одиссей, – чтобы теперь была весна и чтобы дали нам с тобой в руки по косе и заставили бы нас косить, без завтрака, с утра до самого вечера – посмотрел бы я, кто из нас лучше выдержит. Или если бы была теперь война и дали бы мне щит, два копья да шлем, чтобы защитить мне голову, то увидел бы ты меня первым в бою и не стал бы попрекать меня моим желудком. Но ты надменен и дерзок и считаешь себя великим и сильным, потому что находишься в обществе низких и слабых. А вот если бы появился здесь вдруг сын Лаэрта, то ты не нашел бы дверей, будь они хоть вдвое шире этих!

Эвримах закипел еще более гневом.

– Постой, бродяга, – закричал он, сверкнув очами, – ты получишь сейчас достойную награду за твои дерзкие речи! Видно, вино помутило твой ум, или ты от природы уж такой?

С этими словами он схватил скамейку и бросил ее в Одиссея. Но на этот раз Одиссей увернулся, присев к ногам Анфинома, и скамейка пролетев мимо, ударила по руке виночерпия, вышибла у него из рук сосуд с вином и самого сшибла с ног так, что он упал, застонав. Женихи подняли шум и заговорили между собою:

– Лучше было бы, если бы этот бродяга околел где-нибудь на дороге; здесь было бы спокойнее. А теперь перессорятся все из-за этого нищего – и пир наш будет испорчен.

Так как шум не прекращался, то Телемах учтиво, но с твердостью сказал женихам, что время расходиться по домам. Женихи закусили себе губы с досады, но Анфином сказал им:

– Он прав, и возражать на это нельзя. Оставим странника в покое, наполним еще раз кубки для последнего возлияния и разойдемся; а чужеземец, что пришел в дом Телемаха – пусть и остается у него.

Женихи послушались и, совершив возлияние, разошлись по домам.

23. Разговор Одиссея с Пенелопой

(Гомер. Одиссея. XIX)

Одиссей, оставшись вдвоем с сыном, потребовал, чтобы оружие и доспехи, висевшие на стене, были немедленно вынесены из залы. Если же женихи спросят о причине, побудившей убрать оружие, то сказать им, что оно попортилось от дыма и копоти. Кроме того, можно прибавить, что оружие убирается из предосторожности, чтобы женихи, разгоряченные вином, не затеяли бы ссоры и не переранили друг друга. Телемах, повинуясь воле родителя, позвал свою няньку Эвриклею и сказал ей, чтоб она увела всех прислужниц из залы, ибо он хочет убрать все отцовское оружие в кладовую, чтобы оно не попортилось от копоти. Старушка несказанно обрадовалась, увидя, что Телемах начинает заботиться о своем имуществе.

– Но кто же тебе посветит, – сказала она, – когда ни одной служанки не останется в покоях?

– Вот этот странник, – отвечал Телемах. – Кто ест чужой хлеб, тот не должен быть праздным.

Эвриклея заперла на ключ все двери, ведущие из этой горницы в другие, а Одиссей с сыном стали поспешно переносить в кладовую все шлемы, щиты и копья. Богиня Афина в тот момент явилась невидимо и, держа в руках золотую лампу, ярким светом наполнила всю горницу. Изумленный Телемах сказал отцу:

– Что за чудо, отец! Все стены кругом, потолок, колонны ярко освещены, а нам никто не светит. Вероятно, здесь невидимо присутствует некий бог.

– Молчи, сынок, – отвечал Одиссей. – Не испытывай тайны богов: это противно их воле. Но настало время удалиться тебе на покой: я же останусь пока здесь, ибо хочу еще понаблюдать за рабынями и переговорить с твоей матерью.

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она – стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, – вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой покоев – сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу.

Меланто опять начала ругать Одиссея:

– Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!

– Что ты злишься на меня, сумасбродная? – сказал Одиссей. – Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий – таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри – не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже вырос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома.

Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне:

– Бесстыдная душа, мне известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять? – Затем Пепелопа приказала Эвриноме подать страннику стул, и когда Одиссей сел, спросила его: – Прежде всего, чужестранец, скажи мне, кто ты и из какой страны ты родом?

Одиссей отвечал:

– О царица! Слава твоей красоте велика и далеко гремит, подобно славе царя, мудрым правлением осчастливевшего свой народ, но, молю, не расспрашивай меня о моей отчизне и о моем роде: воспоминания о них горем наполняют мне душу, а в чужом доме предаваться слезам не годится. Твои рабыни могут подумать, пожалуй, и тебе самой на мысль придет, что меня хмель заставляет плакать.

– Странник, – сказала Пенелопа, – слава моя померкла и красота моя исчезла с того самого дня, как Одиссей, мой супруг, отправился с ахейцами в троянскую землю. Если вернется он, снова потечет моя жизнь под его защитой, снова вернутся ко мне и красота моя, и слава. А теперь я живу среди горя и страданий. Целая толпа женихов преследует меня, требуют, чтобы я избрала себе супруга, и никакой хитростью я не могу от них избавиться. – Тут Пенелопа рассказала Одиссею, как она хотела обмануть женихов нескончаемым тканьем и как, выданная рабыней, принуждена была окончить работу. – Теперь, – продолжала она, – у меня нет более способов уклоняться от брака. Родные меня принуждают, сын огорчается, видя как грабят его имущество, а он уже вырос, стал мужем и сам может наблюдать за хозяйством. Вот каково мое положение. Скажи же мне откровенно, молю, какого ты рода и из какой страны – не с неба же ты пришел?

– О, мудрая супруга Одиссея, Пенелопа-царица, вижу, что ты неотступно желаешь знать о моем роде; изволь, все скажу, как бы ни было это мне горько. Мое отечество – Крит, остров прекрасный, богатый и городами, и народами.

Я и брат мой Идоменей, мы родились в Кноссе, городе Миноса, деда нашего отца, царя Девкалиона. Брат Идоменей поплыл с Атридом в троянскую землю, а я, как младший и слабейший, остался дома. Мое имя – Аитон. На Крите я видел раз Одиссея, когда он, плывя к Трое, бурей был занесен к нашим берегам. Прибыв в Кносс, он спросил об Идоменее, который уже дней десять или одиннадцать как отправился в Трою. Я пригласил Одиссея к себе, угощал его в продолжение двенадцати дней и при отъезде снабдил припасами на дорогу.

В продолжение этого рассказа Пенелопа заливалась слезами, и Одиссей был глубоко тронут ее горем, но удерживал слезы, устремив неподвижно глаза на супругу. Выплакав горе, Пенелопа снова обратилась к Одиссею:

– Теперь я хочу испытать, чужеземец, правду ли ты мне сказал. Поведай мне, каков был собой Одиссей, когда ты его видел, какая была на нем одежда и кто были его спутники.

– Трудно это припомнить, царица, – отвечал Одиссей, – тому, как я его видел, прошло уже двадцать лет. Но насколько помню, на нем была плотная двойная пурпуровая мантия: застегивалась она золотой двойной застежкой, на которой изображена была собака, терзающая лань. Под мантией заметил я хитон из чрезвычайно тонкой ткани, блиставшей, как солнце; женщины несказанно удивлялись ей. Не знаю, из дома ли он привез эту одежду или получил ее в подарок от кого-нибудь; не мудрено, что ему и подарили ее, потому что он был муж, почитаемый всеми. И я подарил ему пурпуровую мантию, хитон и меч. Из спутников, помню, при нем был глашатай, старее его летами, по имени Эврибат, горбатый, смуглый, с густыми волосами; Одиссей был очень к нему при вязан.

Пенелопа еще более заплакала, ибо странник совершенно верно описал признаки ее супруга. Наконец, осушив слезы, она сказала:

– Чужеземец, отныне ты будешь любим и почитаем в моем доме. Одежда, которую ты описал, была сшита мною и мною ему дана. Но не увижу я более супруга! О несчастный тот час, в который он отправился в эту злополучную Трою!

Одиссей старался утешить скорбь Пенелопы и рассказал ей ту же вымышленную историю, которую рассказывал и Эвмею, именно, как он слышал и Эпире о пребывании там ее супруга и о его возвращении домой.

– Клянусь, сказал он в заключение, – Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома, что Одиссей в нынешнем же году и в этом месяце, или в следующем, возвратится в дом свой.

– О, если бы исполнились твои слова, – возразила Пенелопа, – как щедро бы я тебя одарила. Но сердце мое мне говорит, что он не вернется!

После этого Пенелопа хотела приказать рабыням, чтобы они омыли страннику ноги и приготовили для него в притворе мягкое, теплое ложе; но Одиссей отказался от мягкого ложа, говоря, что он уже отвык от него, и не хотел также допускать, чтобы молодые рабыни омыли ему ноги.

– Нет ли старушки, испытавшей так же много на своем веку, как я, – говорил он. – Той охотно позволю.

– Странник, – сказала Пенелопа, – немало гостей приходило к нам в дом, но рассудительнее тебя я не видала ни одного. Да, есть у меня старушка-рабыня, советница умная, которая нянчила еще Одиссея, когда он был ребенком; ей я и поручу омыть тебе ноги. Встань, Эвриклея, разумница моя, омой ноги страннику; он годами схож с твоим господином; а может быть, у Одиссея теперь и ноги и руки такие же – в несчастиях человек старится быстро.

