1. Дафна
Первою любовью Аполлона была нимфа Дафна, дочь бога фессалийской реки Пенея. Не случайно полюбил Аполлон красавицу нимфу: мстил ему гневный Эрот. Могучий бог только что умертвил своею стрелой страшного дракона Пифона и, еще гордый своею победой, стал издеваться над Эротом, говоря ему:
– Ну и к чему тебе, веселый шалун, такое воинственное оружие? Носить лук впору мне: я вот совсем недавно своими стрелами умертвил чудовище. Довольствовался бы ты своим светильником и не тягался бы со мною.
Уязвленный Эрот отвечало:
– Пусть твои стрелы, Феб, властны над всем живым: моя же стрела будет властна и над тобой. Пусть все живое подлежит твоей власти, слава твоя все же меньше моей.
С этими словами взмахнул он крыльями и поднялся высоко над вершиной Парнаса. Там вынул он из своего колчана две стрелы, обладавшие совершенно различными свойствами: одна стрела отгоняла любовь, другая – зарождала; одна была тупая, свинцовая, другая – золотая, с блестящим острием. Золотой поразил Эрот Аполлона, а свинцовой – Дафну. В тот же миг объят был любовью Аполлон, Дафна же стала избегать его и одиноко, подобно девственной Артемиде, бродила и охотилась по лесам и горам. Много юношей искало руки прекрасной девушки, но она отвергала всех. Часто отец просил ее вступить в брак и подарить ему внука, но она оставалась непреклонной и, ласкаясь к отцу, упрашивала его дозволить ей обречь себя на вечное девичество. Отец был не прочь согласиться; но красота нимфы готовила ей иную судьбу.
Увидел ее Аполлон и горячо полюбил ее; нимфа же, увидав бога, понеслась от него, словно гонимая ветром, и не внимала его мольбам.
– Постой, о дева Пенея! – взывал он и спешил вслед за нею. – Не с злым умыслом преследую я тебя. Остановись, о нимфа! так спасается агнец от волка, голубь от орла – от врагов своих; меня же преследовать тебя заставляет любовь. Ты оцарапаешь свои ноги о шипы терновника, и я буду считать себя тогда причиной твоих страданий. Земля, по которой бежишь ты, неровна, – беги тише, и я тише буду следовать за тобою. Спроси, кому ты нравишься; ведь я не грубый горный пастух: мне служат Дельфы, и Делос, и Кларос; отец мой – Зевс, я – изобретатель лиры и лука, и мир называет меня целителем и спасителем. Только против любви моей не могу я найти никакой целительной травы!»
Еще многое хотел сказать Аполлон, но девушка удвоила шаги, и еще быстрее пришлось ему бежать за нею. Быстро неслись они: один – окрыляемый надеждой, другая – гонимая страхом. Аполлон на крыльях Эрота неутомимо преследовал Дафну и не давал ей отдохнуть ни на мгновение.
Вот уже настигает он ее, нимфа уже чувствует его горячее дыхание; силы ее ослабли, и она побледнела, утомленная напряженным бегом. Взглянув на волны Пенея, воскликнула она:
– Если твои воды, отец мой, имеют божественную силу, то помоги мне! Расступись, земля, и поглоти меня или совлеки с меня образ, приносящий оскорбления!
Аполлон и Дафна. С картины Э. Борн-Джонса
Едва лишь окончила она свои мольбы, как тяжелое оцепенение сковывает ее члены. Шершавая кора облекает ее молодую грудь, волосы ее превращаются в зеленую листву, руки – в ветви; корнями врастают в землю ее еще недавно быстрые ноги. Но и в этом виде остается она красавицей, и в этом образе все еще любит ее Феб. Обняв рукою ствол, он чувствует, как под корой еще трепещет ее грудь. Нежно охватывает он руками дерево и покрывает его поцелуями. Но и превратившись в дерево, она уклоняется от его поцелуев.
