Классические мифы Греции и Рима — страница 19 из 21

1. Семилетнее странствование Энея

(Вергилий. Энеида. III)

Когда Троя пала, Эней удалился на гору Иду, взяв с собой своего престарелого отца, Анхиса, сына своего, Аскания, и изображения богов – покровителей Приамова града.

Всю зиму Эней с помощью жалких остатков троянского народа, собравшегося к нему строил корабли у подошвы горы, со стороны ее к Антандру, и с наступлением весны пустился на них в море искать нового отечества себе и троянцам. Пристали они к лежащему напротив Трои Фракийскому берегу и хотели уже здесь остаться, построив себе город, но вынуждены были покинуть это место вследствие одного несчастного предзнаменования, а именно: когда Эней, готовясь принести жертвы богам, покровителям нового города, хотел украсить алтари молодыми деревцами и пошел за ними в близлежащий лес, то увидел неслыханное, страшное чудо – с корней вытаскиваемых им деревцев падали капли сгустившейся черной крови. Приступив же к третьему деревцу, Эней услышал жалобный вопль, и выходящий из глубины земли голос сказал:

– О, за что ты разрываешь мое тело на части? Оставь мертвых в покое, не пятнай кровью своих невиновных рук и беги из этой страны – жестокой и корыстолюбивой! Я сын Приама, Полидор, убитый Полиместром. На самом этом месте пал я, пронзенный тучей копий. Из них выросли деревья, которые ты видишь!

Пораженный ужасом, Эней поспешил обратно в город и возвестил об увиденном отцу своему и вождям народа. Все тотчас же решили покинуть эту беззаконную страну и отплыли из нее, предварительно успокоив жертвоприношениями душу Полидора.

Направили путь свой они к югу и прибыли вскоре к Делосу, священному острову Аполлона. Царь Аний, в то же время прорицатель и жрец Аполлона, был старый знакомый Анхиса и принял троянцев дружелюбно. Эней вопросил оракула о том, где им суждено будет основать себе город. Аполлон отвечал:

– Страна, которая была колыбелью ваших праотцов, примет вас снова к себе. Ищите вашу древнюю мать. Там воцарится дом Энея. Дети его и дети детей его будут владычествовать над всеми странами.

По истолкованию Анхиса страной этой был остров Крит, откуда некогда Тевкр переселился в троянскую землю. Полные радостной надежды все пустились в путь к богатому острову, который, как носились слухи, Идоменей, старый враг их, покинул совсем. Прибыв на Крит, они приступили к постройке города, назвав его Пергамом. Уже возвышались стены юного города, возникали дома, молодые люди вступали в брак и обзаводились хозяйством, как вдруг смертоносная язва поразила народ, и тлетворное дыхание Сириуса спалило всю растительность.

Эней, видя, что они ошиблись в истолковании слов оракула, хотел снова ехать с вопросом к нему, но в ночь перед отъездом явились к Энею боги – покровители Трои, посланные самим Аполлоном, и возвестили ему, чтобы он оставил Крит и отправился на запад, в страну Гесперию, или Италию, откуда вышли предки троянцев – Дардан и Язид и которая судьбою определена их потомкам.

Вследствие этого троянцы покинули Крит и, оставив немного людей в Пергаме, отплыли на запад.

* * *

В Ионийском море настигла их ужасная буря. После многих трудностей удалось им пристать к одному из Строфадских островов, на котором поселились гарпии, после того как их изгнали из царства Финея.

На берегу в высокой траве паслись стада чудных быков и жирных коз – одни, без пастухов. Троянцы бросились на стада, убили несколько животных и стали готовить себе обед, но, когда яства были готовы, вдруг из соседних скал налетели гарпии, бросились с криком и шумом на яства, стали хватать их, разбрасывать, а остальное все испачкали грязью.

Троянцы укрылись от них за деревьями, под навес скалы, и стали снова готовить себе яства, но гарпии и тут их заметили и снова налетели на них.

Тогда троянцы, озлобившись, схватили щиты и мечи и стали рубить этих отвратительных пернатых, пока не прогнали их. Одна из гарпий, Целена, села на вершину скалы и зловеще воскликнула:

– Вы убили наших быков и заводите с нами битву? Хотите изгнать нас с нашей земли? Слушайте, что с вами будет за это. Вы достигнете Италии, как вам предсказано, но прежде чем вы построите себе город, там вас постигнет страшнейший голод, так что вы принуждены будете грызть сами свои столы за недостатком пищи!

Сказав это, гарпия улетела в лес. Приведенные в уныние этим предсказанием, троянцы прибегли с молитвой к богам, прося отвратить грозящее бедствие, и поспешно оставили негостеприимный остров.

Далее путь бежавших троянцев лежал вдоль западного берега Греции, мимо царства ненавистного им Одиссея, до Эпира. Здесь с удивлением узнали троянцы, что в той земле над греками царствует Гелен-прорицатель, сын Приама, женатый на Андромахе, вдове Гектора. Эней пошел в ближайший город, ибо очень желал увидеться со своим старым другом. Не доходя до города, в роще встретил он Андромаху, совершавшую возлияние богам в намять дорогого ей Гектора. Пока они разговаривали, проливая слезы о своей несчастной участи, пришел Гелен и повел дорогого гостя к себе в город, который построил по образцу своей родной Трои. Остальные троянцы, остававшиеся на пристани, были также приглашены в город, где их угощали в продолжение многих дней.

Перед их отъездом Гелен предсказал, какие еще опасности предстоят им в пути, и затем отпустил их, одарив богатыми подарками. Плыть им далее надо было вдоль восточного берега Италии, к югу, и обогнуть ее, ибо, по предсказанию Гелена, место, предназначенное троянцам, было на Тибре, на западном берегу Италии.

Спустившись к югу, они, по совету прорицателя, пристали к восточному берегу Сицилии, близ Этны, минуя Сицилийский пролив и оставив его справа, ибо там грозили бедою Сцилла и Харибда.

Когда троянцы стали на якорь, из близлежащего леса, на берегу, выбежало вдруг какое-то существо, едва имеющее человеческое подобие, исхудавшее и в нищенском одеянии. О себе человек этот объявил, что он – один из спутников Одиссея, был случайно забыт в этой стране и с тех пор, боясь страшных циклопов, постоянно скрывался в лесах. Троянцы, забыв старую вражду, сжалились над несчастным и взяли его к себе.

Однако, пока они слушали рассказ чужеземца, вдруг на скале появился гигант Полифем со своим стадом. Он был слеп и шел, ощупывая дорогу не палкой, но целой сосной. Дойдя до берега моря, он омыл свой выжженный глаз, стеная и скрежеща зубами от боли, потом вошел в воду – она не доходила ему даже до пояса. Храня глубочайшую тишину, троянцы поспешно обрезали якорные канаты и пустились бежать. Слепой великан, услышав шум весел, бросился вслед за кораблями, но не мог догнать их и поднял страшный рев, на который сбежались все циклопы и с гор, и из лесов. Страшным гневом заблистали глаза чудовищ, когда они увидели, что корабли избежали их рук.

Отсюда троянцы направились к югу, обогнули Сицилию и доплыли до западной оконечности острова, где поселился их соотечественник – Ацест. Принял он путников дружелюбно и удержал у себя довольно долго. Здесь, к величайшему горю Энея, умер его отец Анхис.

2. Эней в Карфагене

(Вергилий. Энеида. 1, IV)

В это время супруга Зевса богиня Гера, увидев с высоты Олимпа, что троянский флот, плывущий из Сицилии к Италии, недалеко уже от своей цели, воспылала гневом.

– Неужели, – воскликнула она, – троянцам суждено еще достигнуть большой славы и основать город, который по предначертанию судеб разрушит мой любимый Карфагеи? Никогда!

Затем богиня поспешила в Эолию к царю ветров Эолу[148] и просила его выпустить на волю ветры и потопить флот троянцев. Эол повиновался и отворил пещеру, где ветры были заперты.

Они ринулись вон и взбушевали море громадными валами. Паруса разорвались, кормила сломались и все корабли были разбросаны – три набежали на подводные скалы, три – на песчаную мель, корабль Оронта попал в водоворот и погиб, а другой был так разбит, что готов был совсем развалиться. Наконец бог моря Посейдон, заметив тревогу в своем царстве, поднял спокойное свое чело из пенящихся волн и, увидев рассеянный флот троянцев в печальном положении, грозно повелел ветрам удалиться из его владений и усмирил разъяренные волны. Тритон и нереида Киматоя но приказанию Посейдона, сняли корабли с подводных камней[149], а сам он своим трезубцем сдвинул те, которые сели на мель.

Эней с трудом собрал из всего флота только семь кораблей и пристал с ними к ближайшему берегу. То была Либия. Пристань, в которую они вошли, была спокойна и безопасна, окружена скалами и лесом. В глубине ее виднелся пространный грот – жилище нимф – с ручьем чистой воды и с каменными скамьями. Здесь троянцы высадились на берег и отдохнули от трудов. Ахат, неизменный друг Энея, высек огонь и разложил костер, другие носили с кораблей подмоченную пшеницу, чтобы, высушив ее у огня, смолоть и приготовить себе пищу. Эней между тем в сопровождении Ахата влез на ближнюю скалу посмотреть, не видно ли оттуда каких-нибудь остатков их флота, но не увидали они ни одного корабля, а внизу в долине заметили пасущееся стадо стройных оленей. Тотчас же спустились они вниз и убили из луков семь самых крупных животных из стада. Потом Эней поделил добычу так, что на каждый корабль пришлось но оленю. Принесли вина и, улегшись на траве, наслаждались до ночи вкусной едой и питьем. Но не весел был пир, ибо всех печалила мысль об их несчастных пропавших друзьях

На следующее утро Эней с Ахатом отправились обозревать окрестности. Вступив в чащу леса, встретили они богиню Афродиту, мать Энея, в образе молодой девушки в охотничьем одеянии.

– Не повстречали ли вы кого-нибудь из моих подруг? – спросила их богиня.

– Нет, – отвечал Эней, – ни одной не встречали, о дева – не знаю, как назвать тебя, но по облику, по голосу ты не из смертных… ты богиня!.. Быть может, ты сестра Аполлона или нимфа? Но кто бы ты ни была – будь к нам милостива и помоги нам в нашей беде: скажи, в какой мы стране? Бурей пригнало корабли наши к этой земле, и мы не знаем, где мы.

– Неподобающую честь воздаешь ты мне. чужеземец, называя меня богиней, – сказала Афродита. – Обычай всех тирских девушук – ходить с колчанами и обувать ноги в пурпурные сандалии. Находишься же ты вблизи города Карфагена. Земля эта называется Либией и населена воинственными либийцами. В Карфагене властвует царица Дидона; она, гонимая братом, бежала со своими друзьями, захватив свои богатства, из Тира. из финикийской страны, и выстроила здесь город на земле, купленной ей у либийских вождей. Но скажи мне: кто вы, откуда и куда лежит ваш путь?

Эней все ей рассказал. Тогда богиня сказала им. что в Карфагене примут их дружелюбно, и дала им надежду, что они там увидятся со своими пропавшими сотоварищами – так предзнаменовали птицы, ибо в это самое время двенадцать лебедей, преследуемые орлом, шумя крыльями, опустились на землю. Сказав это, богиня удалилась, приняв снова свой вид – одежда с нее скатилась и воздух наполнился благоуханием амброзии. Тогда Эней, узнав свою мать, воскликнул: «О, мать, моя. зачем печалишь ты меня, принимая такие обманчивые образы? Зачем не могу я подать тебе руку и поговорить с тобою как с матерью?»

Сказав это, он направился с Ахатом к стенам Карфагена[150]. Богиня же скрыла их в облаке, чтобы никто не задержал их на пути.

Взойдя на холм, откуда виден был и город и дворец, Эней несказанно удивлялся громадным постройкам, воротам, улицам, выложенным камнем. Везде кипела шумная деятельность – возводились стены[151], воздвигались бойницы; одни таскали тяжелые камни, другие тесали колонны для украшения театра, в одном месте начали основание нового дома, а в другом рыли гавань.

– О счастливые люди, вы уже созидаете стены вашего города! – воскликнул Эней, глядя на зубчатые стены, и быстрыми шагами пошел между толпившимся народом, никем не замечаемый. Посреди города, в небольшой рощице, воздвигнут был великолепный храм богине Гере. Подойдя к нему, Эней удивился, увидев целый ряд картин, изображавших и геройские битвы, и страдания троянцев.

Радостно ему было, что карфагенцы сочувствуют его народу. Пока он любовался картинами, пришла царица Дидона[152] в сопровождении вооруженных юношей, красотой и станом подобная Афродите. Войдя в притвор храма, царица села на трон и стала судить народ и распределять работы. В это время Эней и Ахат с удивлением и радостью увидели в толпе, окружавшей царицу, своих пропавших товарищей. Они подошли к Дидоне и рассказали ей, что они плыли вместе с Энеем, но корабли их разлучила буря, и просили у нее покровительства и позволения починить их корабли, чтобы можно было плыть в Италию, если царь Эней снова с ними соединится, или, если он погиб, то в Сицилию к царю Ацесту.

Царица милостиво выслушала их просьбу и обещала покровительство и помощь.

– Кто не знает великого Энея, прекрасной Трои и ее печальной судьбы? – сказала она. – Мы живем не так далеко от остального мира, чтобы не слыхать о вашей судьбе, и сердца наши не так жестоки, чтобы не сочувствовать вашей печальной участи. Если хотите ехать в Гесперию или в Сицилию, то я вас отошлю туда, снабдив запасами; если же захотите с нами остаться, то смотрите на мой город, как на свой. Почему Эней не здесь с вами? Я сейчас разошлю надежных людей по всему морскому берегу, чтобы отыскать вашего царя.

Едва она успела сказать это, как облако, скрывавшее Энея и Ахата, рассеялось и герой Илиона предстал, сияя красотой, перед изумленной царицей, Дидона дружески приветствовала его и пригласила вместе со спутниками к себе во дворец, где повелела подготовить богатый пир в честь их прибытия.

Людям же Энея, оставшимся на кораблях, велела отнести разных припасов. Эней же послал поспешно друга своего Ахата за Асканием[153] и за богатыми подарками, которые он спас из разоренной Трои.

Тем временем Афродита, боясь за безопасность Энея у либийцев, обратилась с просьбой к сыну своему Эроту, чтобы он принял вид юного Аскания и, явясь в Карфаген, возжег в сердце Дидоны любовь к Энею. Бог любви охотно согласился и, приняв вид Аскания, которого Афродита между тем перенесла сонного в душистые рощи Италии, отправился с Ахатом в Карфаген.

Придя во дворец, они застали троянцев и знатнейших тирийцев уже за столом. Царица, очарованная прелестным мальчиком, во все время пира не отпускала его от себя и подпала под власть бога любви. Когда среди веселого говора гостей стали разносить кубки и Эней по просьбе Дидоны начал рассказывать о судьбе Трои и своей, в сердце царицы проникла пламенная любовь к герою, и чем больше глядела на него царица, тем сильнее разгоралась страсть в ее груди. Когда поздно ночью кончился пир и все разошлись на покой, единственной мыслью царицы был Эней.