Старушка закрыла лицо руками, проливая горькие слезы о своем милом питомце, блуждающем теперь без пристанища по чужбине.

– Быть может, – сказала она, – его теперь там встречают так же с бранью, как встретили тебя наши рабыни. Охотно омою тебе ноги, странник, не ради одного повеления госпожи моей, но ради тебя самого, ибо мне до глубины души тебя жалко. Поистине говорю: никого я не видала, кто бы был так похож и рос том, и голосом на моего господина, как ты.

– Да, правда, старушка, – сказал Одиссей. – Все видевшие нас говорили, что мы очень друг на друга похожи.

Эвриклея принесла лохань и налила в нее холодной воды пополам с горячей. Одиссей отошел от очага и сел в тени из предосторожности, чтобы старушка не увидела рубца, бывшего у него на колене; рубец этот – след раны, нанесенной ему еще в юности во время охоты на кабана у деда его Автолика на Парнасе, – был известен всем домашним. Но лишь только старушка, омывая ногу, ощупала этот рубец, тотчас же узнала по нему своего господина и от изумления выпустила ногу из рук. Нога опустилась, ударила по лохани, опрокинула ее, и вода разлилась по полу. Радость и горе преисполнили душу Эвриклеи. Она стояла неподвижно с глазами полными слез, не в состоянии произнести ни слова.

Наконец, придя в себя, она обняла колена своего господина и сказала:

– Ты – Одиссей, дитя мое милое! Не прежде узнала я тебя, как прикоснувшись к тебе.

Сказав это, она обратилась к Пенелопе, чтобы сообщить ей радостное известие, но Одиссей одной рукой закрыл ей рот, а другой привлек к себе и сказал шепотом:

– Ни слова! Ты меня погубишь. Да, я Одиссей, но молчи, чтобы никто не знал об этом в доме. Если же ты мне изменишь, то предупреждаю, хоть ты и няня моя, что когда боги помогут мне истребить женихов и когда совершится мой суд над рабынями, я не пощажу и тебя.

– Странное слово сказал ты, дитя мое, – отвечала старушка. – Иль ты не знаешь меня? Я сердцем тверда, сумею сохранить твою тайну – молчалива буду, как камень. Но когда при помощи Зевса одолеешь ты женихов, я укажу тебе всех рабынь, которые изменили тебе.

– Этого мне, старушка, не надо, – отвечал Одиссей. – Я и сам сумею их найти. Но молчи. Предоставим все воле бессмертных: как они пожелают, так пусть и будет.

Затем Эвриклея поспешила принести другую лохань, омыла своему господину ноги и натерла их чистым елеем; после чего Одиссей снова придвинулся ближе к огню, чтобы согреться, а рубец тщательно прикрыл лохмотьями.

Пенелопа снова заговорила с ним.

– Странник, – сказала она, – спрошу тебя еще немного, ибо уже скоро будет время идти на покой. Я колеблюсь духом, не знаю, что делать: остаться ль мне с сыном смотреть за домом и хозяйством, как того желал Одиссей и как желает того народ, или, избрав нового супруга, последовать за ним? Пока Телемах был ребенком, я не оставляла его, но теперь он вырос и желает сам, чтоб я удалилась и тем спасла бы имущество его от разграбления женихами. Теперь растолкуй мне сон, который я видела. Надо тебе знать, что у меня есть двадцать домашних гусей и я люблю иногда смотреть, как они играют и плещутся в воде. И вижу я во сне, будто прилетел вдруг орел и заклевал всех моих гусей. Кучей лежали они мертвые в горнице, а орел поднялся высоко в воздух; я же стонала и горько плакала. Все рабыни собрались вокруг меня, утешая. Вдруг орел появился снова, сел на перекладину потолка и сказал человеческим голосом: «Не кручинься, дочь мудрого старца Икария, ты видишь не сон, а верное событие: гуси эти – твои женихи, а я – твой супруг, возвратившийся на погибель твоим женихам». После этих слов я проснулась; пошла посмотреть на гусей – а они живы.

– О, царица, – отвечал странник, – иначе растолковать нельзя твой сон, как растол ковал бы его сам Одиссей. Предвещает он погибель твоим женихам, ни один не избегнет ее!

– Странник, – сказала Пенелопа, – не все сны сбываются; есть двое ворот, которыми сны входят к нам, смертным, одни – слоновой кости, другие – роговые. Если входят сны первыми – то лживы и обманчивы; если же последними – то сбываются. Мой сон, как ни радостно бы это было для меня и для сына, думаю, вошел не последними. Увы! Завтра наступит ненавистный день, когда я должна буду покинуть дом Одиссея. Но слушай, что я хочу сделать. Супруг мой, бывало, ставил и ряд одна за другою двенадцать жердей, с кольцами наверху, отходил вдаль, пускал стрелу, и она пролетала сквозь все двенадцать колец: хочу я женихам предложить такое же испытание: кто легче других натянет лук Одиссея и чья стрела пролетит сквозь все двенадцать колец, тот и будет моим супругом. Тяжким горем ляжет мне на душу разлука с этим светлым домом, где так счастливо протекла моя молодость, и никогда я его не забуду – даже во сне».

Одиссей одобрил намерение супруги.

– Верь мне, – сказал он, – Одиссей многохитростный явится завтра к тебе, прежде чем женихи успеют натянуть тетиву и спустить стрелу.

Но пора было идти на покой. Пенелопа пошла к себе в спальню, а для Одиссея старушка рабыня в притворе приготовила постель, постлав на полу воловью шкуру, а поверх ее овчину.

24. Ночь и утро дня отмщения

(Гомер. Одиссея. XX, 1—339)

Тревожно лежал Одиссей на своем ложе, помышляя об истреблении женихов; между тем некоторые из рабынь, находившиеся в тайных связях с женихами, беспрестанно ходили мимо него, выбегали за ворота с хохотом и непристойными шутками. Сердце Одиссея закипело гневом; он готов уже был встать и броситься вслед за бесстыдными, чтобы умертвить их, но удержался. «Смирись, мое сердце, – думал он. – Ты имело силу и больше сносить; ты видело, как циклоп пожирал моих храбрейших товарищей, и терпело это, пока, наконец, хитрость не внушила мне средства спастись и отомстить». Так старался он успокоить себя, но покоя все-таки не находил и продолжал ворочаться с боку на бок. Тогда богиня Афина, спустившись из небесных чертогов, явилась к нему в образе молодой девы, стала у изголовья его ложа и сказала:

– К чему это малодушие? Надеются же люди на помощь своих друзей, таких же слабых смертных, как они сами, а ты не надеешься на помощь мою – помощь богини, неизменно тебя хранившей от напастей! Если бы даже целых пятьдесят ратей окружило нас, то и тут ты одолел бы их с моей помощью. Спи же и не тревожься; твои бедствия окончатся скоро. А лежать всю ночь, не смыкая глаз, тяжело. – Сказав это, богиня низвела сон на его очи, а сама улетела на Олимп.

В то же самое время Пенелопа проснулась и, сидя на ложе своем, горько плакала о своей судьбе и молила себе смерти. Стенания ее доходили до комнаты, где лежал Одиссей, и разбудили его. Ему показалось, что Пенелопа уже узнала, кто он. Поэтому овладевшее им беспокойство не позволяло ему более лежать; он вскочил, схватил плащ и овчину, положил их в горницу, а воловью кожу вынес на двор; сам же, воздев руки к небу, прибег с мольбою к Зевсу, прося его, чтобы ниспослал ему, в знак своей милости, какое-нибудь знамение. Всемогущий отец богов ответствовал ударом грома. Несказанно обрадовалось сердце Одиссея, тем более, что в то же время до него донеслись из дома слова одной рабыни, предвещавшие также доброе. Рабыня эта должна была целую ночь молоть пшеницу к столу женихам; услышав гром, она остановила жернов, взглянула на небо и сказала:

– Владыка Зевс, небо безоблачно, а ты ниспосылаешь гром! Кому же это знамение? Услышь и меня, несчастную! Я день и ночь должна молоть пшеницу и истомилась этой работой. Сделай же так, чтобы нынешний пир женихов в доме Одиссея был для них последним. – Эти слова еще более утвердили в сердце Одиссея надежду отомстить женихам.

Наступило утро. Рабыни развели огонь в очаге. Телемах встал, повесил меч на плечо, взял в руки копье, вступил на порог горницы и сказал Эвриклее:

– Няня, угостили ли вы сладким питьем и едой нашего гостя? Приготовили ль ему хорошую постель? Или не хотели позаботиться о нем? Родительница моя, кажется, от горя потеряла всякое соображение – оказывает почести людям недостойным, наглым женихам, а о хорошем человеке не заботится.

– Сын мой, – отвечала Эвриклея, – не обвиняй мать без оснований. Странник насладился питьем и едою, сколько хотел, а от мягкого ложа сам отказался и спал в сенях на воловьей коже.