– Ты не могла быть моею супругой, так будь, по крайней мере, моим деревом, – с печалью сказал Аполлон. – Отныне ты, драгоценный лавр, будешь обвивать мою голову, лиру и колчан. И как с моей головы постоянно ниспадают вьющиеся кудри, так и твоя вершина пусть будет украшена вечно-юною зеленью.
Так говорил Аполлон. В ответ на эти речи лавр взмахнул своими свежими ветвями и задвигал вершиной, словно кивая головой.
2. Нарцисс и Эхо
Нарцисс, сын речного бога Кефисса и нимфы Лириопы, был юноша чудной красоты: всякий, увидевший его, пленялся им. Но под этой прекрасною наружностью таилось черствое, гордое сердце, отвергавшее всякую женскую любовь. Раз на Кифероне в то время, как Нарцисс загонял испуганного оленя в охотничью сеть, увидела юноша нимфа Эхо и, очарованная его красотой, тайно последовала за ним, пробираясь по кустам, горам и долинам; и чем дальше шла она за Нарциссом, тем сильнее разгоралась ее любовь к нему.
Нимфа же эта была наказана Герой: не могла она ни говорить первая, ни молчать в то время, когда говорили другие. Страстно желала она теперь сказать юноше ласковое слово, но была не в силах этого сделать, и дожидалась, пока ей представится случай открыться ему, отзываясь на его речь.
Вот юноша сбился с дороги и отстал от своих спутников. В смущении озирался он кругом, восклицая:
– Есть ли кто здесь?
– Здесь, – отвечала ему Эхо.
Остановился Нарцисс в изумлении, осмотрелся вокруг.
– Сюда! – воскликнул он.
– Сюда, – отвечал ему таинственный голос.
Оглянулся назад – нет и назади никого.
– Зачем ты преследуешь меня? – воскликнул он.
А голос повторял:
– Что ты преследуешь меня?
– Выходи сюда, мы будем друзьями.
И голос нежно отвечал ему:
– Будем друзьями.
Из чащи кустарника показалась нимфа, простирая к юноше руки. Он же бежал от нее и, убегая, кричал:
– Не хочу я твоих объятий! Умру, а не подружусь с тобой.
И на это Эхо ответила:
– Подружусь с тобой…
С этими словами нимфа исчезла в лесу и скрыла пристыженное лицо свое в зеленеющихся ветвях. С тех пор таится она, стыдливая, в уединенных гротах. Но не оставила ее любовь, а усилилась еще более от оказанного ей презрения. И печаль эта, возрастая, иссушила ее цветущее тело, – жаль было смотреть на нее. Покрылась она морщинами, высохло ее тело, – истощила ее печаль, и остались в ней только голос да кости. Голос ее звучит с прежнею силой, кости же стали скалой; слышен ее голос по лесам и по горам, и хоть видеть ее невозможно, но слышится она всем.
И еще несколько нимф так же страдали от гордого, бессердечного юноши. Одна из презираемых им нимф воскликнула, простирая руки к небу:
– О, пусть и он так же несчастно любит, как мы! Пусть и он не видит утешения от любимых им!
Нарцисс и Эхо. С картины Уотерхауза
И оскорбленная Афродита вняла ее мольбе. Однажды, в жаркий летний день, охотясь на Геликоне, утомленный Нарцисс, подошел к серебристо-светлому, тихому потоку, под густую тень высоких деревьев. Он присел на сочную траву, на берегу источника, и наклонился попить; в воде увидал он чудно-прекрасного юношу. Это было отражение его собственного образа, сокрушившего безнадежной любовью множество сердец: эта красота извела бедняжку Эхо и превратила ее в призрак.