Гера, готовая на все, лишь бы не допустить Энея до Италии, предложила богине Афродите устроить брак Энея с Дидоной. Афродита согласилась, ибо таким образом несчастные странствования сына ее прекратились бы и он приобрел бы богатое государство. Эней был завлечен в сеть богинями; прельщенный прелестями царицы, он забыл о великих обетах, данных его народу, и помышлял разделить с Дидоной власть над Карфагеном. Но Зевс, держащий в руке своей судьбы мира, не захотел, чтобы предначертания судьбы, назначавшие Энееву роду положить в Италии основание всепокоряющему государству, остались неисполненными, и послал с Гермесом приказание Энею поспешно оставить Карфаген и плыть в Италию.

Эней с сокрушенным сердцем повиновался повелению Зевса, приказал тайно подготовить флот и, глухой к молитвам и упрекам Дидоны, отправился в путь. Тогда несчастная, покинутая царица решилась умереть.

По ее приказанию на дворе дворца воздвигли высокий костер; Дидона взошла на него и, когда огонь запылал, мечом пронзила свою измучен ную грудь. И последний, предсмертный взгляд умирающей был обращен в ту сторону, где вдали, едва белея, виднелись паруса, быстро удаляющиеся от Либийских берегов.

3. Путь из Карфагена в Лациум

(Вергилий. Энеида. V–VII, 147)

По отплытии из Карфагена троянцев настигла буря и прибила их корабли к западной оконечности Сицилии, к царству Ацеста. Прошел ровно год тому, как Эней здесь был в первый раз и потерял своего отца, поэтому теперь, в годовщину кончины Анхиса, устроил на могиле его пир и игры в память покойного. Пока мужи и юноши состязались в играх, Гера, через вестницу богов Ириду, велела троянским женам, сидевшим у моря и оплакивавшим Анхиса, сжечь флот троянцев, чтобы положить конец их несчастному странствованию по морям. Троянцы, увидев это, в испуге прибежали к кораблям, но не было человеческой возможности остановить пожар. Тогда Зевс, внимая мольбам Энея, послал сильный дождь и залил огонь. Вследствие этого события Эней оставил в Сицилии всех жен и мужей, негодных к войне и неспособных переносить трудности путешествия, построив им город Ацесту.

Как только корабли были исправлены, Эней снова пустился в море.

Ветер был попутный, волны утихли, и корабли, ведомые кормчим Полинуром, спокойно продолжали путь.

Наступила ночь. Путники предались сладкому сну; бодрствовал только один Полинур, сидя у кормила. Бог сна, приняв образ Форбанта, явился на корабль, сел на корме и обратился к кормчему с такими словами: «Полинур, море само несет корабли; дыхание ветра постоянно и ровно. Можно отдохнуть. Положи свою голову и сомкни свои усталые глаза, а я за тебя буду править кораблем».

Но Полинур не соглашался и, не выпуская кормила из рук, продолжал смотреть на звезды, по ним направляя свой путь. Тогда бог взял ветку, омоченную в усыпительной воде Леты, и окропил веки кормчего. Глаза Полинура стали смыкаться: но едва он заснул, как часть кормы, где он сидел, обрушилась – и Полинур с кормилом в руках упал в море.

Несчастный пробудился, вскрикнул, но тщетно – волны мгновенно поглотили его. Ближайший к этому месту мыс носит имя погибшего.

Иногда Эней заметил, что кормчего нет, то сам заступил на его место и направил корабли к берегам Италии. Пройдя мимо островов сирен, которые некогда завлекали корабли на подводные камни своим волшебным пением, но, исполняя волю судеб, лишили себя жизни после того, как Одиссей безнаказанно проплыл мимо них, троянцы благополучно вошли в пристань города Кумы. Здесь Эней, с помощью сивиллы[154] Деифобии, дочери Главка, спускался в царство теней, чтобы увидаться с отцом Анхисом и вопросить его о будущем.

…В склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же

Сто проходов ведут, и из ста вылетают отверстий,

На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы.

⁴⁵ Только к порогу они подошли, как вскрикнула дева:

«Время судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» Восклицала

Так перед дверью она и в лице изменялась, бледнея,

Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала

Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось,

⁵⁰ Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных,

Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. «Ты медлишь,

Медлишь, Эней, мольбы вознести? Вдохновенного храма

Дверь отворят лишь мольбы!» Так сказала дева – и смолкла.

Из Кум троянцы поплыли на север к острову Каэте, получившему свое название по имени няни Энея, здесь умершей.

Еще севернее лежал остров чародейки Цирцеи. Троянцы ночью поспешно проплыли мимо него и услышали издали ужасный рев львов, медведей, вепрей и волков, в которых чародейка превращала всех несчастных, пристававших к ее острову.

Наконец достигли они устья Тибра, который, извиваясь но лесистому местоположению, впадал в море. Троянцы, выйдя на берег, расположились под тенью деревьев и стали готовить себе простейшие яства – рвали плоды и клали их, за неимением столов, на сухие хлебные лепешки. Не утолив голода плодами, троянцы стали грызть сами лепешки; тогда Асканий, шутя, воскликнул:

– Мы едим наши столы!

Все громко возликовали, услышав эти слова, ибо увидели, как безвредно для них исполнилось грозное предсказание гарпии Целены, и узнали, что наконец достигнута цель их странствования. Эней же радостно воскликнул:

– Привет мой тебе, о земля, назначенная мне судьбою! Хвала вам, пенаты Трои, неизменно сопутствовавшие мне доселе! Вот наше новое отечество!

Затем, украсив чело венком из зеленых веток, Эней обратился, призывая к гению[155], покровителю этой страны, к матери Земле, к рекам и потокам и к самому Зевсу, властителю судеб человека.

Державный Кронион ответствовал троекратным ударом грома и осенил троянцев светло блистающим облаком. Всем стало ясно, что настало наконец желанное время – приступить к основанию стен обетованного города. Все снова сели за яства, наполнили чаши вином и до глубокой ночи пировали и веселили сердца.

Наутро Эней устроил на взморье стан, окружив его для безопасности рвом и валом.

4. Борьба троянцев за новое отечество

(Вергилий. «Энеида». V–VII)

Лациумом – страной, куда пристал Эней, мирно правил престарелый царь Латин, сын Фавна, правнук Сатурна. У царя была единственная дочь Лавиния, руки которой домогались вожди из близких и далеких стран. Красивейшим из ее женихов был Турн, вождь рутулов, из Ардеи, племянник Аматы, матери Лавинии. К нему царица была благосклоннее, чем к другим женихам.

Но различные предзнаменования и предсказание Фавна, которого царь Латин вопрошал об этом, возбраняли брак царевны с туземцем и указывали на другого жениха, который должен был прийти из далекой, чуждой страны и вознести до небес славу их рода. Поэтому, когда Эней на другой день своего прибытия отправил блистательное посольство к царю просить места, где бы троянцы могли поселиться, то царь Латин, побуждаемый предзнаменованиями и предсказаниями, дал троянцам благосклонный ответ и предложил герою Илиона руку своей дочери.

Но ненависть Геры к Энею и троянцам еще не прекратилась. Хотя богиня и знала, что нельзя отвратить предназначенного судьбою брака и утверждения троянского владычества в этой земле, тем не менее хотела по крайней мере отдалить это событие, и пролились потоки крови, прежде чем оно исполнилось. С помощью фурии Аллекто богиня раздражила до бешенства престарелую царицу Амату, противившуюся браку дочери с чужеземцем, и до того воспламенила гневом Турна, что он решился идти губительной войной на троянцев и на царя Латина. Не удовлетворившись этим, богиня поселила раздор между троянцами и подданными Латина по cледующему случаю. Асканий, охотясь на берегах Тибра, убил из лука ручного оленя, вскормленного одним из подданных царя Латина Тиреем.

Олень этот ходил по воле, был утехой детей Тиррея и любимцем всех окрестных жителей. Когда раненое животное дотащилось домой и пало в изнеможении на землю, Тиррей, сыновья его и соседи, дыша злобою и мщением, бросились на Аскания, к которому в это время подоспели на помощь троянские юноши. Произошла жаркая схватка, в которой с обеих сторон пало много людей. По окончании боя, когда латинцы принесли тела своих убитых в город, вспыхнуло восстание.

Царица Амата и женщины, по ее наущению, стали подстрекать народ к вражде и все требовали войны против пришельцев, своевольно и дерзко ворвавшихся в чужую землю. Латин не мог усмирить бури и заперся у себя в доме, предоставив бразды правления супруге своей и волнующемуся народу. Врата храма Януса[156], отпиравшиеся по старому обычаю при начале войны, открыла сама Гера, и вскоре, по призыву Турна, восстала и вооружилась вся страна.

Во главе восстания стоял Турн, молодой, воинственный царь рутулов; с ним был Мезенций, дикий, жестокий царь этрусков[157], изгнанный народом и нашедший со своими приверженцами убежище у Турна. Кроме того, в войске были: Авентин, могучий сын Геркулеса, Катилл и Корас из Тибурта, Цекул из Пренесты, Мессам, Клавз и многие другие герои. Выла тут также и Камилла. героиня – дева из племени волоков, храбра и красива, как юная амазонка.

Увидя, что все кругом поднимают оружие, Эней сильно встревожился сердцем за своих и не мог придумать, как бы имустоять против столь многочисленного врага. Тогда явился ему во сне Тиберин, бог реки, и посоветовал обратиться за помощью к Эвандру, царю Аркадии, поселившемуся на Палатинской горе, где впоследствии был построен Рим, поскольку Эвандр был врагом Турна и Мезенция.

Эней послушался совета речного бога и на другой же день отправился с двумя кораблями вверх по Тибру к Палантинской горе. Эвандр принял его дружелюбно, дал ему в помощь четыреста всадников под предводительством своего сына Палланта и посоветовал отправиться еще за помощью в Этрурию, ибо этруски готовы идти войной на своего тирана Мезенция и ждут только вождя-чужеземца, который был обещан им предсказанием оракула. Эней отослал свои корабли и людей назад в лагерь, а сам с Паллантом и его войском отправился в Этрурию.

Между тем Гера послала Ириду известить Турна об отсутствии Энея и повелела напасть на троянский лагерь.

Троянцы же, исполняя приказание Энея, не вышли из лагеря, а ограничились только тем, что храбро отбивали нападение. Тогда Турн ноны тался сжечь корабли троянцев. поставленные в безопасное место, между рекою и валом, и это удалось бы ему, если бы Зевс чудом не спас корабли. Построены они были из леса, росшего на горе Иде и принадлежавшего матери богов, Кибеле, которой Зевс обещал, что корабли эти будут вечны. Поэтому, когда Турн приблизился с факелом к кораблям, они вдруг сорвались с канатов и погрузились в море, потом вынырнули, как лебеди, и понеслись, подобно нимфам, рассекая грудью волны.

Тогда италийцы с удвоенным мужеством бросились на стан, думая, что теперь они погубят троянцев всех до одного, ибо отрезали им отступление.

Но троянцы опять храбро отбили нападение. К вечеру Турн отступил и окружил стан троянцев сильной стражей с береговой стороны. Всю ночь троянцы стояли, наблюдая на валу и у врат стана, а неприятели их проводили время в питье и играх.

5. Переселение Энея

У одних из ворот троянского стана стояли на страже два друга. Старший из них – Низ – был опытным воином, другой же – Эвриал, едва вышел из детского возраста и был прелестнейшим юношей во всем войске. Когда друзья увидели, что во вражеском стане огни уже погашены и что всех одолел сон, пришла им мысль пробраться тайком через неприятельский стан и отнести Энею известие о положении троянцев. Все вожди и Асканий с радостью приняли их предложение.

Юноши вооружились и под покровом ночной темноты прокрались вдоль рва в стан врага. Воины, отуманенные вином, беспечно спали глубоким сном. Оба троянца убивали сонных врагов одного за другим, пока не показался свет на востоке; тогда они поспешно вышли из стана. Вскоре повстречался им отряд конного войска, посланного Турном из города в стан, и окликнул их. Юноши не отвечали на оклик и бросились в лес, но враги, которым местность была хорошо известна, окружили лес, так что выхода не осталось, а часть войска погналась по кустам за бежавшими. Низ счастливо избежал преследования и скрылся на ниве, поросшей хлебом, но оглянувшись и увидев, что друга его нет с ним, тотчас же поспешил назад.

Отставший Эвриал был уже окружен врагами. Тогда Низ, чтобы спасти друга, притаившись, метнул копье – и один из всадников свалился с лошади. Метнул еще раз – и не стало еще врага. Взбешенный Волсцент, предводитель конницы, бросился на Эвриала, крича:

– Разочтусь я с тобой за обоих!

– Враг твой здесь! – воскликнул Низ. – Пощади невиновного! Мое копье, не его, поразило их обоих.

С этими словами он в отчаянии бросился между Волсцентом и Эвриалом, но не успел от клонить удара – и Эвриал, пораженный мечом врага, упал на землю, поникнув головой. Так падает роскошный, пурпурный цветок, подрезанный острым плугом на ниве; так поникает мак головкой, отяжелевшей от дождя. В злобном отчаянии бросился Низ на окружавших его со всех сторон врагов, горя желанием отомстить за Эвриала, но, наконец, пал, истекая кровью из множества ран, на бездыханный труп своего друга. Головы несчастных юношей, воткнутые на копья врагами, возвестили троянцам о печальном исходе их попытки.

Утром Турн возобновил осаду стана, но так неуспешно, что Пандар и Битий, герои-близнецы, родом с Иды, открыли ворота, у которых стояли на страже, и все троянцы бросились на врагов, привели их в замешательство и произвели сильное кровопролитие. Турн, бывший на другой стороне, подоспел сюда и дал другой оборот битве. Он поразил Бития и произвел такое опустошение в рядах троянцев, что Пандар поспешно захлопнул ворота, забыв, что часть троянцев не успела еще войти и что Турн в стане. Заметив же его, бросился на врага, взбешенный смертью брата, и думал, что Турн уже в его власти. Но Турн и посередине неприятелей не пал духом, сбил с ног нападавшего на него Пандара и стал свирепствовать, как тигр, попавший в овчарню. Избив множество народа, он кинулся наконец с окровавленным оружием в руках в Тибр, протекавший по одной из сторон стана, и переплыл к своим друзьям.

Эней между тем заключил союз с этрусками и шел с многочисленным их войском на кораблях к своему стану. По дороге встретил он морских нимф – в них Зевс превратил корабли Энея, – которые возвестили ему о бедственном положении троянцев. Эней ускорил путь. Едва лишь они высадились на берег, как завязалась жаркая битва, в которой, кроме Энея отличался еще Паллант, сын Эвандра, но под конец и он пал от руки Турна. Горя желанием отомстить за друга, Эней с удвоенной яростью бросается на врага и обращает его в бегство с помощью Аскания, сделавшего в то же время вылазку из стана. В бою этом Турн нашел бы неминуемо смерть свою, если бы встретился лицом к лицу с Энеем.