Телемах после этого в сопровождении своих собак отправился на площадь, а Эвриклея приказала рабыням поспешнее все изготовить к пиру – женихи должны были собраться ранее обыкновенного, потому что этот день посвящен был Аполлону – праздновалось новолуние. Одни рабыни опрыскивали полы, мели их, другие покрывали скамьи пурпурными покрывалами, иные мыли столы, полоскали кратеры и чаши, а двадцать рабынь ушли к колодцу за водой. Пришли также служители женихов и стали колоть дрова; Эвмей пригнал трех жирных боровов и дружелюбно приветствовал своего старого гостя, а Мелантий, пригнавший коз к пиру, увидев Одиссея, снова обратился к нему с бранью.

– Ты все еще здесь, старый бродяга, – сказал он. – Еще всем надоедаешь своей неотвязчивостью? Мне кажется, ты иначе со мной не расстанешься, как испробовав моих кулаков.

Одиссей ему не отвечал, но только сердито тряхнул головой.

Между тем пришел и Филотий, пастух, пригнавший корову и несколько коз. Привязав животных в сенях, он подошел к Эвмею и спросил:

– Кто этот чужеземец, пришедший в наш дом? Он хотя и в лохмотьях, но имеет царственный вид. Впрочем, боги и могучих царей подвергают иногда испытаниям. – Потом он обратился с приветствием к Одиссею: – Радуйся, отец-чужеземец! Ты удручен нищетою, да ниспошлют тебе боги изобилие! У меня выступили слезы из глаз, когда я увидел тебя, ибо ты напомнил мне моего господина, который, если жив еще, бродит без пристанища на чужбине в таком же рубище, как ты. Еще юношей поставил он меня главным над стадами в Кефалонии: стада размножаются хорошо, но – горе мне! – теперь я принужден выбирать лучших коров и пригонять сюда на съедение этим грабителям. Ни сына Одиссея они не боятся, ни гнева богов и замышляют уже поделить между собой все богатства царя Одиссея. Я давно бы ушел с горя со своим стадом в иную страну, если бы не было Телемаха и если бы я не надеялся на то, что Одиссей воротится и выгонит грабителей.

Одиссей отвечал:

– Честный коровник, ты, я вижу, человек хороший и имеешь здравый рассудок, поэтому я тебя обрадую и скажу тебе, что твой господин возвратится прежде, чем ты выйдешь из этого дома, и что ты, если захочешь, увидишь собственными глазами, как он будет истреблять женихов. Клянусь в том громовержцем Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома!

– Если исполнятся твои слова, чужеземец, – сказал Филотий, – то увидишь, что и мои руки не останутся праздными.

То же сказал и Эвмей и вознес молитву к богам о возвращении Одиссея.

24. День мести

(Гомер. Одиссея. XX, 241; XXII, 501)

Между тем женихи собрались все вместе и совещались о том, как убить Телемаха. В это самое время с левой стороны высоко в воздухе появился летящий орел с трепещущей голубкой в когтях. Анфином, увидев это, сказал товарищам:

– Друзья, боюсь, что замысел наш нам никогда не придется исполнить; подумаем лучше о пире.

Все послушались совета и пошли к дому Одиссея. Войдя, они скинули мантии, сложили их на скамейку и стали резать свиней, коз и корову; вынув внутренности, зажарили их и поделили между собой. Эвмей между тем раздавал кубки, Филотий – хлеб, а Мелантий разливал вино.

Одиссея Телемах посадил у дверей залы на самом плохом стуле и поставил перед ним небольшой стол. Потом, подав ему яства и вина, сказал:

– Сиди здесь спокойно и утешайся вином вместе с гостями; обид и насмешек не страшись, я не допущу оскорблять тебя – здесь дом Одиссея, отца моего; а вы, женихи, удержитесь от насмешек и обид, чтобы не произошло у нас ссоры!

Женихи закусили от досады губы, а Антиной сказал им:

– Как ни досадны, друзья, слова Телемаха, не принимайте их к сердцу. Если бы не воля Зевса, давно бы мы заставили замолчать говоруна.

Когдя мясо было зажарено, начался праздничный пир. Одиссей, по приказанию Телемаха, получил также свою часть. Женихи, побуждаемые богиней Палладой, не могли воздержаться от насмешек над Одиссем. Один из них, нечестивый юноша Ктезипп, родом из Зама, воскликнул:

– Чужеземец уже получил свою долю еды, и несправедливо было бы, если бы Телемах, хозяин дома, отказал ему в этой доле; но и я, со своей стороны, хочу почтить его подарком как гостя, чтобы он мог дать что-нибудь рабыне, обмывавшей его, или комунибудь из прислужников в доме богоподобного Одиссея.

С этими словами он бросил в Одиссея коровьей ногой, которую взял из стоявшей вблизи корзины. Но Одиссей со страшной усмешкой отклонился в сторону; нога пролетела, не задев его, и ударилась в стену. Телемах в гневе встал со своего места и сказал грозно:

– Благодари Зевса, Ктезипп, что удар твой миновал чужеземца, иначе мое копье пронзило бы тебя и твой отец должен был бы готовить погребальный пир, а не брачный. И всем говорю, чтобы отныне никто не смел позволять себе непристойных поступков в моем доме. Я этого не потерплю более. Убить меня – можете; я скорее согласен умереть, чем быть равнодушным зрителем ваших беззаконных поступков.

Все онемели от изумления; наконец, Агелай сказал:

– Он прав, друзья, на разумное его слово мы не должны отвечать оскорблениями. Оставьте в покое странника и всех рабов Одиссеева дома. Но Телемаху и его матери я хочу сказать, если вы позволите, дружеское слово. До тех пор, пока была надежда, что Одиссей возвратится, на медлительность вашу сетовать было нельзя. Но теперь, когда ясно, что отец твой не вернется, ты, Телемах, должен пойти к матери и потребовать, чтобы она избрала себе другого супруга и оставила тебя свободно распоряжаться отцовским наследством.

– Клянусь Зевсом и страданиями моего отца, Агелай, – отвечал Телемах, – что я не удерживаю мать от вступления в супружество; напротив, упрашиваю ее об этом; но силой ее из дома никогда не выгоню.

В это самое мгновение богиня Паллада вдруг помутила женихам рассудок. Они стали неистово хохотать, есть сырое окровавленное мясо, лица их исказились, но глаза наполнились слезами, ибо сердца их вдруг заныли от неведомой тоски. Прорицатель Феоклимен, видя это, воскликнул:

– Горе вам, злосчастные, горе! Лица ваши покрыты мглою, вы стонете, по щекам вашим льются слезы, со стен каплет кровь, и сени и двор полны смертных теней; солнце затмевается и все окрест покрывается ужас наводящим мраком!

Все снова расхохотались, а Эвримах воскликнул:

– Что за вздор болтает этот беглый чужеземец? Выбросить его за двери, пусть идет на площадь, если ему кажется здесь темно!

– Нет, Эвримах, – отвечал прорицатель, – я и сам могу выйти; у меня есть и ноги, и глаза, и уши, и рассудок мой не расстроен. Да, я уйду, ибо вижу: к вам приближается погибель, и ни один из вас, принимая достойную кару за ваши беззакония, не уйдет от нее!

С этими словами Феоклимен быстро удалился из горницы и пошел в дом к Пирею. Женихи по уходе прорицателя переглянулись и стали смеяться над Телемахом, издеваясь над его гостями.

– Поистине, Телемах, – вскричал один из женихов, – ни у кого не бывает таких гостей, как у тебя! Один – ненасытный бродяга-нищий, который только и умеет, что жрать и бесполезно обременять землю; другой – сумасшедший и ни с того ни с сего начал вдруг пророчествовать. Лучше будет, если обоих их бросить на корабль, отвезти к Сикелам и продать за хороший кусок золота.

Телемах молчал и часто обращал взоры на отца, ожидая от него условного знака начать расправу.

Пенелопа сидела у открытой двери своей команты и слышала все, что говорили женихи. В этот миг ей по внушению богини Паллады пришла в голову мысль пригласить женихов к состязанию в стрельбе из Одиссеева лука. Она тотчас же встала, взяла медный ключ с костяной ручкой и пошла в сопровождении двух прислужниц в отдаленную заднюю горницу, где лежали все драгоценности царя Одиссея: и медь, и золото, и железная утварь.

Там, между прочим, хранился и лук его, принадлежавший некогда Эвриту[147], знаменитейшему стрелку древности, и подаренный потом сыном его, Ифитом, Одиссею.

Отворив скрипящую дверь, Пенелопа вошла в комнату, ступила на возвышение, на котором стояли лари с благовонной одеждой, и, поднявшись на цыпочки, сняла со стены лук и колчан со стрелами, бережно обернутые в блестящий чехол. Горестное воспоминание овладело Пенелопой при виде лука; она села, положив его к себе на колени, и горько заплакала. Паконец, преодолев печаль, она встала, вынула лук и колчан из чехла и пошла с ними вниз к женихам; рабыни же несли вслед за нею ящик с кольями и кольцами. Войдя в пиршественную горницу, Пенелопа обратилась к женихам с такими словами:

– Вы, женихи, под предлогом сватовства только истребляете имущество наше. Решайте сами мой выбор. Вот вам лук Одиссея. Кто легче всех натянет этот лук и чья стрела пролетит через все двенадцать колец, тот и будет моим супругом.

Втайне она надеялась, что никто из них не в состоянии будет этого исполнить. Затем она отдала лук Эвмею, чтобы он передал его женихам: Эвмей со слезами исполнил поручение; заплакал также Филотий, увидев лук своего господина. Антиной грозно закричал на плачущих:

– Глупцы, что вы ревете и только усиливаете горе вашей царицы! Сидите смирно и ешьте, и если, хотите поплакать, так ступайте за двери! А мы приступим к испытанию. Трудным оно будет, ибо нелегко натянуть такой лук. Такого многосильного мужа, как Одиссей, между нами нет ни одного; я помню его, хотя и видел его, когда был еще ребенком.

Так говорил Антиной, а про себя между тем думал, что с луком он совладает. В это время Телемах встал со своего места и сказал:

– Горе мне! Зевс помрачил мой рассудок! Моя мать хочет избрать себе другого супруга и покинуть мой дом, а я радуюсь этому и смеюсь, как безумец! Вам, женихи, предстоит состязание за женщину, подобной которой не найдете во всей ахейской земле. Но к чему мне хвалить ее? Вы сами это лучше знаете. Не медлите же, вставайте и беритесь за лук! Я и сам хочу также испытать свои силы, и если сумею овладеть отцовским луком, то мне легче будет снести одиночество, когда мать покинет меня.

С этими словами Телемах сбросил с плеч пурпуровую мантию, поставил в ряд шесты с кольцами, отступил к порогу, схватил лук и стал пробовать силу, но тщетно: три раза пытался он и изо всей силы тянул тетиву, но лук не сгибался. Удвоив рвение, он в четвертый раз взялся за тетиву – и на этот раз натянул бы ее, но, увидев, что отец делает ему знак головой, оставил попытку.

– Нет, я бессилен, – сказал он, ставя лук к дверям, – или еще молод очень; вы старше меня – попробуйте.

Когда он сел опять на свое место, Атиной предложил собранию приступить к состязанию, подходить к луку поочередно, начиная с конца стола и идя слева направо, как идет виночерпий, наливая вино.

Первый поднялся Леодей, жертвогадатель женихов, сидевший на конце стола возле кратера, единственный, которому буйства женихов были противны и который ненавидел их всех. Вступив на порог, взялся он за лук, но от тщетных усилий только руки онемели, а натянуть тетивы он не мог.

– Нет, не по силам мне это, друзья, – сказал он, – пусть другой кто попытается, но думаю, что никому из вас не удастся согнуть этот лук. – С этими словами он поставил его и стрелу у двери, а сам сел на свое место.

– Что за странные слова ты говоришь, Леодей? – вскрикнул гневно Антиной. – Не серди меня! Ты не родился быть героем или владеть луком, но вспомни, что кроме тебя есть здесь другие!

Сказав это, он позвал Мелантия, велел развести огонь и принести кусок сала, потом этим салом, разогрев его, натер лук, чтобы сделать его гибче. Но и это не принесло пользы.

Все поочередно подходили к луку, и ни одному не удалось натянуть тетиву, осталось только испытать свою силу Антиною и Эвримаху, сильнейшим из всех.

Той порой Эвмей и коровник Филотий вышли из залы на двор. За ними последовал царь Одиссей и сказал им вполголоса:

– Мне, друзья, надо с вами слово перемолвить. Что, если бы Одиссей внезапно появился здесь, помогли бы вы ему против женихов? Отвечайте мне откровенно, что говорит вам ваше сердце.

– О, если бы владыка Зевс услышал мою молитву, – отвечал Филотий, – и возвратил нам Одиссея, то ты увидел бы, что руки мои не останутся праздными!

То же самое сказал и Эвмей. Тогда Одиссей, убежденный в верности их, сказал им обоим:

– Знайте же: я – Одиссей, приведенный, наконец, богами после двадцатилетних бедственных странствий домой. Вижу, что из всех рабов только вы двое желали снова увидеть меня, и не слыхал, чтобы кто другой, кроме вас, помолился о моем возвращении. За это, если только Кронион поможет мне истребить женихов, я награжу вас и женами, и имением, и дома вам построю, и будете вы мне как родные, как братья Телемаху. А чтобы вы не сомневались, что я Одиссей, смотрите – вот рубец, след раны, нанесенной мне на Парнасе вепрем.

С этими словами он приподнял лохмотья и показал им рубец. Рабы со слезами бросились обнимать Одиссея, целовали его голову, руки, плечи, и Одиссей тоже со слезами целовал своих верных служителей, но, наконец, сказал:

– Оставим слезы, чтобы кто-нибудь не увидал их и не открыл нашей тайны. Возвратитесь в дом: но прежде дайте мне войти и идите не вместе, а порознь. Женихи, я думаю, мне не позволят принять участие в состязании, но, несмотря на это, ты, Эвмей, возьми лук и подай мне его. Всем же рабыням прикажи крепко запереть двери, ведущие в пиршественную горницу, и сидеть спокойно за работой, что бы ни происходило внизу, какой бы шум и стоны они ни слыхали. А тебе, честый Филотий, поручаю я ворота – запри их хорошенько засовом и завяжи покрепче веревкой. – Сказав это, Одиссей снова вернулся в зал и сел на свое место; вскоре за ним вошли поодиночке Эвмей и Филотий.

Эвримах, держа лук, поворачивал его над огнем, разогревая, но, несмотря на это, не смог натянуть тетивы. Вскипело его досадно горделивое сердце.

– Горе! – воскликнул он. – Обидно мне и за себя и за вас! Не потому, что должен отказаться от руки Пенелопы – много найдется невест на Итаке и в других городах, но потому, что мы так ничтожны силой по сравнению с Одиссеем. Покроет это нас стыдом и в позднейшем потомстве!

– Нет, Эвримах, этого не случится, – сказал Антиной, – ты сам это знаешь. Сегодня народ празднует великий праздник Аполлона; кто же станет в такой день натягивать лук? Оставим его в покое до завтра и сотворим возлияние богам; а завтра, принеся отборных коз в жертву Аполлону, стреловержцу, окончим состязание.

Предложение понравилось всем; рабы наполнили кратеры вином и, разлив по чашам, подали женихам; все совершили возлияние и насладились вкусным питьем. Тогда многоумный Одиссей, задумав хитрость, сказал женихам:

– Женихи благородные! Рассудительно поступаете вы, откладывая состязание на завтра; но дозвольте мне взять в руки лук и испытать и присутствии вашем, осталось ли сколько-нибудь прежней силы в моих престарелых мышцах.

Сильно рассердились все, услышав эти слова, ибо боялись, что старик нищий сможет натянуть лук, а Антиной воскликнул гневно:

– Ты совсем лишился рассудка, старый бродяга! Будь доволен и тем, что тебе дозволяют сидеть с нами и есть. Иль вино отуманило тебе голову? Смотри, берегись беды! Если натянешь лук, тебе не будет пощады от нас: сейчас же отправим мы тебя к царю Эхету, а он обрежет тебе нос и уши и внутренности твои бросит псам на съедение. Сиди же смирно и пей, на старости не спорь силою с молодыми.

На это Пепелопа отвечала Антиною:

– Нет, Антиной, несправедливо будет не допустить чужеземца гостя к состязанию. Не боишься ли ты, что он будет так безрассуден и станет требовать моей руки, если натянет лук Одиссея? Наверно, он этого и в мыслях не имеет.

– Нет, царица, не того боимся мы, – отвечал Эвримах, – а нам страшны насмешливые толки о том, что нищий, пришелец, нас превзошел.

– Нет, Эвримах, – отвечала Пенелопа, – ты неправ. Навлекают на себя люди порицание и стыд, когда, забыв честь, растрачивают и пирах чужое добро, как вы это делаете, но тут ничего постыдного пет. Чужеземец этот ростом велик, мышцами силен и происхождения не низкого, как он говорит. Дайте же страннику лук – и увидим, что будет. Если Аполлон поможет ему победить и натянет он лук, то я подарю ему мантию, хитон, копье и меч и отправлю его, куда пожелает его сердце.

На это Телемах, выступив вперед, сказал:

– Милая мать, луком этим распоряжаться могу только я один: могу его дать, подарить, кому хочу. А ты иди в свою горницу и занимайся своими работами с рабынями: стрельба из лука – дело мужа, мое, ибо я один здесь хозяин.

Пенелопа удивилась твердым словам сына и пошла в свои покои, где богиня Паллада низвела сладкий сон на очи печальной царицы. Эвмей же, вспомнив приказание Одиссея, взял лук и понес его к своему господину, но женихи все наперебой стали кричать на Эвмея:

– Куда ты, проклятый свинопас, несешь лук? Если Аполлон дарует нам победу, то ты будешь выброшен на съедение своим же собственным псам.

Эвмей, испуганный криками, поставил было лук опять на место, но Телемах сказал гневно свинопасу:

– Неси лук! Слушаться ты должен только меня одного, или иначе, хоть ты и старик, я выпровожу тебя отсюда камнями в поле. Если бы я всех женихов, взятых вместе, превосходил так силой, как тебя, то многих бы уже не было в доме!