Но богиня Гера, покровительница Турна, вывела его из битвы, заставив его преследовать созданный ею призрак Энея, бегущий к морю. Когда призрак вошел на корабль и Турн бросился за ним туда же, богиня тотчас же оборвала причальный канат и направила корабль со своим любимцем к берегу Ардеи. Жестокий же Мезенций и сын его Клавз погибли[158] в этом бою от руки Энея.

После этого заключено было перемирие, чтобы предать земле тела убитых. Тело Палланта Эней послал к отцу его, престарелому Эвандру. В то время как большинство народа и царь Латин говорили о мире, а немногие – в том числе Турн – противились этому, Эней окружил город своими отрядами. Конница шла со стороны равнины, а пехота, предводимая самим Энеем, шла со стороны гор. Турн устроил засаду на пути Энея, а против конницы послал Камиллу и Мессама. Между конными войсками произошла жаркая схватка. Камилла оказывала чудеса храбрости, но пала пораженная копьем Аррунса. Покровительница ее, богиня Артемида, отомстила за смерть ее, послав на поле битвы нимфу Опис, которая стрелой пронзила грудь Аррунса. Пораженные смертью Камиллы, рутулы обратились в бегство.

Когда весть об этом дошла до Турна, он бросил засаду и поспешил со своим войском на помощь бежавшим.

Это дало возможность Энею беспрепятственно пройти ущельем и выйти на равнину. Под стенами города произошел бы ужасный бой, если бы наступающая ночь не разделила сражающихся. Оба войска укрепились в окопах.

На следующий день Турн, видя упадок духа латинцев, согласился принять вызов Энея на единоборство, и сделаны были все приготовления к нему, несмотря на то, что царь Латин и царица Амата были против этого.

Отмерили место для боя, принесли обычные жертвы богам и обговорили условия, скрепив их клятвой. Решено было, что если победит Турн, то троянцы переселяются к Эвандру и не вступают в войну с латинцами никогда; если же победит Эней, то получает в супруги Лавинию и оба народа – троянцы и латинцы – вступают в союз, но власть остается пока в руках Латина. Юнона между тем послала сестру Турна, нимфу Ютурну[159], чтобы она преисполнила сердца рутульских юношей заботой об их царе и побуждала бы их нарушить договор. Вследствие этого рутулы внезапно начали нападать на войско Энея: произошла общая схватка, н которой сам Эней был тяжело ранен стрелой. Он удалился, но тотчас же был исцелен Афродитой и снова вернулся на поле сражения. Ютурна в страхе за жизнь брата вскочила в его колесницу, приняв вид возницы Метиска, и возила брата по тем местам поля сражения, где не было Энея.

А он, утомившись искать Турна, взял храбрейших из своего войска и отправился, по совету матери, к городу Лавренту, чтобы истребить его огнем и мечом и тем наказать врагов за нарушение договора. В городе произошло ужасное смятение; одни просили мира, другие бежали к воинским станам, для обороны; тут и там летали стрелы, и некоторые дома и башни, подожженные троянцами, стали загораться. Престарелую царицу, смотревшую с кровли дома своего на битву, охватило дикое отчаяние. Она думала, что Турн, вовлеченный ею в войну, убит и, считая себя виновной в его смерти, решилась умереть.

Она разорвала пурпурное свое покрывало и повесилась в своем собственном доме.

Весь город огласился криками и стенаниями, когда разнеслась весть о смерти царицы. Турн же, слыша эти крики, видя башню, им самим построенную для защиты города, горящей и, получив известие о происшедшем, не позволил сестре, которую давно уже узнал, удерживать себя далее и поспешил сквозь толпы неприятелей к городу, ища Энея, чтобы положить конец всему единоборством с ним. Скоро герои сошлись.

Метнув безуспешно один в другого копья, они яростно бросились с мечами друг на друга. Удары сыпались один за другим, пока, наконец, меч Турна не разлетелся начетверо, ударившись о броню Энея, скованную Гефестом. Турн бежал, делая круги по равнине и натыкаясь то на стены города, то на троянцев. Никто из рутулов не мог подать ему другого меча. Копье же Энея, которое он метнул в Турна, вонзилось в корень дикой маслины, посвященной Фавну. Эней старался его вытащить, желая поразить им врага издали, ибо догнать его не мог, но тщетно.

Ютурна в это время в образе Метиска подошла к брату и вручила ему меч; Афродита также не оставила сына без помощи, явилась невидимо и освободила копье из корня маслины.

Один с мечом, другой с копьем – оба героя снова мужественно выступили друг против друга. Но участь Турна уже была решена на Олимпе. Зевс вселил страх и ужас в грудь героя – и не стало его прежней силы. Эней был уже близко; Турн схватился за тяжелый камень, желая им метнуть во врага, но едва в состоянии был поднять его и с трепетным сердцем ожидал взмаха копья противника.

Как вихрь просвистело копье Энея, пробило и щит, и панцирь и вонзилось глубоко в бедро врага. Подкосились ноги Турна; он пал на колени и, малодушно простирая руку к победителю, воскликнул:

– Заслужил я это. Пощады не прошу – пользуйся своим счастьем! Но если тебя может тронуть горе моего старика-отца, то сжалься над ним и возврати ему меня, если не живого, то труп мой. Я побежден и сдаюсь тебе. Лавиния – твоя. Не простирай далее своего гнева!

Сердце Энея склонилось уже к жалости, но вдруг он увидел на плече Турна перевязь Палланта. Воспоминание о кровавой кончине его любимого друга снова наполнило злобой сердце Энея, и он яростно вонзил меч в грудь врага.

По смерти Турна царь Латин охотно отдал Энею руку дочери, и латинцы и троянцы соединились в один народ. Эней построил себе близ Тибра город и назвал его в честь супруги – Лавинией. Через тридцать лет после основания Лавинии Асканий основал город Альба Лонгу. Триста лет спустя Ромул и Рем, из рода Аскания, основали Рим, которому назначено было владычествовать над миром.

6. Ромул и Рем

(По Титу Ливию «История Рима от основания города» 2-11)

После этого рутулы, отчаявшись, прибегли к защите могущественных тогда этрусков, которые с самого начала совсем не рады были рождению нового государства, а теперь решили, что оно возвышается намного быстрее, чем то допускает безопасность соседей, и охотно объединились с рутулами в военном союзе.

Перед угрозой такой войны Эней, чтобы расположить к себе латинов и чтобы не только права были для всех едиными, но и имя, нарек оба своих народа латинами. С той поры латины не уступали троянцам ни в рвении, ни в преданности царю Энею. Полагаясь на такое воодушевление двух народов, с каждым днем все более сживавшихся друг с другом, Эней пренебрег могуществом Этрурии, чьей славой тогда полнилась и суша, и даже море вдоль всей Италии от Альп до Сицилийского пролива, и, хотя мог найти защиту в городских стенах, выстроил войско к бою.

Сражение было удачным для латинов, для Энея же оно стало последним из земных дел. Похоронен он над рекою Нумиком; его называют Юпитером Родоначальником.

Сын Энея, Асканий, был ко времени его кончины еще мал для власти, однако власть эта оставалась неприкосновенной и ждала его, пока он не возмужал: все это время латинскую державу – отцовское и дедовское наследие – хранила для мальчика женщина: таково было дарование Лавинии. Асканий, где бы ни был он рожден и кто б ни была его мать (достоверно известно лишь, что он был сыном Энея), видя чрезмерную многолюдность Лавиния, оставил матери – или мачехе – уже цветущий и преуспевающий по тем временам город, а сам основал у подножья Альбанской горы другой, протянувшийся вдоль хребта и оттого называемый Альбой Лонгой.

Между основанием Лавиния и выведением поселенцев в Альбу прошло около тридцати лет. А силы латинов возросли настолько – особенно после разгрома этрусков, – что даже по смерти Энея, даже когда правила женщина и начинал привыкать к царству мальчик, никто – ни царь Мезенций с этрусками, ни другой какой-нибудь сосед – не осмеливался начать войну. Границей меж этрусками и латинами, согласно условиям мира, должна была быть река Альбула, которую ныне зовут Тибром. Спустя несколько поколений дал этой реке имя, вошедшее в общее употребление сын Капета Тиберин, который утонул при переправе через Альбулу.

Затем царем был Агриппа, сын Тиберина, после Агриппы царствовал Ромул Сильвий, унаследовавший власть от отца. Пораженный молнией, он оставил наследником Авентина. Тот был похоронен на холме, который ныне составляет часть города Рима, и передал этому холму свое имя. Потом царствовал Прока. От него родились Нумитор и Амулий; Нумитору, старшему, отец завещал старинное царство рода Сильвиев. Но сила одержала верх над отцовской волей и над уважением к старшинству: оттеснив брата, воцарился Амулий. К преступлению прибавляя преступление, он истребил мужское потомство брата, а дочь его, Рею Сильвию, под почетным предлогом – избрав в весталки – обрек на вечное девство[160].

Но судьба предопределила зарождение великого города и основание величайшей империи в мире.

Однажды весталка Рея пошла в рощу за водой для храма, но встретила там волка и в испуге скрылась в пещеру. Вместе с тем погасло солнце, воцарилась темнота и в пещере ей предстал бог Марс[161]. Девушка не могла ему сопротивляться и зачала. Когда родилось у нее двое близнецов, Веста разгневалась, алтарь ее задрожал и огонь покрылся золой – налицо было преступление против богини. Напрасно Рея уверяла, что стала жертвой насилия и что отцом детей был сам Марс – то ли веря в это сама, то ли потому, что прегрешенье, виновник которому бог, – меньшее бесчестье. Однако ни боги, ни люди не защитили ни ее самое, ни ее потомство от царской жестокости. Жрица в оковах была отдана под стражу, детей царь Амулий приказал бросить в реку, а вместе с детьми утопить и весталку, нарушившую обет целомудрия.

Но бог реки Тибра сжалился над Реей и сделал ее своей женой, а корыто с детьми было отнесено волнами на луг, залитый разлившейся рекой, и когда река вошла в берега, пристало к берегу – там, где теперь Руминальская смоковница (раньше, говорят, она называлась Ромуловой).

Пустынны и безлюдны были тогда эти места. Рассказывают, что, когда вода схлынула, оставив лоток с детьми на суше, волчица с соседних холмов, бежавшая к водопою, повернула на детский плач. Пригнувшись к младенцам, она дала им свои сосцы и была до того ласкова, что стала облизывать детей языком. Затем волчица перенесла подкинутых младенцев в пещеру и накормила своим молоком. В пещере волчицы прошли первые дни их детства: волчица исполняла по отношению к ним обязанности матери, дятел и чибис приносили им пищу и оберегали от всякой беды. Однажды на это место пришли пастухи: волчица убежала и дети достались царскому пастуху Фавстулу, который с женой своей Аккой Ларенцией, взялся воспитать их; один из близнецов был назван Ромулом, другой – Ремом.

Фавстул принес детей к себе и передал на воспитание своей жене Ларенции. С этих пор началась пастушеская жизнь Ромула и Рема; рожденные и воспитанные пастухами, близнецы, лишь только подросли, стали, не пренебрегая и работой в хлевах или при стаде, охотиться по лесам. Они построили себе на соседнем холме соломенные хижины (casa Romuli существовала на Палатине и Капитолии еще при Августе) и пасли свои стада.

Среди своих сверстников они отличались мужеством, умом, красотой и благородством, обличавшими их высокое происхождение. Окрепнув в этих занятьях и телом и духом, они не только травили зверей, но нападали и на разбойников, нагруженных добычей, а захваченное делили между пастухами, с которыми разделяли труды и потехи; и со дня на день шайка юношей все росла. Предание говорит, что уже тогда на Палатинском холме справляли просуществовавшее до самой эпохи принятия христианства.

Здесь некогда аркадянин Евандр[162], намного ранее владевший этими местами, завел принесенный из Аркадии ежегодный обряд, чтобы юноши бегали нагими, озорством и забавами чествуя Ликейского Пана, которого римляне позднее стали называть Инуем, а само празднество назвали Луперкалиями[163].

Этот обычай был известен всем, и разбойники, обозленные потерей добычи, подстерегали юношей, увлеченных праздничной игрой: Ромул отбился силой, Рема же разбойники схватили, а схватив, передали царю Амулию, сами выступив обвинителями. Винили братьев прежде всего в том, что они делали набеги на земли царского брата, отстраненного им от царства Нумитора и с шайкой молодых сообщников, словно враги, угоняли оттуда скот. Так Рема передали они Нумитору для казни.

Фавстул и с самого начала подозревал, что в его доме воспитывается царское потомство, ибо знал о выброшенных по царскому приказу младенцах, а подобрал он детей как раз в ту самую пору; но он не хотел прежде времени открывать эти обстоятельства – разве что при случае или по необходимости. Необходимость явилась первой, и вот, принуждаемый страхом, он все открыл Ромулу. Случилось так, что и до Нумитора, державшего Рема под стражей, дошли слухи о братьях-близнецах, он задумался о возрасте братьев, об их природе, отнюдь не простонародной и не рабской, и его душу смутило воспоминанье о внуках.

К той же мысли привели Нумитора расспросы, и он уже был недалек от того, чтобы признать Рема. Так замыкается кольцо вокруг царя. Ромул не собирает своей шайки – для открытого столкновения силы не были равны, – но, назначив время, велит всем своим друзьям (квинктилиям) прийти к царскому дому – каждому иной дорогой – и нападает на царя Амулия. Так был убит царь Амулий.

При первых признаках смятения Нумитор, твердя, что враги, мол, ворвались в город и напали на царский дом, увел всех мужчин Альбы в крепость, которую-де надо занять и удерживать оружьем; но потом, увидав, что кровопролитие уже свершилось, а юноши приближаются к нему с приветствиями, тут же Нумитор созывает народ и объявляет всем о совершенных против него преступлениях брата, который будучи младше него по возрасту, прибрал к рукам власть. Затем он возвестил всем о происхождении внуков – как и кем были они рождены, как воспитаны, как узнаны. Затем он объявил народу об убийстве тирана и заявил о себе как о зачинщике всего дела. Царственные юноши также явились со всем отрядом на эту сходку и приветствовали деда, называя его царем; единодушный отклик толпы закрепил за ним имя и власть царя.

Когда Нумитор получил таким образом Альбанское царство, Ромула и Рема охватило желание основать город в тех самых местах, где они были брошены и воспитаны. У альбанцев и латинов было много лишнего народу, и, если сюда прибавить пастухов, всякий легко мог себе представить, что мала для всех будет Альба, мал будет и Лавиний в сравнении с тем городом, который предстояло основать. Но в эти замыслы вмешалось наследственное зло, жажда царской власти и отсюда пошла недостойная распря, родившаяся из вполне мирного начала.