Женихи все громко расхохотались и забыли свой гнев на Эвмея, а тот, между тем, взял лук и отнес его Одиссею; потом поспешил к Эвриклее и приказал ей запереть все двери, ведущие в пиршественную залу. Филотий тем временем вышел тайно из дома, запер ворота, потом опять возвратился и, сев на свое место, глаз не спускал с Одиссея, который, держа лук в руках, тщательно рассматривал, цел ли он, не источили ли его черви. Женихи, полные ожидания, смотрели на Одиссея и переговаривались между собой:

– По-видимому, он знает толк в луках. Верно, у него дома есть такой, или он хочет себе сделать подобный. Как рассматривает, бродяга! – Другие замечали насмешливо: – Пусть ему все так удается, как удастся опыт с этим луком!

Одиссей, осмотрев лук со всех сторон, в мгновение ока, без всякого труда, натянул тетиву, пробуя правой рукой, туго ли натянута она.

Струна издала звук чистый, звонкий, как голос ласточки. Дрогнули сердца женихов, лица их побледнели. Вдруг грянул гром. Веселье проникло в грудь Одиссея: он в громе Зевса услышал благое предзнаменование себе; быстро схватил он стрелу, лежавшую близ него на столе, натянул тетиву, и стрела пролетела сквозь все двенадцать колец.

– Телемах, – сказал стрелец богоравный, – гость твой не нанес посрамления тебе, хозяину своему! Я попал в цель, да и натянуть лук стоило не много труда. Как женихи ни ругались надо мной, а силы мои еще не очень ослабли. Однако пора, пока светло, угостить женихов!

Сказав это, он сдвинул брови. Телемах, увидев условленный знак, быстро обнажил меч, схватил копье и стал возле своего отца.

Одиссей, сбросив с себя свои лохмотья, с луком и колчаном в руках вскочил на высокий порог в дверях залы, высыпал из колчана стрелы у ног своих и страшным голосом вскричал:

– Первый опыт удался! Теперь хочу избрать себе другую цель, в какую еще никто и никогда не стрелял. Аполлон, стрельбы покровитель, поможет мне не промахнуться!

Просвистела стрела, и Антиной, который, не предчувствуя близости смерти, подносил в это время кубок к губам, пал, пронзенный в горло так, что острие стрелы вышло в затылок. Поток черной крови хлынул изо рта Антиноя; падая, он зацепил ногой за стол, опрокинул его, и все бывшее на столе полетело тоже на пол. Женихи в испуге вскочили с мест, ища глазами оружие на стенах, но там не было ничего: ни щита, ни копья. Все стали кричать на Одиссея, грозя ему смертью за то, что он убил благороднейшего юношу из всей Итаки, ибо думали, что он умертвил его случайно, и не подозревали, как близка к ним самим погибель. Но Одиссей, мрачно смотря на них исподлобья, сказал:

– А, собаки! Вы думали, что я уже не возвращусь из-под Трои, и в надежде на это, не стыдясь людей, не боясь богов, грабили мой дом, обольщали моих рабынь, принуждали к браку мою супругу, когдя я еще жив! Наконец наступил ваш последний час!

Всех охватил смертельный ужас.

Всякий молча озирался, ища глазами, как бы убежать. Опомнился только один Эвримах и сказал:

– Если ты действительно Одиссей, то ты имеешь право нас обвинять, ибо во дворце твоем и в земле твоей совершено много беззаконного; но главный виновник всего, Антиной, уже лежит, пораженный тобою. Пощади нас, твоих подданных! Чтобы умилостивить тебя, мы охотно заплатим за все, что нами истрачено из твоего имения, дадим и скота, и меди, и золота.

– Нет, Эвримах, – отвечал мрачно Одиссей, – если вы мне отдадите все наследие ваших отцов и прибавите к этому еще многое, то и тогда руки мои не перестанут вас губить, пока не смою я обиды дочиста вашею кровью. И ни один из вас, надеюсь, не избежит казни.

У всех дрогнули сердца и задрожали колена, но Эвримах воскликнул опять:

– Друзья, человек этот не уймется, пока не положит всех нас мертвыми! Обнажим же мечи, закроемся столами вместо щитов, собьем его с порога, выбежим из дома и бросимся в город крича о помощи, – а стрел у него ненадолго хватит!

С этими словами он выхватил меч из ножен и с гром ким криком бросился на Одиссея, но в то же самое мгновение Одиссей пустил стрелу, и она вонзилась в грудь Эвримаха. Выронив меч из рук он хотел схватиться за стол, но вместе с ним повергся на землю и, лежа на полу в предсмертных судорогах бился головою о каменный помост и опрокинул ногами стул, на котором до этого сидел. Вслед за Эвримахом Анфином бросился на Одиссея чтобы сбить его с порога, но Телемах метнул копье, и Анфином грохнулся лицом оземь. Копье попало ему между плеч и вышло насквозь из груди. Телемах поспешно возвратился к отцу оставив копье, ибо боялся, как бы вражеский меч не поразил его, пока он стал бы вынимать копье из тела Анфинома. Затем Телемах быстро сбегал в ту комнату, где было спрятано оружие, и принес копий, щитов и шлемов для себя, для отца и для обоих пастухов. Вооружившись, он и оба верные служители стали около Одиссея, который, пока были стрелы, продолжал повергать наземь одного жениха за другим. Но, наконец, стрелы вышли все; тогда Одиссей надел шлем, взял в руки щит и два копья.

В задней стене залы был тайный выход на улицу; охранять его Одиссей поручил Эвмею, но, когда Эвмей пошел вооружаться, дверь оставалась без защиты. Это заметил один из женихов, Агелай, и сказал своим товарищам, чтобы они старались достичь этой двери и, выбежав, позвали на помощь. Но пастух Мелантий заметил на это, что дверь очень узка и что один человек легко может загородить им дорогу, и обещал проникнуть тайно в комнату и принести оружие. Это ему удалось, и он в несколько приемов принес двенадцать щитов, двенадцать шлемов и столько же копий. Одиссей испугался, увидя оружие у женихов, и сказал Телемаху:

– Верно, кто-нибудь изменил нам, сын мой, или какая рабыня, или Мелантий.

– О, отец, – отвечал Телемах, – я тому виной, я забыл запереть комнату. Поспеши, Эвмей, туда, запри ее и подсмотри, кто ходит за оружием.

Когда Мелантий снова прокрался за оружием и, набрав его, выходил из команты, Эвмей и Филотий бросились на него, повалили на землю, опутали его ноги и руки, загнув их за спину, и привязали веревкой к столбу.

– Спи спокойно, Мелантий, – сказал ему Эвмей, – да не проспи, не забудь завтра пригнать коз к обеду женихам Покончив с Мелантием, оба поспешили вниз к своему господину и мужественно стали подле него. На пороге, следовательно, стояло четверо против всей толпы женихов.

В это время в залу вошла богиня Афина, принявшая образ Ментора. К ней, как к старому другу, обратился Одиссей и сказал:

– Ментор, товарищ юности! Вспомни прежнюю дружбу и все, что я для тебя делал, и помоги мне теперь.

Женихи с угрозами стали кричать на Ментора, а Агелай сказал ему:

– Не слушай его убеждений и не вступай в бой с нами, иначе, уничтожив его и сына, мы умертвим и тебя, и домашних твоих, а добро твое все поделим между собой!

Угроза эта еще больше раздражила богиню.

– Сын Лаэрта, – сказала она Одиссею, – куда девалось твое мужество, твоя сила, которые были в тебе, когда ты под Троей губил врагов и разрушал своею хитростью горад Приама? Отчего же, возвратившись домой, ты стал так нерешителен в битве? Ободрись! Смотри на меня – и увидишь, как Ментор платит за добро, ему сделанное!

Так говорила богиня, чтобы ободрить мужество Одиссея и его сына, но сама участия в битве не приняла, а, превратившись в ласточку, вспорхнула и села на потолочную перекладину.

Женихи все, сколько их оставалось в живых, стали наступать на Одиссея – храбрейшие впереди. Из них один, Агелай, сказал своим товарищам:

– Мужайтесь, друзья! Он скоро утомится, а Ментор только нахвастал, сам же ушел! Но не вдруг мечите копья: бросьте сначала только шесть и цельте в Одиссея. Только его бы свалить, а с другими управиться нетрудно.

Шестеро метнули копья, но Афина изменила их полет, и копья не попали в цель, а ударились в двери, притолоки и стены.

– Теперь наша очередь, друзья! – сказал Одиссей и метнул копье; за ним метнули и остальные. Четверо женихов из наступавших впереди пали на землю; остальные отбежали в самый задний угол горницы, а Одиссей и его товарищи тем временем вынули свои копья из убитых.

Женихи снова стали наступать и метнули еще копья, но напрасно; только Анфимедон слегка оцарапал руку Телемаху, да Ктезипп ранил легко в плечо Эвмея. Но за это мгновенно последовало отмщение. Телемах пронзил насквозь Анфимедона, а Эвмей – Ктезиппа.

– Это тебе отплата, ругатель, за ту коровью ногу, которой ты попотчевал Одиссея, – сказал Эвмей падающему Ктезиппу.