Братья Ромул и Рем были не согласны насчет того, чьим именем назвать город и какое место избрать для поселения – Палатин, за который стоял Ромул, или Авентин, который предпочитал Рем. Дело осложнялось тем, что братья были близнецами, поэтому различие в летах не могло дать преимущества ни одному из них. Поэтому договорились они, чтобы боги, под чьим покровительством находились те места, птичьим знаменьем[164] указали, кому наречь своим именем город, кому править новым государством, Ромул местом наблюдения за птицами избрал Палатин, а Рем – Авентин.

Рему, как передают, первому явилось знаменье – шесть коршунов, – и о знамении уже возвестили – и тогда Рем распорядился начинать возводить стены будущего города. Но в это время и перед Ромулом взлетели коршуны – вдвое большим числом.

Каждого из братьев толпа приверженцев провозгласила царем; одни придавали больше значения первенству, другие – числу птиц. Началась перебранка, и взаимное озлобление привело к кровопролитию – Рем в насмешку над братом перескочил через новые стены и Ромул в гневе убил его, воскликнув при этом: «Так да погибнет всякий, кто перескочит через мои стены».

Так единственным властителем остался Ромул, и вновь основанный город[165] получил название от имени своего основателя. Прежде всего Ромул укрепил Палатинский холм, где был воспитан. Жертвы всем богам он принес по альбанскому обряду, только Геркулесу – по греческому, как установлено было Евандром.

Сохранилась память о том, что в этих местах Геркулес, убив Гериона, вел его дивных видом быков и здесь, возле Тибра, через который перебрался вплавь, гоня перед собою стадо, на обильном травою лугу – чтобы отдых и тучный корм восстановили силы животных – прилег и сам, усталый с дороги.

Когда же сморил его сон, здешний пастух, по имени Как, буйный силач, пленившись красотою быков, захотел отнять эту добычу. Но, загони он быков в пещеру, следы сами привели бы туда хозяина, и поэтому Как, выбрав самых прекрасных, оттащил их в пещеру задом наперед, за хвосты. Геркулес проснулся на заре, пересчитал взглядом стадо и, убедившись, что счет неполон, направился к ближней пещере поглядеть, не ведут ли случайно следы туда. И когда он увидел, что все следы обращены в противоположную сторону и больше никуда не ведут, то в смущенье и замешательстве погнал стадо прочь от враждебного места. Но иные из коров, которых он уводил, замычали, как это бывает нередко, в тоске по остающимся, и тут ответный зов запертых в пещере животных заставил Геркулеса вернуться. Как попытался было силой преградить ему путь, но, пораженный дубиною, свалился и умер, тщетно призывая пастухов на помощь.

В ту пору Евандр, изгнанник из Пелопоннеса, правил этими местами – скорее как человек с весом, нежели как властитель; уважением к себе он был обязан чудесному искусству письма, новому для людей, незнакомых с науками, и еще более – вере в божественность его матери, Карменты, чьему прорицательскому дару дивились до прихода Сивиллы в Италию тамошние племена. Этого Евандра и привлекло сюда волнение пастухов, собравшихся вокруг пришельца, обвиняемого в явном убийстве. Евандр, выслушав рассказ о проступке и о причинах проступка и видя, что стоящий перед ними несколько выше человеческого роста, да и осанкой величественней, спрашивает, кто он таков; услышав же в ответ его имя, чей он сын и откуда родом, говорит:

– Геркулес, сын Юпитера, здравствуй! Моя мать, истинно прорицающая волю богов, возвестила мне, что ты пополнишь число небожителей и что тебе здесь будет посвящен алтарь, который когда-нибудь самый могущественный на земле народ назовет Великим и станет почитать по заведенному тобой обряду.

Геркулес, подавая руку, сказал, что принимает пророчество и исполнит веление судьбы – сложит и освятит алтарь. Тогда-то впервые и принесли жертву Геркулесу, взяв из стада отборную корову, а к служению и пиршеству призвали семьи Потициев и Пинариев, самые знатные в тех местах.

Случилось так, что Петиции были на месте вовремя и внутренности были предложены им, а Пинарии явились к остаткам пиршества, когда внутренности были уже съедены. С тех пор повелось, чтобы Пинарии, покуда существовал их род, не ели внутренностей жертвы. Петиции, выученные Евандром, были жрецами этого священнодействия на протяжении многих поколений – покуда весь род их не вымер, передав священное служение общественным рабам. Это единственный чужеземный обряд, который перенял Ромул, уже в ту пору ревностный почитатель бессмертия, порожденного доблестью, к какому вела его судьба.

Воздав должное богам, Ромул созвал толпу на собрание и дал ей законы, – ничем, кроме законов, он не мог сплотить толпу людей в единый народ.

Понимая, что для неотесанного люда законы его будут святы лишь тогда, когда сам он внешними знаками власти внушит почтенье к себе, Ромул стал и во всем прочем держаться более важно и, главное, завел себе двенадцать ликторов[166].

Иные полагают, что число это отвечает числу птиц, возвестивших ему царскую власть, для меня же убедительны суждения тех, кто считает, что и весь этот род прислужников, и само их число происходят от соседей-этрусков, у которых заимствованы и курульное кресло, и окаймленная тога[167]. А у этрусков так повелось оттого, что каждый из двенадцати городов, сообща избиравших царя, давал ему по одному ликтору.

7. Похищение сабинянок

Город Рим между тем рос, занимая укреплениями все новые места, так как укрепляли город в расчете скорее на будущее многолюдство, чем сообразно тогдашнему числу жителей. А потом, чтобы огромный город не пустовал, Ромул воспользовался старой хитростью основателей городов (созывая темный и низкого происхождения люд, они измышляли, будто это потомство самой земли) и открыл убежище в том месте, которое позже было торжественно огорожено[168],– по левую руку от спуска меж двумя рощами. Туда от соседних народов сбежались все жаждущие перемен – свободные и рабы без разбора, – и тем была заложена первая основа великой мощи. Когда о силах тревожиться было уже нечего, Ромул сообщил силе мудрость и учредил сенат, избрав сто старейшин, – потому ли, что в большем числе не было нужды, потому ли, что всего-то набралось сто человек, которых можно было избрать в отцы. Отцами их прозвали, разумеется, по оказанной чести, потомство их получило имя «патрициев».

Вскоре Рим стал уже так силен, что мог бы как равный воевать с любым из соседних городов, но срок этому могуществу был человеческий век, потому что женщин было мало и на потомство в родном городе римляне надеяться не могли, а брачных связей с соседями не существовало. Тогда, посовещавшись с отцами, Ромул разослал по окрестным племенам послов – просить для нового народа союза и соглашения о браках: ведь города, мол, как все прочее, родятся из самого низменного, а потом уж те, кому подмогой собственная доблесть и боги, достигают великой силы и великой славы; римляне хорошо знают, что не без помощи богов родился их город и доблестью скуден не будет, – так пусть не гнушаются люди с людьми мешать свою кровь и род.

Эти посольства нигде не нашли благосклонного приема – так велико было презренье соседей и вместе с тем их боязнь за себя и своих потомков ввиду великой силы, которая среди них поднималась. И почти все, отпуская послов, спрашивали, отчего не откроют римляне убежище и для женщин: вот и было бы им супружество как раз под пару. Римляне были тяжко оскорблены, и дело явно клонилось к насилию.

Чтобы выбрать время и место поудобнее, Ромул, затаив обиду, принимается усердно готовить торжественные игры в честь Нептуна Конного[169], которые называет Консуалиями.

Потом он приказывает известить об играх соседей, и всё, чем только умели или могли в те времена придать зрелищу великолепья, пускается в ход, чтобы об их играх говорили и с нетерпением их ожидали.

На праздник собралось много народу, даже просто из желания посмотреть новый город, – в особенности все ближайшие соседи: ценинцы, крустуминцы, антемняне. Все многочисленное племя сабинян явилось с детьми и женами. Их гостеприимно приглашали в дома, и они, рассмотрев расположение города, стены, многочисленные здания, удивлялись, как быстро выросло римское государство. А когда подошло время игр, которые заняли собою все помыслы и взоры, тут-то, как было условлено, и случилось насилие: по данному знаку римские юноши бросились похищать девиц. Большей частью хватали они женщин без разбора, какая кому попадется, но иных, особо красивых, предназначенных виднейшим из отцов, приносили в дома простолюдины, которым это было поручено.

Одну из девиц, самую красивую и привлекательную, похитили, как рассказывают, люди некоего Талассия, и многие спрашивали, кому ее несут, а те, опасаясь насилия, то и дело выкрикивали, что несут ее Талассию; отсюда и происходит этот свадебный возглас[170].

Страх положил играм конец, родители девиц бежали в горе, проклиная преступников, поправших закон гостеприимства, и взывая к богам, на чьи празднества их коварно заманили. И у похищенных не слабее было отчаянье, не меньше негодование. Но сам Ромул обращался к каждой в отдельности и объяснял, что всему виной высокомерие их отцов, которые отказали соседям в брачных связях; что они будут в законном браке, общим с мужьями будет у них имущество, гражданство и – что всего дороже роду людскому – дети; пусть лишь смягчат свой гнев и тем, кому жребий отдал их тела, отдадут души. Со временем из обиды часто родится привязанность, а мужья у них будут тем лучшие, что каждый будет стараться не только исполнить свои обязанности, но и успокоить тоску жены по родителям и отечеству.

Присоединялись к таким речам и вкрадчивые уговоры мужчин, извинявших свой поступок любовью и страстью, а на женскую природу это действует всего сильнее.

Похищенные уже совсем было смягчились, а в это самое время их родители, облачившись в скорбные одежды, сеяли смятение в городах слезами и сетованиями. И не только дома звучал их ропот, но отовсюду собирались они к Титу Тацию, царю сабинян; к нему же стекались и посольства, потому что имя Тация было в тех краях самым громким.

Тяжесть обиды немалой долей ложилась на ценинцев, крустуминцев, антемнян. Этим трем народам казалось, что Таций с сабинянами слишком медлительны, и они стали готовить войну сами. Однако перед пылом и гневом ценинцев недостаточно расторопны были даже крустуминцы с антемнянами, и ценинский народ напал на римские земли в одиночку. Беспорядочно разоряя поля, на пути встретили они Ромула с войском, который легко доказал им в сражении, что без силы гнев тщетен, – войско ценинцев он обратил в беспорядочное бегство, беглецов преследовал, царя убил в схватке и снял с него доспехи. Умертвив неприятельского вождя, Ромул первым же натиском взял его город.

Возвратившись с победоносным войском, Ромул, великий не только подвигами, но и – не в меньшей мере – умением их показать, взошел на Капитолий, неся доспехи убитого неприятельского вождя, развешенные на остове, нарочно для того изготовленном, и положил их у священного для пастухов дуба; делая это приношение, он тут же определил место для храма Юпитера и к имени бога прибавил прозвание:

– Юпитер Феретрийский[171], – сказал он, – я, Ромул, победоносный царь, приношу тебе царское это оружье и посвящаю тебе храм в пределах, которые только что мысленно обозначил; да станет он вместилищем для тучных доспехов, какие будут приносить вслед за мной, первым, потомки, убивая неприятельских царей и вождей.

Таково происхождение самого древнего в Риме храма. Боги судили, чтобы речи основателя храма, назначившего потомкам приносить туда доспехи, не оказались напрасными, а слава, сопряженная с таким приношеньем, не была обесценена многочисленностью ее стяжавших. Лишь два раза впоследствии на протяжении стольких лет и стольких войн добыты были тучные доспехи – так редко приносила удача это отличие.

8. Продолжение войн Ромула и его кончина

Пока римляне заняты всем этим, в их пределы пользуясь случаем и отсутствием защитников вторглось войско антемнян. Но быстро выведенный и против них римский легион[172] застигает их в полях, по которым они разбрелись. Первым же ударом, первым же криком враги были рассеяны, их город взят; и тут, когда Ромул праздновал двойную победу, его супруга Герсилия, сдавшись на мольбы похищенных, просит даровать их родителям пощаду и гражданство: тогда государство может быть сплочено согласием.

Ромул охотно уступил. Затем он двинулся против крустуминцев, которые также открыли военные действия. Там было еще меньше дела, потому что чужие неудачи уже сломили их мужество. В оба места были выведены поселения; в Крустумерию – ради плодородия тамошней земли – охотников нашлось больше. Оттуда тоже многие переселились в Рим, главным образом родители и близкие похищенных женщин.

Война с сабинянами пришла последней и оказалась самой тяжелой, так как они во всех своих действиях не поддались ни гневу, ни страсти и не грозились, прежде чем нанести удар. Расчет был дополнен коварством.

Начальником над римской крепостью был Спурий Тарпей. Случилось так, что сабинский царь Таций подкупил золотом его дочь, деву-весталку, чтобы она впустила воинов в крепость (случилось это, когда она вышла за стену за водой для священнодействий). Сабиняне, которых она впустила, умертвили ее, завалив щитами, – то ли, чтобы думали, будто крепость взята силой, то ли ради примера на будущее, чтобы никто и никогда не был верен предателю. Рассказывают, что сабиняне носили на левой руке золотые, хорошего веса браслеты и богатые перстни с камнями, и девица выговорила для себя то, что у них на левой руке, а они и ее вместо золота завалили щитами. Некоторые утверждают, будто, прося у сабинян то, что у них на левой руке, она действительно хотела оставить их без щитов, но была заподозрена в коварстве и умерщвлена тем, что причиталось ей как награда[173].

Сабиняне удерживали захваченную крепость и на другой день, когда римское войско выстроилось на поле меж Палатинским и Капитолийским холмами, и на равнину спустились лишь после того, как римляне, подстрекаемые гневом и желанием вернуть крепость, пошли снизу на приступ.

С обеих сторон вожди торопили битву: с сабинской – Меттий Курций, с римской – Гостий Гостилий. Невзирая на невыгоды местности, Гостий без страха и устали бился в первых рядах, одушевляя своих. Как только он упал, строй римлян тут же подался, и они в беспорядке кинулись к старым воротам Палатина.

Ромул, и сам влекомый толпою бегущих, поднял к небу свой щит и меч и произнес:

– Юпитер, повинуясь твоим знамениям, здесь, на Палатине, заложил я первые камни города. Но сабиняне ценой преступления завладели крепостью, теперь они с оружием в руках стремятся сюда и уже миновать середину должны. Но хотя бы отсюда, отец богов и людей, отрази ты врага, освободи римлян от страха, останови постыдное бегство! А я обещаю тебе здесь храм Юпитера Становителя, который для потомков будет напоминаньем о том, как быстрою твоею помощью был спасен Рим.

Вознеся эту мольбу, Ромул, как будто почувствовав, что его молитва услышана, возгласил:

– Здесь, римляне, Юпитер Всеблагой Величайший повелевает вам остановиться и возобновить сражение!

Римляне останавливаются, словно услышав повеленье с небес; сам Ромул поспешил к передовым.

С сабинской стороны первым спустился Меттий Курций и рассеял потерявших строй римлян по всему форуму. Теперь он был уже недалеко от ворот Палатина и громко кричал:

– Мы победили вероломных хозяев, малодушных противников: пусть знают теперь, что одно дело похищать девиц и совсем другое – биться с мужами.

Пока он так похвалялся, на него налетел Ромул с горсткой самых дерзких юношей. Меттий тогда как раз был на коне – тем легче оказалось обратить его вспять. Римляне пускаются следом, и все римское войско, воспламененное храбростью своего царя, рассеивает противника.

Конь Меттия, испуганный шумом погони, понес, и сам Меттий провалился в болото – опасность, грозившая столь великому воину, отвлекла все вниманье сабинян. Вскоре ободряющие знаки и крики своих и сочувствие толпы придали Меттию духу, и он выбрался. Посреди долины, разделяющей два холма, римляне и сабиняне вновь сошлись в бою. Но перевес оставался за римлянами.

Тут сабинские женщины, из-за которых и началась война, распустив волосы и разорвав одежды, позабыв в беде женский страх, отважно бросились прямо под копья и стрелы наперерез бойцам, чтобы разнять два строя, унять гнев враждующих, обращаясь с мольбою то к отцам, то к мужьям: пусть не пятнают они – тести и зятья – себя нечестиво пролитою кровью, не оскверняют отцеубийством потомство своих дочерей и жен.

– Если вы стыдитесь свойства между собой, если брачный союз вам претит, на нас обратите свой гнев: мы – причина войны, причина ран и гибели наших мужей и отцов; лучше умрем, чем останемся жить без одних иль других, вдовами или сиротами.

Этим поступком растроганы были не только воины, но и вожди; все вдруг смолкло и замерло. Потом вожди вышли, чтобы заключить договор, и не просто примирились, но из двух государств составили одно.

Царствовать решили сообща, средоточием всей власти сделали Рим. Так город удвоился, а чтобы не обидно было и сабинянам, по их городу Курам граждане, которые происходили из племени сабинян, получали название «квиритов»[174]. В память об этой битве место, где Курциев конь, выбравшись из болота, ступил на твердое дно, прозвано Курциевым озером.

Война, столь горестная, кончилась вдруг радостным миром, и оттого сабинянки стали еще дороже мужьям и родителям, а прежде всех – самому Ромулу, и когда он стал делить народ на тридцать курий[175], то дал он этим куриям имена сабинских женщин. Без сомнения, их было гораздо больше тридцати, и по старшинству ли были выбраны из них те, кто передал куриям свои имена, по достоинству ли, собственному либо мужей, или по жребию, об этом преданье молчит. В ту же пору были составлены и три центурии всадников[176]: Рамны, названные так по Ромулу, Тиции – по Титу Тацию, и Луцеры, чье имя, как и происхождение, остается темным. Оба царя правили не только совместно, но и в согласии.

* * *

Несколько лет спустя родственники царя Тация обидели лаврентских послов, а когда лаврентяне стали искать управы законным порядком, как принято между народами, пристрастие Тация к близким и их мольбы взяли верх. Тем самым он обратил возмездие на себя, и, когда явился в Лавиний на ежегодное жертвоприношение, был там убит толпой. Ромул, как рассказывают, перенес случившееся легче, нежели подобало, – то ли оттого, что меж царями товарищество ненадежно, то ли считая убийство небеспричинным. Поэтому от войны он воздержался, а чтобы оскорбленье послов и убийство царя не остались без искупления, договор меж двумя городами, Римом и Лавинием, был заключен заново.

Так, сверх чаянья был сохранен мир с лаврентянами, но началась другая война, много ближе, почти у самых городских ворот.

Фиденяне решили, что в слишком близком с ними соседстве растет великая сила, и поторопились открыть военные действия, прежде чем она достигнет той несокрушимости, какую позволяло провидеть будущее. Выслав вперед вооруженную молодежь, они разоряют поля меж Римом и Фиденами, затем сворачивают влево, так как вправо не пускал Тибр, и продолжают грабить, наводя немалый страх на сельских жителей. Внезапное смятение, с полей перекинувшееся в город, возвестило о войне.

Ромул в тревоге – ведь война в такой близости к городу не могла терпеть промедления – вывел войско и стал лагерем в одной миле от Фиден.

Оставив в лагере небольшой отряд, он выступил со всем войском, части воинов приказал засесть в скрытном месте – благо окрестность поросла густым кустарником, – сам же с большею частью войска и всей конницей двинулся дальше и, подскакавши почти к самым воротам, устрашающим шумом затеянной схватки выманил неприятеля, чего и добивался. Та же конная схватка дала вполне правдоподобный повод к притворному бегству.

И вот конница будто бы не решается в страхе, что выбрать, бой или бегство, пехота тоже подается назад, как вдруг ворота распахиваются и высыпают враги; они нападают на строй римлян и преследуют их по пятам, пылом погони увлекаемые к месту засады.

Оттуда внезапно появляются римляне и нападают на вражеский строй сбоку; страху фиденянам добавляют и двинувшиеся из лагеря знамена отряда, который был там оставлен. Устрашенный грозящей с разных сторон опасностью, неприятель обратился в бегство, едва ли не прежде, чем Ромул и его всадники успели натянуть поводья и повернуть коней. И куда беспорядочнее, чем недавние притворные беглецы, прежние преследователи в уже настоящем бегстве устремились к городу. Но оторваться от врага фиденянам не удалось: на плечах противника, как бы единым с ним отрядом, ворвались римляне в город прежде, чем затворились ворота.

* * *

С фиденян зараза войны перекинулась на родственных им (они ведь тоже были этруски) вейян, которых беспокоила и самая близость Рима, если бы римское оружие оказалось направленным против всех соседей. Вейяне сделали набег на римские пределы, скорее грабительский, чем по правилам войны. Не разбив лагеря, не дожидаясь войска противника, они ушли назад в Вейи, унося добычу с полей. Римляне, напротив, не обнаружив противника в своих землях, перешли Тибр в полной готовности к решительному сражению.

Вейяне, узнав, что те становятся лагерем и пойдут на их город, выступили навстречу, предпочитая решить дело в открытом бою, нежели оказаться в осаде и отстаивать свои кровли и стены. На этот раз никакая хитрость силе не помогала – одною лишь храбростью испытанного войска одержал римский царь победу; обращенного в бегство врага он преследовал вплоть до городских укреплений, но от города, надежно защищенного и стенами, и самим расположением, отступил. На возвратном пути Ромул разорял вражеские земли больше в отместку, чем ради добычи. Сокрушенные этой бедой не меньше, чем битвой в открытом поле, вейяне послали в Рим ходатаев просить мира. Лишившись в наказание части своих земель, они получили перемирие сроком на сто лет.

Таковы главные домашние и военные события в царствование Ромулова (753–717 гг.), и во всем этом нет ничего несовместного с верой в божественное происхождение Ромула и с посмертным его обожествленьем – взять ли отвагу, с какою возвращено было дедовское царство, взять ли мудрость, с какою был основан и укреплен военными и мирными средствами город. Ибо, бесспорно, его трудами город стал так силен, что на протяжении последующих сорока лет мог пользоваться прочным миром. И, однако, толпе Ромул был дороже, чем отцам, а воинам гораздо более по сердцу, нежели прочим; триста вооруженных телохранителей, которых он назвал «быстрыми», всегда были при нем, не только на войне, но и в мирное время.

Царствование Ромула продолжалось тридцать семь лет. По свершении этих бессмертных трудов, когда Ромул, созвав сходку на поле у Козьего болота, производил смотр войску, внезапно с громом и грохотом поднялась буря, которая окутала царя густым облаком, скрыв его от глаз сходки, и с той поры не было Ромула на земле.

Когда же непроглядная мгла вновь сменилась мирным сиянием дня и общий ужас наконец улегся, все римляне увидели царское кресло пустым; хотя они и поверили отцам, ближайшим очевидцам, что царь был унесен вихрем, все же, будто пораженные страхом сиротства, все римляне хранили скорбное молчание. Потом сперва немногие, а за ними все разом провозгласили хвалу Ромулу, богу, богом рожденному, царю и отцу города Рима и молили его о мире, о том, чтобы, благой и милостивый, всегда хранил он свое потомство. После этого события Ромул был обожествлён, ибо никто не сомневался, что царь был взят на небо, чему помогли и свидетельства человека по имени Прокул, который объявил, что встретил Ромула в лесу и тот ему объявил, что Риму назначено быть главою мира, и потому пусть римляне не оставляют оружия.

9. Царствование Нумы Помпилия

А отцы между тем с вожделением думали о царстве и терзались скрытой враждою. Не то чтобы кто-либо желал власти для себя – в молодом народе еще ни один не успел возвыситься, – борьба велась между разрядами сенаторов.

Выходцы из сабинян, чтобы не потерять совсем свою долю участия в правлении (ведь после смерти Тация с их стороны царя не было), хотели поставить царя из своих; старые римляне и слышать не желали о царе-чужеземце. Но, расходясь в желаниях, все хотели иметь над собою царя, ибо еще не была изведана сладость свободы. Вдобавок отцами владел страх, что могут оживиться многочисленные окружающие государства и какой-нибудь сильный враг застанет Рим лишенным власти, а войско лишенным вождя. Всем было ясно, что какой-то глава нужен, но никто не мог решиться уступить другому. А потому сто отцов разделились на десятки, и в каждом десятке выбрали главного, поделив таким образом управление государством.

Правили десять человек (их звали интеррексами[177]), но знаки власти и ликторы были у одного; по истечении пяти дней их полномочия истекали и власть переходила к следующей десятке, никого не минуя; так на год прервалось правление царей. Перерыв этот получил название междуцарствия, чем он на деле и был; слово это в ходу и поныне.

Потом простонародье стало роптать, что рабство умножилось – сто господ заместили одного. Казалось, народ больше не станет терпеть никого, кроме царя, которого сам поставит. Когда отцы почувствовали, какой оборот принимает дело, то, добровольно жертвуя тем, чего сохранить не могли, они снискали расположение народа, вверив ему высшую власть, но так, чтобы уступить не больше прав, нежели удержать: они постановили, что, когда народ назначит царя, решение будет считаться принятым лишь после того, как его утвердят отцы. И ни этот раз очередной интеррекс, созвав собрание, объявил:

– Да послужит это ко благу, пользе и счастью! Квириты, ставьте царя: так рассудили отцы. А потом, если достойного поставите преемника Ромулу, отцы дадут свое утвержденье.

Это так польстило народу, что он, не желая оставаться в долгу, постановил только, чтобы сенат вынес решенье, кому быть в Риме царем.

В те времена славился справедливостью и благочестием Нума Помпилий[178]. Он жил в сабинском городе Курах и был величайшим, насколько тогда это было возможно, знатоком всего божественного и человеческого права.

Когда названо было имя Нумы, сенаторы-римляне, хотя и считали, что преимущество будет за сабинянами, если царя призовут из их земли, все же не осмелились предпочесть этому мужу ни себя, ни кого-либо из своих, ни вообще кого бы то ни было из отцов или граждан, но единодушно решили передать царство Нуме Помпилию.

Приглашенный в Рим, он, следуя примеру Ромула, который принял царскую власть, испытав птицегаданием волю богов касательно основания города, повелел и о себе воспросить богов. Тогда птицегадатель-авгур[179], чье занятие отныне сделалось почетной и пожизненной государственной должностью, привел Нуму в крепость и усадил на камень лицом к югу. С покрытой головой авгурсел по левую его руку, держа в правой руке кривую палку без единого сучка, которую называют жезлом.

Помолившись богам и взяв для наблюдения город с окрестностью, он разграничил участки от востока к западу; южная сторона, сказал он, пусть будет правой, северная – левой; напротив себя, далеко, насколько хватал глаз, он мысленно наметил знак. Затем, переложив жезл в левую руку, а правую возложив на голову Нумы, он помолился так:

– Отец Юпитер, если боги велят, чтобы этот Нума Помпилий, чью голову я держу, был царем в Риме, яви надежные знаменья в пределах, что я очертил.

Тут он описал словесно те предзнаменованья, какие хотел получить. И они были ниспосланы, и Нума сошел с места уже царем.

Получив таким образом царскую власть, Нума решил город, основанный силой оружия, основать заново на праве, законах, обычаях. Видя, что ко всему этому невозможно привыкнуть среди войн, ибо ратная служба ожесточает сердца, он счел необходимым смягчить нравы народа, отучая его от оружия, и потому в самом низу Аргилета воздвиг храм Януса – показатель войны и мира: открытые ворота храма означали, что государство воюет, закрытые – что все окрестные народы замирены. С той поры, после царствования Нумы, закрывали его дважды: первый раз в консульство Тита Манлия по завершении Первой Пунической войны, второй – после битвы при Акции, когда император Цезарь Август установил мир на суше и на море.

Но прежде всего Нума разделил год – сообразно с ходом луны – на двенадцать месяцев (а прежде год делили на 10 месяцев; год был лунный и заключал в себе 355 дней.), а так как тридцати дней в лунном месяце нет и лунному году недостает одиннадцати дней до полного, образуемого кругооборотом солнца, то, вставляя добавочные месяцы, он рассчитал время так, чтобы на каждый двадцатый год любой день приходился на то же самое положение солнца, что и в исходном году, а совокупная продолжительность всех двадцати лет по числу дней была полной.

Нума же учредил дни присутственные и неприсутственные, так как небесполезно было для будущего, чтобы дела, ведущиеся перед народом, на какое-то время приостанавливались.

Часто по ночам Нума уходил в священную рощу и там общался с каменами[180]. Тогда же его полюбила прекрасная нимфа Эгерия[181], которая и объяснила ему правила, каким надо возносить хвалу и приносить жертвы богам, дабы они не оставляли народ без призрения. Нума посвятил Каменам ту рощу, где он сообщался с Эгерией. По указанию Эгерии, Нума отменил человеческие жертвы и ввел бескровные (лук, волосы и проч.). Случилось это так.

Известно, что у римлян удар молнии считался великим знамением, отражавшим то ли гнев, то ли волю царя богов громовержца Юпитера. После удара молнии следовало произвести обряд очищения. Но как его следовало производить? В храме Юпитера Нума вопросил об этом бога, и тот к нему явился во всем блеске своего громового величия.

– Обряд очищения надо производить головами! – грозно возвестил он.

– О, понятно, – просиял Нума, – луковыми головками…

– Нет, человеческими! – потребовал газгневанный бог.

– Да-да, о величайший! Человеческими волосами!

– Нет-нет! Живыми…

– Рыбками! – подхватил Нума. – Так и запишем, что живыми рыбками.

Эта кажущаяся бестолковость и находчивость умиротворила Юпитера, и он удалился, а обряд очищения и жертвоприношения с той поры так и стали производить головками лука, волосами и рыбешками.

Известно, что Нума считается первым царем, который раздал жителям участки земли и приучил их к земледелию. Чтобы границы государственной и частной собственности были точно определены, он велел провести межи и поставить пограничные камни, а для того, чтобы жители относились с уважением к границам, он учредил культ бога Термина[182]. За вырытие пограничного камня виновник подвергался проклятию, вместе со своими волами, и обрекался подземным богам.