От копья Одиссея пал Агелай, а Телемах умертвил Леокритова сына. Остальными овладел ужас, ибо богиня Паллада потрясла сверху над ними своей эгидой, столь страшной смертным. Как птицы бьются и летают из стороны в сторону, спасаясь от ястреба, и попадают все-таки под конец в его когти, так же точно и женихи бросались из угла в угол горницы, пока не попадали на копья мстителей. Не было у них средств сопротивляться и отступление было отрезано. Стоны и предсмертные крики умирающих оглашали горницу; пол был залит дымящейся кровью.

Тогда Леодей, жертвогадатель, подбежал к Одиссею, бросился перед ним на колени и воскликнул:

– У ног твоих умоляю тебя, сын Лаэрта, пощади меня! Ни словом, ни делом не обидел я никого из живущих в твоем доме; напротив, удерживал других от постыдных поступков, но меня не слушались. За это постигла их лютая смерть; но неужели и я, жертвогадатель их, ни в чем не повинный, должен также погибнуть?

– Ты был жертвогадателем их, – отвечал мрачно Одиссей, – ты возносил мольбы к богам, чтобы я не возвратился, ты сватался за мою супругу – и потому смерти ты не избежишь.

Говоря это, Одиссей схватил меч, выпавший из рук умирающего Агелая, и голова Леодея покатилась на пол.

Певец Фемий, Терпиев сын, пораженный ужасом, стоял с лирою в руках, прижавшись к потаенной двери, и не знал, на что решиться: выйти ли тайком из дома и искать защиты у алтаря Юпитера или броситься с мольбой о пощаде к ногам Одиссея. Выбрал он последнее.

Положив лиру на пол, он подбежал к Одиссею и, обнимая колена его, сказал:

– Пощади меня, сын Лаэрта! Ты сам будешь жалеть, если предашь смерти певца, воспевающего и богов, и смертных. Боги вдохновением согрели мне грудь, и тебя я буду, как бога, веселить своим пением. Не убивай меня! Телемах, твой возлюбленный сын, свидетель, что я не по своей воле пришел в твой дом, но принужден был к тому женихами.

Телемах, услыша моления певца, закричал поспешно отцу:

– Остановись, родитель, не убивай его, он невиновен. Надо пощадить и глашатая Медонта, если он уже не убит в схватке; он, когда я еще был ребенком, заботливо пекся обо мне.

А Медонт в страхе забился под стул, завернувшись в коровью шкуру. Услышав слова Телемаха, он выскочил из-под стула, подбежал к Телемаху и сказал, обнимая его колени:

– Я здесь, мой родимый! Заступись за меня: скажи отцу, чтобы он не убивал меня!

Одиссей усмехнулся и сказал ему:

– Будь спокоен и благодари моего сына за спасение – он спас тебя, чтобы ты знал и возвестил другим, что благие дела награждаются лучше, чем беззаконные. А теперь ступайте – и ты, и певец – и сидите там в притворе, пока я закончу здесь все.

Медонт и песнопевец, все еще трепеща от ужаса, вышли из залы и сели у алтаря Зевса-громовержца.

По выходе их Одиссей осмотрел залу – не остался ли кто в живых. Все были мертвы и лежали в крови и пыли кучей, как рыба, выброшенная из сети рыбаком на песчаный берег. Тогда Одиссей сказал Телемаху, чтобы он прислал к нему Эвриклею. Старушка немедля вошла и, увидев Одиссея, всего обагренного кровью, стоящего посреди кучи убитых, подобный гордому льву посреди растерзанных им жертв, от радости громко воскликнула. Но Одиссей остановил ее восторг и сказал:

– Радуйся в сердце твоем, старушка, но не изъявляй своей радости громко: подымать крики радости над телом убитого неприлично и грешно. Поразил их суд богов, погибли они от собственных беззаконий. Назови мне теперь тех рабынь, которые изменили мне, и тех, которые остались верны.

Эвриклея отвечала:

– Сын мой, всех рабынь-прислужниц в доме пятьдесят. Двенадцать из них были развратны и не слушались ни меня, ни госпожи. Но позволь мне сходить прежде к Пенелопе, чтобы сообщить ей скорее радостную весть, ибо боги погрузили ее в сон и она ничего не слыхала.

– Не буди ее, – сказал Одиссей, – и пришли ко мне недостойных рабынь.

Когда старушка вышла, Одиссей обратился к Телемаху, Филотию, Эвмею и сказал: – Помогите рабыням вынести отсюда тела, потом велите вымыть столы и стулья. Когда же все будет приведено в порядок, выведите рабынь этих на двор и там, между стеной двора и житницей, предайте смерти блудниц, убейте их всех мечами.

Со стоном и слезами вошли двенадцать рабынь в горницу и, исполняя приказание Одиссея, вынесли тела убитых в прихожую, где и складывали их рядом один возле другого; потом вымыли губкой столы и стулья и выбросили сор, который Телемах и оба пастуха смели с пола. Когда все было закончено, рабынь вывели на двор и вогнали в промежуток между стеной и житницей, откуда выхода не было.

– Развратницы, осрамившие своим поведением меня и мою мать, недостойны умереть честной смертью, – сказал Телемах и натянул веревку между колоннами, поддерживавшими свод.

Вскоре все двенадцать с петлями на шее висели рядом на этой веревке, подобно стае дроздов или диких голубей, попавший в петли силка.

Потом вывели на двор Мелантия и предали лютой смерти – изрубили его в куски. Затем, омыв руки и ноги, возвратились к Одиссею. Сын Лаэрта приказал Эвриклее принести серы и огня, чтобы очистить курением дом, потом позвать Пенелопу и всех служительниц. Старушка хотела прежде всего принести богатый хитон и мантию, чтобы Одиссей мог снять свое нищенское одеяние, но он не захотел, а велел подать огня и серы и, когда они были принесены, окурил пиршественную горницу и двор.

Эвриклея между тем пошла по всему дому, созывая рабынь. Все вскоре собрались с факелами в руках, обступили толпой Одиссея и покрывали поцелуями его руки и плечи.

Одиссей же проливал радостные слезы, увидев себя опять среди своих верных служителей.

25. Одиссей и Пенелопа

(Гомер. Одиссея. XXIII, 1-313)

Эвриклея, послав рабынь к Одиссею, побежала наверх к Пенелопе сообщить ей радостную весть. Войдя в стальню, стала она у изголовья спящей царицы и сказала:

– Пробудись, дитя мое, твои глаза увидят наконец того, кого ты так долго ждала. Твой Одиссей возвратился и убил всех твоих женихов.

– Друг мой Эвриклея, – отвечала Пенелопа, проснувшись, – знать, боги помутили твой ум! Иначе не стала бы ты смеяться над моей печалью, тревожить меня ложной вестью и не прервала бы ты моего сна! Ни разу еще не спала я так сладко с тех самых пор, как супруг мой отправился мне на горе в троянскую землю. Ступай же вниз, оставь меня. Потревожь меня другая служанка, не ты, – неласково бы отпустила я ее, но тебя защищает старость.

– Нет, дитя мое, я пришла не смеяться над тобою, – возразила старушка, – Одиссей здесь. Тот чужеземец, над кем так все ругались, – супруг твой. Телемах знал это, но благоразумно скрывал тайну отца, пока тот не отомстил врагам.

Радостно поднялась царица со своего ложа и, проливая потоки слез, обняла старушку, говоря:

– Скажи же мне, дорогая моя, чистую правду. Положим, он возвратился, но как же он сладил один с целой толпой женихов?

– Избиения я не видала, – отвечала старушка, – а слышала только стоны. Мы, служанки, были заперты на ключ в нашей горнице и сидели там, забившись в угол от страха, пока Телемах нас не позвал. Тогда только увидела я Одиссея, стоящего между грудами тел убитых, и радостно было мне смотреть на него. А теперь он окуривает дом серой и послал меня за тобою.

– Друг мой Эвриклея, – сказала Пенелопа, – подождем еще ликовать и радоваться. Быть может, женихов поразил ктонибудь из бессмертных в гневе на них, злодеев, за то, что они не ведали правды и не хотели уважать никого – будь он знатного или низкого рода. Но Одиссея мне – увы! – не видать, погиб он далеко от родины милой!

Пенелопа в сомнениях

– Странное слово ты молвила, дитя мое, – отвечала старушка. – Я своими глазами вчера вечером видела рубец на колене чужеземца и тотчас же по этому рубцу признала в нем твоего супруга, и хотела было идти к тебе поведать об этом, но он зажал мне рот рукою и принудил меня к молчанию. Но следуй за мной и казни меня смертью, если я неправду сказала.

– Трудно, друг мой Эвриклея, проникнуть в сокровенные мысли богов, как ни мудра ты, – сказала Пенелопа. – Но пойдем к сыну: посмотрю на убитых женихов и на того, кто их убил.

Сказав это, Пенелопа пошла вниз по ступеням волнуясь и испытывая то страх, то надежду. Вступив в залу и не говоря ни слова, села она у стены, освещенной огнем очага. Одиссей же сидел напротив нее у высокой колонны и, потупив взор, ожидал, что скажет ему супруга. Пенелопа хранила молчание, ибо сердце ее было полно тревоги. То казалось ей, что чужеземец похож на Одиссея, то сомневалась, видя на нем такое жалкое рубище. Наконец Телемах подошел к матери и сказал:

– Жестокая! Ты сердцем бесчувственней камня! Зачем ты сидишь в отдалении, не хочешь подойти к супругу; не молвишь ему ни слова, не расспросишь его ни о чем? Во всем свете не найдется жены, которая встретила бы так неприветливо супруга своего после двадцатилетней разлуки. Да, у тебя просто каменное сердце!

– Милый сын мой, – сказала ему в ответ Пенелона, – от волнения я не могу сказать ни слова, никакой вопрос на ум мне не приходит, не смею даже прямо в глаза посмотреть. Если он подлинно Одиссей, то я имею надежное средство узнать его, ибо есть вещи, известные только мне и моему супругу, – о них-то я спрошу его.

Одиссей улыбнулся и сказал Телемаху:

– Сын мой, оставь мать, пусть она испытает меня: скоро убедится в истине. Я в изодранном рубище, и ей трудно признать меня к этой одежде. Но нам надо подумать, что теперь делать. Если любой человек совершит одно только убийство, то и тогда он бежит от мести родственников убитого; мы же погубили многих благороднейших юношей Итаки. Я думаю так: идите, прежде всего омойтесь, облекитесь в богатые одежды, скажите и рабыням, чтобы украсили свой наряд; потом позовем певца и заставим его играть на лире и петь, чтобы проходящие мимо дома думали, что здесь празднуется брачный пир и чтобы слух о смерти женихов не успел распространиться, пока мы не удалимся из города. Там на свободе мы обдумаем, как поступить.

Вскоре весь дом загремел и задрожал от пения и пляски. Мимо идущие говорили:

– Должно быть, царица празднует брак свой с кем-нибудь из женихов. Неверная! Не хотела дождаться супруга и покидает дом!»

Той порой Одиссей омылся в бане, натер тело благовонным елеем и облекся в красивый хитон и мантию. По воле богини Афины лицо его просияло красотой, стан выпрямился, а волосы ниспадали золотистыми кудрями на плечи. По выходе из бани сын Лаэрта снова вернулся в залу и сел на прежнее место, напротив Пенелопы.

– Непонятливая! – сказал он ей. – Холодным, нечувствительным сердцем одарили тебя бессмертные! Нет в свете жены, которая бы так неласково, так недоверчиво встретила бы супруга, возвращающегося после двадцатилетнего, полного бедствий скитальничества! Друг Эвриклея, приготовь ты мне ложе, я лягу один – у нее в груди железное сердце.

Пенелопа ему отвечала:

– Непонятливый ты человек! Не от гордости, не из презрения отдаляюсь я от тебя, и не от изумления; я живо помню тот образ, какой ты имел, когда покидал Итаку. Друг мой Эвриклея, приготовь же ложе своему господину, но не в спальне, им построенной, а в другой горнице, куда вынесена постель из опочивальни.

Так говорила Пенелопа, желая испытать супруга. Он же воскликнул в досаде:

– Печальное моему сердцу слово сказала ты, женщина! Кто ж вынес мою постель? Ни один смертный не мог этого сделать! Устраивал ее я сам, и в устройстве ее есть тайна, известная только мне одному Когда я приступил к созданию этого жилища, на месте, где моя постель, стояла олива в большую колонну обхватом. Я срубил это дерево близко от корня и на оставшемся пне искусно утвердил постель, изукрасив ее золотом, серебром и слоновой костью. Это было наше ложе, Пенелопа. Стоит ли оно и теперь на том же месте – не знаю, но если сдвинуто оно, то, значит, пень оливы подпилен в самом основании.

Колени Пенелопы задрожали от этих слов и сердце сильно забилось. С плачем бросилась она на шею супругу и целовала его голову.

– Не сердись на меня, Одиссей, – воскликнула она. – Ты всегда был самый разумный и добрый из людей. На скорбь осудили нас боги! Неугодно им было, чтобы мы, проведя в мире и согласии нашу молодость, спокойно дошли и до старости вместе. Но ты не должен на меня сердиться, что я не оказала тебе сердечного приема, как только увидела тебя, – я боялась быть обманутой, ведь обманщиков в свете много! И Елена не так бы легко поддалась обману чужеземца, если бы помнила об этом. По теперь, когда ты сказал мне тайну, известную только нам с тобой и служительнице моей, дочери Актора, недоверие мое побеждено.

С плачем обнял Одиссей свою мудрую, верную супругу, приникшую к груди с тем радостным чувством, с каким спасающийся с разбитого бурей корабля обнимает твердую землю. До глубокой ночи беседовали супруги, рассказывая друг другу все, что с ними было в течение столь долгой разлуки. Наконец все, утомленные потрясающими событиями дня, они отошли на покой.

26. Одиссей и Лаэрт

(Гомер. Одиссея. XXIII, 344–372; XXIV, 205–412)

Наутро Одиссей проснулся на рассвете и сказал супруге: «Много мы, дорогая, претерпели с тобой бед – я на чужбине, а ты здесь. Но теперь мы снова вместе – наблюдай же за всеми богатствами в доме; а то, что убыло, все вознаградится добычей войны или подарками. Я же пойду к своему отцу, который так сокрушается обо мне. С восходом солнца по всему городу разнесется весть о гибели женихов, поэтому будь осторожна, удались со служительницами наверх, запрись там и никого к себе не пускай.

Сказав это, Одиссей вооружился, разбудил Телемаха, Эвмея и Филотия; они также взяли оружие и все вместе пошли за город к дому Лаэрта, никем не видимые, ибо Афина скрыла их в облаке от взоров людских.

Вскоре достигли они жилища отца Одиссея. Дом его был окружен разными хозяйственными постройками, где работники собирались обедать и спать и где жила также старушка рабыня, прислуживавшая старцу Лаэрту. Остановившись у двора, Одиссей сказал Телемаху и обоим пастухам:

– Идите в дом и приготовьте нам яства, а я между тем пойду искать родителя и испытаю, узнает ли он меня или нет после столь долгой разлуки.

С этими словами Одиссей отдал пастухам свое оружие и пошел в сад. Лаэрт был там и окапывал деревце, разрыхляя вокруг него землю. Одеяние его было очень бедно: хитон, весь в заплатах, изношенная обувь, на голове шапка из козьей шкуры, а на руках для защиты от колючек терновника – кожаные рукавицы. Одиссей, увидев дряхлого старца в таком жалком виде, огорчился до глубины души и, прислонясь к стволу грушевого дерева, заплакал. Он готов был тотчас же броситься в объятия отца и открыться ему, но удержался, чтобы испытать его сначала.

– Ты, я вижу, старец, искусен и знающ в садовом деле, – сказал он, подойдя к Лаэрту. – Сад твой в большом порядке; видно, что ты о нем печешься, но не рассердись на меня, если я тебе скажу, что о тебе, видно, мало заботятся, если в таких летах ты так бедно и нечисто одет. Уж, наверное, не за леность в работе твой господин тобой недоволен. Да, впрочем, у тебя и вид не работника. В твоем облике и стане есть что-то царское! Но скажи мне, кому же ты служишь и чей это сад? И как называется эта страна? Действительно ли это Итака, как сказал мне некто, повстречавшийся мне, когда я шел сюда? Неприветлив был этот человек и ничего мне не отвечал, когда я стал его расспрашивать об одном жителе Итаки, бывшем некогда у меня гостем и которого я хотел бы увидеть. Тебе нужно знать, что несколько лет тому назад случилось мне принять в дом свой странника, столь разумного, какого я и не встречал никогда. Родом он был с Итаки и говорил, что отец его – царь Лаэрт, сын Аркисия. Угощен он был мною весьма дружелюбно и при отъезде его я подарил ему семь талантов золота, серебряную чашу, двенадцать покровов, столько же хитонов и мантий да, кроме того, четырех рабынь, искусных рукодельниц, которых он сам выбрал.

Выслушав его, Лаэрт, проливая слезы отвечал:

– Да, чужеземец, это Итака; но ею давно уже завладели буйные, не ведающие правды люди; и подарки твои гостю пропали: не одарит он тебя щедро за них, ибо его нет здесь. Но скажи мне, сколько лет прошло, как ты принимал у себя этого странника? Ведь это был мой несчастный сын, Одиссей, тело которого давно уже, может быть, съели рыбы морские, или расклевали хищные птицы! Поведай мне также, кто ты такой? Из какой страны?

Где остановился твой корабль и где твои спутники? Или, быть может, ты прибыл на чужом корабле и один высадился на берег?

– Родом я из Алибанта, – сказал Одиссей, – сын Афейда и зовусь Эпиритом; плыл я из Сикапии и бурей был занесен к здешним берегам; корабль же мой оставил я далеко от города. Сын твой посетил меня пять лет тому назад. Отплытие его от меня сопровождалось счастливыми предзнаменованиями, и мы весело расстались, надеясь еще не один раз увидеться.

Лицо старца при этих словах отуманилось печалью; он наклонился, взял в обе руки по горсти земли и с тяжким вздохом посыпал ею свою седую голову. Одиссей не мог долее сдерживаться, бросился к отцу, обнял его и говорил, покрывая поцелуями его голову:

– Я – Одиссей, сын твой, возвратившийся снова к тебе после двадцатилетнего отсутствия. Перестань плакать и кручиниться; буйных женихов уже нет более – я их всех истребил.