Однажды, когда жителей города поразила страшная моровая язва, нума попросил богов послать ему какой-либо знак – как уберечь горожан от страшной напасти. Тогда с небес на землю упал медный щит. Произошло это 1 марта. Тогда и стало понятным, что это было послание самого бога Марса. Для того, чтобы уберечь народ от искушения слишком о много просить у грозного бога, Нума повелел изготовить еще 11 таких щитов, неотличимых один от другого. Они должны были охранять город от напастей и каждый год 1 марта коллегия из 12 жрецов-салиев обязана была обносить вокруг города эти щиты

Нума Помпилий процарствовал сорок три года. Он навеки остался в памяти народной своим мудрым и миролюбивым правлением, а также законами, которые он дал своему народу. Говорили, что воинственный Ромул сделал римский народ "железным", а Нума – добродетельным.

Нимфе Эгерии в Риме были посвящены два святилища: одно близ Ариции, другое в Риме, у Капенских ворот.

Согласно приводимому Овидием сказанию, по смерти Нумы Эгерия скрылась в глубине лесов Арицийской долины, и там порой нарушала своими рыданиями богослужения в честь Орестовой Дианы. Другие же полагают, что она обратилась в источник в той самой роще.

10. Война с альбанцами. Горации и Куриации

После смерти Нумы вновь ненадолго наступило междуцарствие. Затем Римом правили два воинственных царя – Тулл Гостилий и Анк Марций. Новый царь не только не был похож на предшественника, но воинственностью превосходил даже Ромула. Молодые силы и дедовская слава волновали его. И вот, решив, что в покое государство дряхлеет, стал он повсюду искать повода к войне Тулл решил начать войну с соседями. Первым делом он пошел войной на Альбу-Лонгу – главный город Лация.

Случилось так, что римские поселяне угнали скот с альбанской земли, альбанские, в свой черед, – с римской. Властвовал в Альбе тогда Гай Клуилий.

С обеих сторон были отправлены послы требовать возмещения убытков. Своим послам Тулл наказал идти прямо к цели, не отвлекаясь ничем: он твердо знал, что альбанцы ответят отказом и тогда можно будет с чистой совестью объявить войну. Альбанцы действовали намного беспечнее; встреченные Туллом гостеприимно и радушно, они весело пировали с царем. Между тем римские послы и первыми потребовали удовлетворения, и отказ получили первыми – поэтому они объявили альбанцам войну, которая должна была начаться через тридцать дней. О том они и доложили Туллу. Он немедленно вызвал альбанских послов высказать, ради чего они явились. Те, ни о чем не догадываясь, вначале стали оправдываться: они-де и не хотели бы говорить ничего, что могло б не понравиться Туллу, но повинуются приказу: они пришли за возмещеньем убытков, а если получат отказ, им велено объявить войну.

А Тулл им в ответ объявил:

– Передайте вашему царю, что римский царь берет в свидетели богов: чья сторона первой отослала послов, не уважив их просьбы, на нее пусть и падут все бедствия войны.

Альбанцы первые с огромным войском вторглись в римские земли. Лагерь они разбили едва ли дальше, чем в пяти милях от города; обвели лагерь рвом; Но в лагере альбанский царь Клуилий внезапно умер. Чтобы войско не осталось без власти альбанцы избрали себе из военачальников диктатора, Меттия Фуфетия.

Когда римское и альбанское войска сошлись для решающей битвы, Меттий пригласил Тулла на переговоры и сказал, что если их войска истощат друг друга в битве, это будет на руку одним лишь этрускам, которые в таком случае с легкостью захватят всю страну. И потому мудрым кажется древний обычай, по которому из кадой стороны должен быть выставлен лучший боец, который в поединке с лцчшим бойцом противной стороны и решит исход всей войны. А чтобы не пасть жертвой переменчивой судьбы и волей простого случая, то предложил бы он, чтобы бойцов с каждой стороны было по трое.

Так вожди договорились, что спор о первенстве двух народов решит поединок между храбрейшими воинами. Со стороны Рима выступили трое братьев-близнецов из рода Горациев, а со стороны Альбы Лонги – трое братьев из рода Куриациев. Один из них, Аттий Куриаций, был обручен с сестрою Горациев и носил вышитый ею плащ.

Прежде чем начался бой, между римлянами и альбанцами был заключен договор на таких условиях: чьи граждане победят в схватке, тот народ будет мирно властвовать над другим.

Подали знак, и шесть юношей с оружием наизготове, по трое, как два строя, сошлись, вобрав в себя весь воинский пыл двух противоборствующих войск. И те и другие думали не об опасности, грозящей им самим, но о господстве или рабстве, ожидающем весь народ, о грядущей судьбе своего отечества, находящейся теперь в собственных их руках. Едва только в первой сшибке стукнули щиты, сверкнули блистающие мечи, глубокий трепет охватил всех, и, пока ничто не обнадеживало ни одну из сторон, голос и дыхание застыли в горле.

Едва лишь бойцы сошлись грудь на грудь и уже можно было видеть не только движение тел и мелканье клинков и щитов, но и раны и кровь, трое альбанцев тут же были ранены, а двое римлян пали смертью героев. Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда – они лишь сокрушались об участи последнего из Горациев, которого обступили трое Куриациев.

По воле рока он был невредим, но если против всех троих вместе он был бессилен, то порознь представлял большую опасность для каждого из них. Он обратился в притворное бегство, но не из страха, а чтобы разъединить противников, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана.

Отбежав на какое-то расстоянье от места боя, он, оглянувшись, увидел, что догоняющие растянулись и один совсем близко, а другие подалее от него.

Против самого ближнего он и обратился и яростно напал на него и убил на месте. Когда он расправился с первым, к нему подбежал и второй Куриаций. Римляне дружными криками подбадривали своего бойца. Так же в недолгой схватке погиб и второй Куриаций. На этом сравнялось военное счастье – противники – остались один на один, но не равны у них были ни надежды, ни силы.

Но это уже не было боем. Римлянин, целый и невредимый, одержавший двойную победу, был грозен, бросившись в атаку; альбанец же, изнемогший от раны, утомленный бегом, был сломлен зрелищем гибели братьев и покорно стал под удар.

Римлянин с ликованием воскликнул:

– Двоих я принес в жертву теням моих братьев, третьего же возложу на жертвенник того дела, ради которого идет эта война, чтобы римлянин навеки властвовал над альбанцем.

Затем ударом сверху вонзил он меч в горло противнику, едва держащему щит и снял доспехи с павшего.

Римляне торжествовали победу. Однако когда ликующее войско во главе с героем возвращалось домой, у ворот Рима стояла сестра Горациев, просватанная за Аттия Куриация. Узнав плащ убитого жениха, она, забыв о погибших братьях, стала громко оплакивать врага своего народа. Не сдержавшись, Гораций в гневе вонзил ей в грудь свой меч и тем самым убил родную сестру, воскликнув:

– Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!

Гораций был схвачен и приведен в суд к царю. А Тулл, чтобы не брать на себя такой прискорбный и неугодный толпе приговор и последующую казнь, созвал народный сход и объявил: «В согласии с законом, назначаю дуумвиров, чтобы они вынесли Горацию приговор за тяжкое преступление».

По закону дуумвиры обязаны были приговорить юношу к смерти – его с замотанной головой должны были подвесить на дереве и засечь розгами до смерти.

Приговор уж прозвучал, но Гораций произнес: «Обращаюсь к народу», – и народное собрание оправдало доблестного юношу. С тех пор в Риме установился обычай, по которому граждане, приговоренные к смерти, имели право требовать над собою народного суда.

Хотя с той поры альбанцы считались одним народом с римским, однако Меттий искал случая реабилитироваться перед альбанцами, коих вверг в подчинение Риму, по существу без всякого сопротивления. И тогда он вошел в союз с вейянами и напал на Рим сам.

Тулл Гостилий в яростной и самой из кровопролитной из бывших дотоле у римлян битв разгромил противников. Меттий сдался и заявил о своей покорности. Однако разъяренный Тиллий повелел привязать его к двум квадригам – и предатель был разорван на части на глазах у всего войска. Затем Туллий захватил Альбу Лонгу и повелел, чтобы она была разрушена, а ее жителей он насильно переселил в Рим.

После завоевания Альбы-Лонги Рим хотел занять ее место во главе латинских городов, но латины не желали мириться с возвышением молодого и слишком дерзкого Рима. Поэтому Туллий предпринял дальнейшие войны. Следующими он наголову разгромил сабинян. Однако не знал он, что боги уже отвернулись от Рима. То ли это произошло по вине разрушения Альбы Лонги, то ли в связи с неправедлной и чересчур жестокой казни Меттия, то ли от того, что уверовав в свою непобедимость римляне перестали приносить жертвы богам, но сначала с небес пошел каменный дождь, а затем римлян поразила моровая язва.

Тут же угас воинский пыл Туллия и обратился он к богам с мольбою о помощи. В старых записях Нумы нашел он описание очистительных обрядов, которые следует проводить, если на страну обрушился гнев богов. Туллий обратился к Юпитеру Этолийскому, но, едва лишь подошел он к жертвеннику, как в небе прогремел гром, сверкнула молния и насмерть поразила несчастного царя, который на том месте, где стоял, сгорел заживо вместе со всем своим домом.

11. Анк Марций

Пришедший к власти после смерти Туллия Гостилия царь Анк Марций был внуком царя Нумы Помпилия, сыном его дочери и с ним связывали миролюбивые свои надежды на будущее без кровавых битв и тягот войны. В начале своего царствования Анк и впрямь более занимался делами духовными, ибо распорядился довести до всеобщего сведения правила совершения обрядов, предписанные его дедом Нумой.

Поэтому латины расхрабрились и сделали набег на римские земли, а когда римляне потребовали удовлетворения, дали высокомерный ответ в расчете на бездеятельность нового царя, который, как полагали они, будет проводить свое царствование между святилищ и алтарей. Однако в Анке соединились черты не только Нумы, но и Ромула. Он храбро и неоднократно сражался с латинами и завоевал некоторые латинские города. Земли их он присоединил к римским владениям, а покоренных латинян перевел в Рим, расселив их на Авентине.

Для устрашения преступников, которых много развелось в Риме, была сооружена Мамертинская тюрьма, высеченная в Капитолийском холме со сводами в два этажа. В ее нижней части совершалась смертная казнь.

Анк Марций неустанно расширял пределы царства и территорию города Рима. А в самом городе был построен первый Свайный мост, соединивший оба берега Тибра. Пробыв на престоле двадцать четыре года, Анк умер.

12. Тарквиний Древний

Последних трех римских царей называют, этрусками. История их началась с того, что один богатый человек по имени Лукумон из этрусского города Тарквинии переселился в Рим. Он был сыном грека-коринфянина и матери из этрусского рода. Взяв в жены этрусскую женщину по имени Танаквиль, он не приобщился к этрускам, которые по прежнему видели в нем инородца. Презрение окружающих соплеменников особенно переживала жена Лукумона. Она и уговорила мужа покинуть Тарквинии и перехать в Рим.

Когда они подъезжали к Риму, орел подлетел к ехавшему в повозке Лукумону и сорвал с него шапку. Затем, совершив круг над головою его, он вновь нахлобучил на Лукумона шапку и улетел в небеса. Танаквиль, сведующая в науке предсказаний, приняла этот случай за самое из благоприятнейших знамений. Обняв мужа, она веллела ему надеяться на высокую и великую участь: такая прилетала к нему птица, с такой стороны неба, такого бога вестница; облетев вокруг самой маковки, она подняла кверху убор, возложенный на человеческую голову, чтобы возвратить его как бы от божества. С такими надеждами и мыслями въехали они в город и, обзаведясь там домом, назвались именем Луция Тарквиния.

Человек новый и богатый, Луций Тарквиний обратил на себя внимание римлян и сам помогал своей удаче радушным обхождением и дружелюбными приглашениями, услугами и благодеяниями, которые оказывал, кому только мог, покуда молва о нем не донеслась и до царского дворца. Царь приблизил его к себе. Вскоре Тарквиний стал советником Анка Марция.

После смерти Анка Маррция Тарквиний пустился на хитрость. Он отправил двух почти взрослых сыновей Анка на оходу, а сам тем временем собрал народное собрание, где предложил себя в цари. В городе было достаточно людей, которые его поддержали, которых он позже записал в отцы города (их было сто человек). Не смущало горожан и то, что Тарквиний был пришлым человеком, ведь и Нума был родом не из Рима.

Так пришлый человек полугрек а полуэтруск завоевал любовь римского народа и и в обход царских сыновей был избран царем и долго царствовал под именем Тарквиния Древнего.

Первую войну он начал с латинами и взял приступом город Апиолы. Вернувшись с добычей, большей, чем позволяло надеяться общее мнение об этой войне, он устроил игры, обставленные с великолепием, невиданным при прежних царях. Тогда впервые отведено было место для цирка, который прозвали Большим. В нем были определены места для отцов и всадников, чтобы всякий из них мог сделать для себя сиденья.

Смотрели с помостов, настланных на подпорах высотою в двенадцать футов. В представлении участвовали упряжки и кулачные бойцы, в большинстве приглашенные из Этрурии. С этого времени вошли в обычай ежегодные игры, именуемые Римскими или, иначе, Великими. Тем же самым царем распределены были между частными лицами участки для строительства вокруг форума; возведены портик и лавки.

* * *

Тарквиний собирался также обвести город каменною стеной, но ему помешала война с сабинами. Она началась столь внезапно, что враги успели перейти Аниен прежде, чем римское войско смогло выступить им навстречу.

Поэтому Рим был в страхе, а первая битва, кровопролитная для обеих сторон, ни одной не дала перевеса. Когда затем враги увели войска назад в лагерь и дали римлянам время подготовиться к войне заново, Тарквиний рассудил, что силам его особенно недостает всадников, и решил к центуриям, которые были учреждены Ромулом, добавить новые, сохранив их на будущее памятником Тарквиниева имени. Из этих центурий должно было пополниться всадниками его войско.

Но поскольку Ромул учредил центурии по совершении птицегадания, то Атт Навий, знаменитый авгур, объявил, что нельзя ничего ни изменить, ни учредить наново, если того не позволят птицы. Это вызвало гнев царя, и он, как рассказывают, насмехаясь над искусством гадания, промолвил:

– Ну что же, ты, божественный, посмотри по птицам, сможет ли исполниться то, что я сейчас держу в уме.

Когда же тот, совершив птицегадание, сказал, что это непременно сбудется, царь ответил:

– А ведь загадал-то я, чтобы ты бритвой рассек оселок. Возьми же одно и другое и сделай то, что, как возвестили тебе твои птицы, может быть исполнено.

Тогда жрец, как передают, без промедления взмахнул бритвой и с одного маха рассек ею оселок.

С той поры изваяние Атта с покрытой головой долго еще стояло на том месте, где это случилось: на Комиции, на самих ступенях, по левую руку от курии. И камень, как говорят, был положен на том же месте, чтобы он напоминал потомкам об этом чуде.