– Если ты подлинно сын мой, – отвечал Лаэрт, – то покажи мне какой-нибудь знак, по которому бы я мог тебя признать.

– Во-первых, – сказал Одиссей, – посмотри: видишь ты этот рубец – след раны, нанесенной мне вепрем, когда я охотился на Парнасе у моего деда? Кроме того, я могу тебе перечесть все деревья, которые ты мне подарил, когда я еще был ребенком. Ты дал мне тринадцать грушевых деревьев, десять яблонь, сорок смоковниц и пятьдесят виноградных лоз с чудными гроздьями.

При этом перечислении сердце старика сильно забилось, колени задрожали от радости, и он без чувств упал в объятия сына. Наконец, придя в себя, он воскликнул:

– О владыка Зевс! Если беззаконные погибли, значит боги еще существуют на небесах! Но, страшусь, теперь итакийцы пойдут все против пас, горя отмщением.

– Будь спокоен, отец, – отвечал Одиссей, – и не тревожься этим; пойдем лучше в дом, где Телемах и пастухи приготовили нам уже яства.

Войдя в дом, они застали Телемаха и остальных разрезающими мясо и готовящими вино к столу. Лаэрт с помощью прислуживавшей ему старушки рабыни омылся, натерся елеем и, надев красивую мантию, снова вошел в горницу. Богиня Афина придала прямизну и стройность его стану, так что все, увидя старца, изумились, а Одиссей сказал ему:

– Наверное, кто-нибудь из небожителей, о отец мой, озарил лицо твое такой красотою и выпрямил так стан твой!

– Призываю богов в свидетели, – отвечал Лаэрт, – что если бы вчера я был таким, как сегодня, или каким был, когда, предводительствуя кефаленской ратью, взял Нерикон на Эпирском берегу, то этой рукой заставил бы многих из женихов припасть к твоим коленам, прося о пощаде!

Все сели за стол. В это время в горницу вошел старик Долион, надсмотрщик за рабами, и сыновья его, вернувшиеся с поля, куда они ходили собирать терновник для садовой ограды. Узнав Одиссея, они в изумлении остановились перед ним; но Одиссей сказал им дружелюбно:

– Садись, старик, и вы все садитесь; оставьте удивление. Мы голодны и ждем вас уже давно.

Долион с распростертыми объятиями поспешил к своему господину и сказал, целуя его руку:

– Здравствуй, наш желанный. Наконец ты здесь. Да сохранят тебя боги! Но знает ли Пенелопа о твоем возвращении, или послать ее известить?

– Успокойся, старик, – сказал Одиссей, сажая его, – она уже знает о моем возвращении.

Сыновья Долиона также теснились к Одиссею, приветствуя его; потом сели за стол рядом с отцом, и все стали наслаждаться вкусным питьем и едою.

27. Примирение

(Гомер. Одиссея. XXIV, 413–548)

Утром того же дня слух об убийстве женихов Пенелопы распространился по всему городу. Родственники убитых сбежались толпами со всех сторон с воплями и ропотом к дому Одиссея и взяли оттуда тела, чтобы предать их погребению; а тела юношей, прибывших с соседних островов, сложили на корабли и отослали на родину. Потом все толпой собрались на площадь. Эвпейт, отец Антиноя, скорбя о сыне и пылая гневом против Одиссея, обратился к собранию с такими словами:

– Друзья мои, много зла причинил ахейцам этот человек! Во-первых, увлек за собой в троянскую землю множество сограждан наших и там погубил и корабли, и людей. А теперь, возвратясь, убил лучших, благороднейших из наших юношей! Сыщем же его и схватим, пока он не успел скрыться в Пилосе или в Элиде. Иначе от стыда нам в глаза никому нельзя будет глядеть. Даже позднейшим потомкам мы оставим по себе позорную память, если не отомстим за павших сыновей и братьев наших! Я охотнее соглашусь последовать в землю за ними, чем оставить их без отмщения! Поспешим же, чтобы он не убежал от нас!

Все прониклись состраданием к горю несчастного отца. В это самое время пришли на площадь певец Фемий и глашатай Медонт, проведшие ночь в доме Одиссея. Все считали их убитыми вместе с женихами и несказанно удивились, увидя их.

Медонт выступил на середину и с такими словами обратился к окружавшим:

– Выслушайте, что я скажу, итакийцы! Это дело Одиссей совершил не без воли богов! Сам я видел, как один из бессмертных, приняв образ Ментора, явился на помощь Одиссею и возбуждал в нем бодрость, а в сердца женихов вселял ужас, так что они в отчаянии метались из угла в угол, толкая друг друга.

Народ ужаснулся, слыша эти слова, а Галиферд, многоумный старец и гадатель по полету птиц, сказал:

– Вы сами, итакийцы, были тому виною, ибо не давали веры ни моим словам, ни словам Ментора, когда мы убеждали вас унять ваших сыновей, совершавших много беззаконий. Они расхищали имущество Одиссея, оскорбляли его супругу в надежде, что он никогда не возвратится, а вы спокойно на это смотрели. Последуйте теперь моему совету: оставьте в покое Одиссея, чтобы не навлечь на себя еще худшего.

Народ разделился. Одни послушались совета Медонта и остались спокойно на площади, большая же часть со страшным криком бросилась за оружием. Вооружившись, все собрались за городом, в поле, и, предводительствуемые Эвпейтом отправились мстить за сыновей и братьев.

Когда богиня Паллада увидела с высоты Олимпа эту грозную толпу, тотчас же пошла к родителю своему, громовержцу Зевсу, и сказала ему:

– Владыка Кронион, отец мой, поведай мне, какой совет ты держишь ныне с самим собою? Хочешь ли ты возбудить между итакийцами вражду и междоусобицу или утвердить между ними мир и согласие?

Так отвечал дочери владыка богов:

– Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Не ты ли сама решила, что Одиссей должен возвратиться и отомстить оскорбителям? А теперь – что желаешь делать, то и делай. Но мой совет такой: пусть Одиссей остается царем и пусть все примирятся с ним, укрепив клятвой союз. А из сердец скорбящих мы изгоним всякую память о павших сыновьях и братьях, и да процветет в Итаке мир и согласие и снова воцарится прежнее ее благосостояние.

Узнав волю родителя, богиня радостно снизошла с Олимпа и отправилась в Итаку.

* * *

Одиссей со своими друзьями той порой еще сидел за трапезой; насытившись, он повелел, чтобы кто-нибудь вышел за ворота и посмотрел, не идут ли враги. Один из сыновей Долиона поднялся с места, чтобы исполнить волю господина, но едва ступил на порог, как увидел толпу сограждан уже недалеко от дома и вскричал:

– Вставайте – враги уже близко!

Все поспешно вскочили и вооружились – все, даже Долион и Лаэрт, не хотевшие, несмотря на старость, оставить своих в такой опасности. Предводительствуемые Одиссеем, все вышли из дома, готовые на бой. В это время присоединилась к ним богиня Афина, принявшая вид Ментора. Возрадовалось сердце Одиссея при виде богини, и он весе ло сказал Телемаху:

– Теперь, сын мой, тебе предстоит отличиться в том, что покрывает неувядаемой славой мужа. Окажи же себя достойным нашего рода, известного между смертными храбростью и мужеством.

– Отец, – отвечал Телемах, – ты увидишь своими глазами, что не посрамлю я нашего рода!

Лаэрт с радостью внимал словам внука.

– О, боги! – воскликнул он. – До какого радостного дня я дожил! Мой сын и мой внук состязаются друг с другом в храбрости!

Афина подошла к старцу и сказала так:

– Сын Аркисия, из всех мне милейший, призови в помощь Зевса-владыку и дочь его Афину Палладу и метни с размаху копьем во врага наудачу.

Слова ее пролили отвагу в грудь старца-героя; он мысленно призвал на помощь Зевса и Палладу и метнул копье. Оно попало в Эвпейта, пробило насквозь его шлем и раздробило ему голову. Не успев даже крикнуть, грянулся он мертвый на землю. Тут Одиссей и Телемах бросились с копьями и мечами на наступавших, и ни один из врагов не воротился бы домой, если бы дочь Громовержца Зевса не крикнула громко, спеша отвратить гибель от народа:

– Остановитесь, итакийцы! Прекратите вражду, не лейте крови напрасно!

Все побросали оружие, пораженные бледным ужасом от громовых слов богини, и устремились в город, спасаясь бегством. С громким криком, как орел, бросился Одиссей их преследовать, но вдруг разверзлось небо и громовая стрела ударила в землю прямо перед богиней. Паллада, поняв из этого знамения волю родителя, сказала Одиссею:

– Удержи твою руку, благородный сын Лаэрта, от пролития крови, да не настигнет тебя за это гнев громами потрясающего небо Крониона!

Одиссей с радостью повиновался этому повелению. Вскоре богиня Афина, все еще сохраняя образ Ментора, примирила Лаэртова сына с народом, и долго еще после этого до глубокой старости царствовал Одиссей на престоле своих предков, кротко, как отец, правя народом, счастливый его любовью.

Книга шестая. Переселение Энея