А уважение к птицегаданию и достоинству авгуров стало так велико, что с тех пор никакие дела – ни на войне, ни в мирные дни – в Риме не велись без того, чтобы не вопросить птиц: будь то народные собрания, сбор войска, важнейшие дела отменялись, если не дозволяли птицы.

И в тот раз тоже – все касавшееся всаднических центурий Тарквиний оставил неизменным и лишь прибавил к числу всадников еще столько же, так что в трех центуриях их стало тысяча восемьсот.

Вновь набранные всадники были названы "младшими" и причислены к прежним центуриям, которые сохранили свои наименования.

Рассчет царя оказался верным, и в грядущей битве, когда почти все сабинское войско нашло свою судьбу в битве при реке Тибр, решающими были успешные действия римской конницы. Множество сабинян, хоть и спаслось от врага, нашло свою гибель в реке. Их щиты, принесенные течением к Риму, были замечены в Тибре и дали знать римлянам о победе едва ли не раньше, чем гонец успел принести весть о ней.

Завершив сабинскую войну, Тарквиний триумфатором возвратился в Рим. Последней его войной было покорение всего лат инского народа. С этого времени Тарквиний обращается к мирной деятельности с не меньшим усердием, чем отдавал себя войне.

Он стал обносить город каменной стеной в тех местах, где не успел еще соорудить укрепления. Он осушил в городе низкие места вокруг форума и другие низины между холмами, проведя к Тибру вырытые с уклоном каналы (ибо с ровных мест нелегко было отвести воды); во исполнение данного в сабинскую войну обета он заложил основание храма Юпитера на Капитолии, уже предугадывая душой грядущее величие этого места.

У Тарквиния от Танаквиль было двое сыновоей и дочь, которую он позднее выдал за своего воспитанника, сына рабыни Сервия Туллия.

13. Сервий Туллий

Отец Сервия Туллия был латином и его убили в одной из войн Тарквиния, а мать, беременную Сервием, привели пленницей. С тех пор она жила в царском доме, где и родила мальчика-раба, которому суждено было стать царем Рима.

Однажды в царском доме случилось чудо, дивное и по виду, и по последствиям. На глазах у многих, гласит предание, пылала голова спящего мальчика из числа целяди. Крики челядинцев, вызванные столь изумительным зрелищем, привлекли и царя с царицей, но когда кто-то из домашних принес воды, чтобы залить огонь, царица остановила его и велела прекратить и шум, запретив тревожить мальчика, покуда тот сам не проснется. Вскоре, когда мальчик открыл глаза, а вместе со сном исчезло и пламя. Тогда, отведя мужа в сторону, Танаквиль сказала:

– Ты видел этого мальчика, которому мы даем столь низкое воспитание? Это знак судьбы. Знай, что когда-нибудь случится так, что он будет нашим светочем, оплотом униженного царского дома. Давай же позаботимся о нем заранее как следует.

С этой поры с мальчиком обходились как с царским сыном, наставляли в науках, которые побуждают души к служению великому будущему. Юноша вырос с истинно царскими задатками, и, когда пришла пора Тарквинию подумать о зяте, никто из римских юношей ни в чем не сумел сравниться с Сервием Туллием – и царь просватал за него свою дочь.

Между тем на трицать восьмом году воцарения Тарквиния двое сыновей Анка Марция задумали против царя злое дело. – хоть они и прежде считали себя глубоко оскорбленными тем, что происками опекуна отстранены от отцовского царства и что в Риме в царствует пришелец не только что не соседского, но даже и не италийского рода. Однако не решаясь выступить против Тарквиния открыто, братья наняли двух пастухов, чтобы те убили Тарквиния.

Оба пастуха затеяли притворную ссору в преддверии царского дома и поднятым шумом собрали вокруг себя всю прислугу. Так как оба они призывали царя рассудить их спор и крики их доносились во внутренние покои, то обоих пастухов их пригласили к царю.

Стоя перед Тарквинием и тот и другой сперва вопили наперерыв и старались друг друга перекричать; когда ликтор унял их и велел говорить по очереди, они перестали наконец препираться и один начал заранее выдуманный рассказ.

Пока царь внимательно слушал говорящего, его сообщник занес и обрушил на царскую голову топор. После этого оба злодея кинулись бежать, но ликторы успели задержать их.

Среди общего смятения Танаквиль выставила всех прочь и велела запереть дом. Тщательно, как если бы еще была надежда, приготовила она все нужное для лечения раны, но поняла уже сама, что рана смертельная и муж ее находится при последнем издыхании.

Она вызвала к себе Сервия, показала ему почти бездыханного мужа и, заклинала его не допустить, чтобы смерть тестя осталась неотомщенной, и чтобы теща его обратилась в посмешище для врагов.

– Тебе, Сервий, если ты мужчина, – говорила она, – принадлежит царство, а не тем, кто чужими руками совершил это злодеяние. Да поведут тебя боги, которые некогда, окружив твою голову божественным сияньем, возвестили ей славное будущее.

Между тем люди собирались возле царского дворца. Когда шум и напор толпы уже нельзя было выносить, Танаквиль из верхней половины дома, сквозь окно обратилась к народу с речью. Она просила всех сохранять спокойствие: царь-де просто оглушен ударом; лезвие проникло неглубоко; он уже пришел в себя. Вскоре уже царь пойдет на поправку, а пока она велит, чтобы народ оказывал повиновение Сервию Туллию, который будет творить суд и исполнять все другие царские обязанности.

Таким образом Сервий в течение нескольких дней после кончины Тарквиния, утаив его смерть, правил вместо него и исполняет остальные царсткие обязанности, для виду обещая во всех важных делах посоветоваться с царем.

Только после этого было объявлено о кончине Тарквиния и в царском доме поднялся плач. Сервий, окруживший себя стражей, первый стал править лишь с соизволенья отцов, без народного избрания.

Сыновья же Анка, как только схвачены были исполнители преступления и пришло известие, что царь жив, а вся власть у Сервия, удалились в изгнание в отдаленный город.

Чтобы у сыновей Тарквиния, Луция и Аррунта, не зародилась такая же ненависть к нему, как у сыновей Анка к Тарквинию, Сервий сочетал браком двух своих дочерей (обеих звали Туллиями) с сыновьями Тарквиния. Туллий приблизил их к себе, рассчитывая своими благодеяниями снискать их расположение. Но расчеты его были ошибочными, и в скором времени он погиб от рук младших Тарквиниев, которые превыше всего ставили свое царское происхождение и права на трон.

Сервий Туллий первым ввел сословия и имущественный ценз. Он разделил всех граждан на пять классов в зависимости от тех средств, которыми они располагали. Шестой же класс – неимущие и не располагавшие вовсе никакими средствами были названы пролетариями.

Мирно, справедливо и незлобиво Сервий Туллий процарствовал сорок четыре года и царствовал так, что даже доброму и умеренному преемнику нелегко было бы с ним тягаться. Но после его смерти слава его еще возросла, оттого что показалось, что вместе с этим человеком погибла сама законная и справедливая царская власть. Впрочем, даже и эту власть, такую мягкую и умеренную, Сервий, как пишут некоторые, имел в мыслях сложить, поскольку она была единоличной, и лишь зародившееся в недрах семьи преступление воспрепятствовало ему исполнить свой замысел и освободить отечество от царей самостоятельно.

14. Тарквиний Гордый

Две дочери Сервия Туллия, как мы уже говорили, звались Туллиями, но охарактер у одной был кроткий, а у другой бурный, взрывной и честолюбивый. И распорядилась судьба так, что горячей Туллии достался в мужья кроткий Аррент, а кроткой Туллии – горячий и гордый Луций.

Первая Туллия день-деньской пилила своего Аррента и ругала его за то, что он такой мямля, ни в чем не проявляет себя, а ведь мог бы и сам претендовать на царское место.

Вторая кроткая Туллия целыми днями страдала от придирок Луция за то, что она была выдана за него замуж силком, брошена ему как кусок с царского стола.

На этой почве и сошлась горячая Туллия с горячим же Луцием и вместе они составили гремучую смесь. Туллия чернила Аррента перед братом, побуждала его к действиям, призывала его доказать ей свою любовь, и вот в один и тот же день нашли убитыми Аррента и кроткую Туллию. Злодеев установить не смогли, и спустя несколько времени свежеиспеченные вдовец и вдова вступили между собой в новый брак.

Подстрекаемый неистовой женщиной, Тарквиний начал подбивать сенаторов (особенно из младших родов) против царя. Он обошел их всех, хватал их за руки, напоминал об отцовских благодеяниях и требовал воздаяния, юношей же он приманивал подарками и обещанием будущего возвышения. Одним он давал непомерные обещания, перед другими возводил всяческие обвинения на царя – так Тарквиний повсюду усилил свое влияние.

Наконец, он решил, что пора действовать и с отрядом вооруженных сторонников ворвался на форум. Всех объял ужас, а он, усевшись в царское кресло перед курией, велел через глашатая созывать отцов в курию, к царю Тарквинию.

Сенаторы тотчас сошлись. Одни уже заранее были к тому подготовлены, другие – не смели ослушаться, решив вдобавок, что с Сервием уже покончено.

Тарквиний же перед собравшимися сенаторами принялся порочить Сервия. Начал он с того, что Сервий был рабом и рожден рабыней, что царство свое он получил обманув народ после смерти Луциева отца, что власть свою он получил не от народа, как это делалось прежде, а по существу узурпировал ее, получив царский титул не от отцов, а в подарок от женщины.

Ругал он Сервия и за введенный им ценз, и за то, что бремя обязанностей, прежде в равной мере лежавшее на всех гражданах легло на ниболее имущих

В разгар этой речи в курии появился сам Сервий, вызванный тревожной вестью. Еще из преддверия громко воскликнул:

– Как смеешь ты, Тарквиний в бытность мою живым созывать отцов и восседать в моем кресле?

В ответ Тарквиний грубо и дерзко закричал:

– Я занял кресло моего отца, потому что не рабы должны царствовать над свободными людьми! Наследник царю – царский сын, а не раб!

Приверженцы Сервия и Тарквиния подняли крик, в курию сбежался народ, и тогда Тарквиний на глазых у всех схватил Сервия в охапку, вынес из курии и сбросил с лестницы, а потом возвратился в курию к сенату.

Тут же его приспешники кинулись избивать царских слуг и люди Сервия пустились в бегство, а сам царь, едва живой, без провожатых попытался добраться домой, но по пути погиб под ударами убийц, которых Тарквиний послал за ним вдогонку.

Тем временем Туллия въехала на колеснице на формум и, не оробев среди толпы мужчин, вызвала мужа из курии и первая назвала мужа царем. Однако Тарквиний отослал ее домой – не место было женщине среди из беспокойного скопища мужчин. На обратном пути ее кони захрапели, возница натянул поводья и показал хозяйке тело убитого Сервия Туллия.

Однако у Туллии не нашлось ни единой слезинки для родного отца. Обезумевшая Туллия выхватила у возницы поводья и погнала коней прямо на тело несчастного и растерзала его. Затем, еще забрызганная отцовской кровью подлая явилась домой и принесла благодарность богам и пенатам.

На память об этом подлом преступлении люди прозвали место, где оно случилось Злодейской улицей. Оскорбив им богов и осквернив себя Туллия снискала проклятие на свою голову и на весь свой род.

Поступки Луция Тарквиния принесли ему прозвище Гордого: он не дал даже похоронить своего тестя, твердя, что Ромул тоже исчез без погребенья; затем он перебил знатнейших среди сенаторов, полагая, что те одобряли дело Сервия. Понимая, что сам подал людям дурной пример преступного похищения власти, который может быть усвоен его противниками, он окружил себя телохранителями; и так как, кроме силы, у него не было никакого права на царство, то и царствовал он не избранный народом, не утвержденный сенатом.

Он первым из царей уничтожил обычай обо всем совещаться с сенатом и распоряжался государством, советуясь только с домашними: сам – без народа и сената, – с кем хотел, воевал и с кем хотел мирился, как ему одному было угодно заключал и расторгал договоры и союзы.

Он единолично судил за уголовные дела и отчуждал имущество виновных в свою пользу.

Тарквиний начал войны, победил вольсков и габиев, но победы не принесли ему славы, ибо в вожделении победы прибегал он к самым низменным методам. Так, город Габии он взял благодаря хитрому плану своего младшего сына Секста, который явился в город в качестве перебежчика, якобы ненавидя собственного отца, но затем истребил старейших габиев и открыл город для войск отца.

Из богатой добычи, взятой после победы над Габией, Тарквиний отложил 40 талантов и велел на них учредить храм, самый большой и пышный из храмов.

Стремясь завершить строительство как можно скорее, царь пользовался не только государственной казной, но и трудом рабочих из простого люда. Хотя этот труд, и сам по себе нелегкий, добавлялся к военной службе, все же простолюдины меньше тяготились тем, что своими руками сооружали храмы богов, нежели теми, на вид меньшими, но гораздо более трудными, работами, на которые они потом были поставлены: устройством мест для зрителей в цирке и рытьем подземной клоаки – стока, принимающего все нечистоты города. Так римляне, победители всех окрестных народов, из воителей волей царя стали чернорабочими и каменотесами.

Среди этих занятий явилось страшное знаменье: из деревянной колонны выползла змея. В испуге люди забегали по царскому дому, а самого царя зловещая примета не то чтобы поразила ужасом, но скорее вселила в него беспокойство. Для истолкования общественных знамений призывались только этрусские прорицатели, но это предвестье как будто бы относилось лишь к царскому дому, и встревоженный Тарквиний решился послать посольство в Дельфы к самому прославленному на свете оракулу.

Не смея доверить таблички с ответами никому другому, царь отправил в Грецию, через незнакомые в те времена земли и того менее знакомые моря, двоих своих сыновей. То были Тит и Аррунт. В спутники им был дан Луций Юний Брут, сын царской сестры Тарквинии, юноша, что под личиной простоватого парня скрывал природный ум. В свое время, услыхав, что виднейшие граждане, и среди них его брат, убиты дядей, он решил: пусть его нрав ничем царя не страшит, имущество – не соблазняет; презираемый – в безопасности, когда в праве нету защиты. С твердо обдуманным намереньем он стал изображать дурачка, предоставляя распоряжаться собой и своим имуществом царскому произволу, и даже принял прозвище Брута – «Тупицы», чтобы под прикрытием этого прозвища сильный духом освободитель римского народа смог выжидать своего времени. Тарквинии взяли его тогда с собой в Дельфы скорее в роли посмешища, чем товарища. Брут также хотел испросить совета у оракула и для того тайком нес в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового – на который бы никто не позарился.

Когда юноши добрались до цели и исполнили отцовское поручение, им страстно захотелось выспросить у оракула, к кому же из них перейдет Римское царство. И тут, говорит преданье, из глубины расселины прозвучало:

– Верховную власть в Риме, о юноши, будет иметь тот из вас, кто первым поцелует мать.

Чтобы оставшийся в Риме Секст, не проведал об ответе и не заполучил власти, юные Тарквинии условились хранить строжайшую тайну, а между собой предоставили решить жребию, кто из них, вернувшись, первым даст матери свой поцелуй.

Брут же, который рассудил, что пифийский глас имеет иное значение, припал, будто бы оступившись, губами к земле – ведь она общая мать всем смертным.

После того они возвратились в Рим, где шла усердная подготовка к очередной войне – на этот раз против рутулов.

Населявшие город Ардеи рутулы были в тех краях и по тем временам самым богатым народом. Их богатство и стало причиной войны: Тарквиний очень хотел поправить собственные дела – ибо дорогостоящие общественные работы истощили казну – и смягчить военной добычей недовольство своих соотечественников, и так ненавидели его за всегдашнюю гордыню, а тут еще стали роптать, что царь слишком долго держит их на ремесленных и рабских работах.

Вначале попробовали взять Ардею приступом, но безуспешно. Тогда, обвели город укреплениями и приступили к осаде.

15. Покушение на Лукрецию. Изгнание Тарквиния

Вскоре осада всем прискучила, царские сынки проводили время в пирушках и попойках, ежедневно один из командиров давал обед для остальных в своем шатре. Однажды, когда они кутили у Секста Тарквиния, там же обедал и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, разговор зашел о женах и каждый стал сверх меры хвалить свою. Тогда в пылу спора Коллатин и говорит: к чему, мол, слова – всего ведь несколько часов, и можно убедиться, сколь выше прочих его Лукреция.

– Отчего же нам надо ждать, если мы можем сейчас же вскочить на коней и своими глазами посмотреть, какова у кого жена? Неожиданно нагрянувший муж сразу покажет всем чья женщина и чего стоит.

Подогретые вином, все в ответ закричали: «Едем!» – и во весь опор унеслись в Рим. Прискакали они туда и тут же направились к женам то одного из них, то другого. Царские невестки проводили время на пирушках с подружками, где обменивались сплетнями и демонстрировали друг дружке наряды и драгоценности. Совсем не похожа на них была жена Коллатина. которую они застали уже поздно ночью за прядением шерсти. Она сидела посреди покоя в кругу служанок. таким образом в этом состязании первенство осталось за Лукрецией.

Приехавшие муж и Тарквинии нашли в доме радушный прием: победивший супруг пригласил продолжить гулянку у него в доме. В этот миг Секста Тарквиния охватило грязное желание обесчестить добродетельную Лукрецию. Однако, затаив это желание, он повелел все пока возвратиться в лагерь.

Спустя несколько дней втайне от Коллатина Секст Тарквиний с единственным спутником прибыл в город и зашел в дом Коллатина.

В этом доме его приняли как всегда радушно принят; после обеда его проводили в спальню для гостей. Он выждал время, а к полуночи, убедившись, что в доме все спят, он с обнаженным мечом забрался в спальню к спящей Лукреции и, придавив ее грудь левой рукой, сказал:

– Молчи, Лукреция, я Секст Тарквиний, в руке моей меч, ты умрешь, если крикнешь.

Пробудившись, женщина увидела, что помощи ей ни откуда быть не может, а рядом – либо смерть, либо бесчестие. А сынок Тарквиния начал объясняться ей в любви, уговаривать уступить ему, на нее сыпятся мольбы вперемешку с угрозами.

Наконец, увидев, что Лукреция непреклонна и что она не собирается уступать его домогательствам даже под страхом смерти, Секст пригрозил ей позором: пусть даже она умрет, но он и к мертвой ей в постель подбросит труп какого-нибудь прирезанного им домашнего раба – пусть потом говорят, что ее убили за прелюбодейство с рабом. Эта угроза оказалась превыше угрозы смерти, и Лукреция поддалась.

Когда Секст Тарквиний ушел, безутешная Лукреция послала гонцов в Рим к отцу и в Ардею к мужу, умоляя их прибыть ради самого срочного и страшного дела. Коллатин взял с собой Брута, который подвернулся ему под руки и прибыли они в Коллатин почти одновременно с римскими родственниками Лукреции.

Лукреция с рапущенными волосами была в в спальне – побелевшей от горя.

Когда муж спросил как ее дела, она отвечала:

– Хуже не бывает. Что хорошего остается у женщины с потерей чести? Чужак оставил свой след на твоем ложе. Но клянусь тебе, муж, что лишь тело мое подверглось позору, душа же мая невинна. Секст Тарквиний минувшей ночью вошел в этот дом гостем и среди ночи насилием овладел мной. Я в грехе себя не виню, но и от кары не освобождаю… – С этими она выхватила из под одежды заранее спрятанный ног и с размаху вонзила его себе в сердце. В следующее мгновение она пала мертвой.

Пока муж и родные оплакивали молодую женщину, Брут вынул из тела Лукреции окровавленный нож и воскликнул:

– Этою невинной кровью клянусь и беру богов в свидетели, что отныне огнем, мечом и чем только сумею, буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой и со всем его всем потомством, что не потерплю ни их, и ни кого другого на царстве в Риме.

Тело Лукреции вынесли из дома на площадь, собрался народ, привлеченный неслыханной и возмутительной новостью. Все были взволнованы отчаянием отца, и словами Брута, который призвал мужчин, как подобает римлянам, поднять оружие против тех, кто поступил с ними как враг. Храбрейшие юноши и возмущенные мужи следуя этому призыву, вооружились и явились добровольно, за ними последовала и вся остальная молодежь.

Оставив в Коллации отряд и приставив к городским воротам стражу, чтобы никто не сообщил царям о восстании, все остальные под предводительством Брута с оружием двинулись в Рим.

Когда они явились туда, то все римляне поначалу переполошились при виде вооруженного отряда. Со всех сторон города стали сбегаться люди. И тогда Брут произнес речь, выказавшую в нем дух и ум, совсем не такой, как до тех пор представлялось. Он рассказал о самоуправстве и похоти Секста Тарквиния, о несказанно чудовищном поруганье Лукреции и ее жалостной гибели, об скорби отца, для которого страшнее и прискорбнее смерти дочери была сама причина этой смерти.

Указал он и на то, что по вине Тарквиниев римляне, победители всех окрестных народов, из воителей были сделаны чернорабочими и каменотесами. Упомянуто было и гнусное убийство царя Сервия Туллия, и дочь, переехавшая отцовское тело нечестивой своей колесницей; и боги предков призваны были в мстители.

Этими словами Брут воспламенил народ и побудил его отобрать власть у царя. В разгар этих волнений Туллия бежала из дома, поскольку где бы ни появлялась она, мужчины и женщины проклинали ее, призывая богинь-отмстительниц воздать ей за поругание родного отца.

Когда вести о случившемся дошли до царя, то Тарквиний, встревоженный новостью, двинулся на Рим подавлять волнения. Узнав о его приближении, Брут пошел кружным путем, пытаясь избежать встречи. И так они оба почти одновременно прибыли разными дорогами – Брут к Ардее, а Тарквиний – к Риму.

Перед Тарквинием ворота Рима не отворились, и ему от лица народа было объявлено о его изгнании.

Брут был радостно принят в лагере, а царских сыновей оттуда изгнали. Старшие сыновья, последовав за отцом, отправились в изгнание к этрускам. А Секст Тарквиний, которому взбрело в голову удалиться в Габии, видимо забыл, что он там нажил себе множество недругов, когда обманом и предательством выдал приютивший его город войскам отца. Там он и был убит из мести старыми недругами, которые так и не простили ему предательства.

Тарквиний Гордый, процарствовал двадцать пять лет и был изгнан народом. Таким образом всего цари от основания Города до его освобождения правили Римом двести сорок четыре года.

16. Войны с Порсеной

Тем временем Тарквиния с сыновьями принял ласково царь этрусков Ларт Порсена. Они молили его не покидать в бедствиях их, природных этрусков. А главное же заклинали его не позволять, чтобы гонения на царей оставались безнаказанными, ибо чересчур сладостная для народов свобода войдет в привычку, и таким образом высшее сравняется с низшим, а неуважение к царям перейдет и к неуважению к богам. Порсена, посчитав последнее соображение наиболее важным, двинулся с большой и крепкой армией на освобожденный от власти царей Рим.

Это известие повергло римский сенат в ужас, ибо царь Порсена тогда считался грознейшим из царей, как и сильнейшим из городов была его столица Клузий. Никогда прежде не бывало в сенате такой паники – настолько могущественным был тогда Клузий, настолько же грозным было и само имя Порсены. Боялись отцы-сенаторы не только врагов, но и собственных граждан, как бы римская чернь от страха не впустила в город царей, не приняла бы мир даже на условиях рабства. Поэтому сенат пустился во все тяжкие, чтобы угодить простому народу. Прежде всего позаботились о продовольствии: одни были посланы за хлебом к вольскам, другие – в Кумы. Затем приняли постановление о продаже соли, которая прежде шла по непосильной цене. Государство взяло на себя это дело, отобрав его у частных лиц.

17. Подвиг Горация Коклеса

Когда же враг подошел к Риму, все жители перебрались с полей в город, а вокруг него выставили стражу. Защищенный с одной стороны валом, а с другой рекой Тибром, город казался в относительной безопасности. Только Свайный мост чуть было не стал дорогою для врага, если бы не некий одноглазый римлянин по имени Коклес из рода Горациев, тех самых, которые победили Куриациев. В этом отважном воине в этот день нашло оплот счастье города Рима. Стоя в карауле у моста, он увидел, как внезапным натиском был взят Яникульский холм, как оттуда враги бегом понеслись вперед, а римские воины толпой побежали в город, в страхе побросав оружие и нарушив всякий строй.

Тогда, останавливая бегущих по-одиночке, встал он на пути сограждан и принялся их увещивать, призывая в свидетели и людей и богов, начал объяснять, что бессмысленно так бежать без оглядки; ведь если враги, перейдя через мост, оставят его за спиною, то сразу же они захватят вся окрестности и на Палатине и на Капитолии будет у них еще больше врагов, чем на Яникуле.

Потому-то и стал он просить своих бегущих сограждан разрушить мост как угодно – огнем ли, железом ли, а сам же он вызвался принять на себя натиск врагов и в одиночку держаться, сколько сможет.

Так вот и вышел он один к началу моста, хорошо заметный среди своих сограждан, показавших врагам свои спины. И было его оружие изготовлено к рукопашной, и самой этой невероятной отвагой он ошеломил неприятеля. Двоих еще удержало с ним рядом чувство стыда: Спурия Ларция и Тита Герминия, граждан, известных своей знатностью и подвигами.

С ними двумя отразил он первую бурю натиска и самый яростный порыв схватки; а когда от моста оставалась уже малая часть, он и их отослал на зов разрушавших мост в безопасное место.

Грозный, свирепо обводя взглядом знатнейших этрусков, он то вызывал их поодиночке на бой, то громко бранил всех разом:

– Эй вы, рабы надменных царей! Если вы не печетесь о собственной свободе, то зачем же вы пришли посягать на свободу чужую?

Некоторое время те медлили, озираясь друг на друга, кто первым начнет бой; но потом стыд взял верх, и под громкие крики в их единственного противника со всех сторон полетели дротики.

Все их принял Коклес на выставленный щит и, твердо стоя, с тем же упорством удерживал мост – его уже пытались, напирая, столкнуть в реку, как вдруг треск рушащегося моста и крик римлян, возбужденных успехом своих усилий, отпугнули нападение.

Тогда-то воззвал Коклес к богу реки Тибр:

– Отец Тиберин! Тебя смиренно молю: благосклонно прими это оружие и этого воина! – и как был, в доспехах, так и бросился в Тибр.

Невредимый, под градом стрел, переплыл он к своим – таков был его подвиг, стяжавший в потомках больше славы, чем веры.

Не смогли этруски в тот день проникнуть к Риму и переправиться через Тибр, и был в их войске упадок, поскольку увидели они, как яростно сражаются римляне за свою свободу.

Столь великая доблесть Коклеса была вознаграждена государством: ему поставили статую на Комиции, а земли дали столько, сколько можно опахать плугом за день. С общественными почестями соперничало усердие частных лиц; сколь ни скудно жилось, каждый сообразно с достатком принес одногразому Коклесу что-нибудь от себя, урывая из необходимого, ибо столь высока доблесть должна была быть вознаграждена.

Отраженный в своем первом натиске, Порсена принял решение перейти от приступа к осаде. Он выставил стражу на Яникуле, а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда и выставив дозоры, чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно.

18. Муций Сцевола

Осада Рима продолжалась месяц за месяцем продовольствие в городе всё скудело и дорожало, и Порсена уже надеялся взять город не сходя с места, когда объявился знатный юноша Гай Муций, которому показалось оскорбительным, что римский народ, ни в какой войне ни от каких врагов не знавший осады, даже в те времена, когда рабски служил царям, ныне, уже свободный, осажден этрусками, столько раз уже им битыми. И однажды он решил смыть этот позор отчаянным поступком невероятной дерзости – он замыслил проникнуть в неприятельский лагерь и убить Порсену. Однако из опасения, что, пойдя без ведома консулов и втайне от всех, он может быть схвачен римской стражей как перебежчик, Муций явился в сенат.

– Решился я, отцы-сенаторы, – сказал он, – переплыть Тибр и, если удастся, проникнуть во вражеский лагерь; но не грабить и не мстить за разбой, а совершить нечто большее, если помогут боги.

Сенаторы одобрили его умысел. И тогда он он удалился, скрыв под одеждой меч.

Добравшись до лагеря этрусков, попал он в густую толпу народа перед царским местом. Там как раз выдавали жалованье войскам и писец, сидевший рядом с царем почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Боясь спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнанием царя, он совершил то, к чему толкнул его случай, – вместо царя убил писца. Поднялась суматоха.

Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю Порсене. Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле не устрашившись, он объявил:

– Я – римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить: римляне умеют и действовать, и страдать с отвагою. И знай, что не один я питаю к тебе такие чувства, многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у порога. Такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы, – будешь ты с каждым из нас один на один.

Когда же царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, Муций сказал ему:

– Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы! – и неспешно положил правую руку в огонь, возжженный на жертвеннике. И так он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря.

– Отойди, – сказал он, – ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым.

Тогда Муций, как бы воздавая за великодушие, сказал:

– Поскольку доблесть в такой чести у тебя, прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: нас триста лучших римских юношей, и поклялись мы преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой; а за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!

* * *

Когда был отпущен Муций, которого потом за потерю правой руки нарекли Сцеволой[183], Порсена послал в Рим послов; так потрясло его и первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков, что он сам от себя предложил римлянам условия мира. Разумеется, его первое предложение возвратить Тарквиниям царскую власть было тщетным, и он сделал его лишь потому, что не мог отказать Тарквиниям, а не потому, что не предвидел отказа римлян.

Зато он добился возвращения вейянам захваченных земель и потребовал дать заложников, если римляне хотят, чтобы с Яникула были уведены войска. На таких условиях был заключен мир, и Порсена увел войско с Яникула и покинул римскую землю.

А отважному Гаю Муцию в награду за доблесть сенаторы выдали поле за Тибром, которое потом стали называть Муциевыми лугами.

Приложение