Теперь ему суждено было поразить и извести свое собственное сердце. Словно прикованный волшебной силой, глядел он на милый образ и объят был безграничною любовью к нему, не подозревая, что он восхищается и любить себя самого. Смотрит он и не может насытиться и налюбоваться видимым в воде образом; его уста ищут уст прекрасного юноши и целуют студеные струи; полный страсти, простирает он руки и охватывает ими волны. Забывает он пить и есть, забывает поспать.
– Кто когда-нибудь переносил ли более сильные муки! воскликнул он. – Не моря разлучают нас, не горы, – мелководная струя источника не позволяет нам сблизиться. Выйди же из твоего источника, прелестный юноша, полюбуйся на мою красу! Я прекрасен, и ты, я знаю, ко мне благосклонен. Когда я простираю к тебе руки, ты открываешь мне свои объятия; когда я улыбаюсь, ты отвечаешь мне также улыбкой; когда я плачу, и ты проливаешь слезы; на мою речь ты отвечаешь дружески, – это я вижу по движению твоих прекрасных уст, только не могу понимать твоего ответа. – Горе мне! Чувствую, что я прельщаюсь своим собственным видом – люблю себя самого.
Истощаются его силы, уже предчувствует он приближение смерти, но все-таки не может отвести глаз от своего собственного образа. Неподвижно сидит он, снедаемый страстью, и глядит на источник, иссыхая, как роса перед восходящим солнцем. Эхо, которую некогда презирал он, видела его и, хотя она не забыла еще своего позора, но любила юношу и соболезновала о его печали. Как только он воскликнет: «горе мне!», и она вслед за ним повторит: «горе мне!». Вздохнет он, вздохнет и она.
Опускает Нарцисс усталую голову на свежую траву, и смерть смыкает его очи. Плачут вокруг него лесные дриады, плачет с ними и нимфа Эхо. Собрались они погребать умершего юношу, стали искать его тело, но нигде не смогли найти. На том месте, где склонил Нарцисс на траву свою красивую голову, вырос из земли цветок с белыми лепестками холодной безжизненной красоты. Цветок тот назван был нарциссом.
3. Дочери Миния
(по „Метаморфозам", Овидия)
По улицам Орхомена шел жрец Диониса и побуждал жен и девушек кончать обычные дневные занятия и идти на праздник хмельного бога. Жены и девушки, вместе с служанками, оставляли веретена и пряжу и, перевязав лентами распущенные волосы, с зеленеющими тирсами в руках, спешили из города в ближайшие рощи. Там радостными кликами восхваляли они бога, били в тимпаны и играли на флейтах. Только дочери орхоменского царя Миния, Алкифоя, Левкиппа и Арсиппа, не приняли участия в торжестве: не признавали они божественности Бахуса, сына фивянки Семелы. Они смеялись над глупым, как им казалось, дионисовым культом и, окруженные своими служанками, весело сидели дома за пряжей и тканьем, полностью отдавшись служению домостроительнице Палладе. Весь день, до вечерней зари, работали они, не покладывая рук и коротая время за рассказами о чудесных приключениях.
Не успели еще они отдохнуть от работы, как. вдруг раздаются по всему дому звуки флейт и тимпанов, разливается благоухание мирры и шафрана; прялки и пряжа обвиваются зеленым плющом и виноградными побегами, нитки на ткацком станке превращаются в лозы. Сотрясаются стены дома, разливается свет факелов по горницам, и стаи диких зверей с воем врываются в дом.
Объятые страхом, бросаются женщины в разные стороны, в темных углах ища спасения от ослепительного света факелов. И вот– о, чудо! – незаметно для них самих, конечности их внезапно превращаются в кожистые крылья, они становятся летучими мышами, кружатся и летают по комнате. И до сих пор еще они не покидают человеческих жилищ: зеленый лес и блестящий свет солнца ненавистны им.
5. Пирам и Фисба
Пирам, прекраснейший из юношей и Фисба, прекраснейшая из девушек восточных стран, жили в Вавилоне, городе Семирамиды, в двух соседних домах. С ранней юности они знали и любили друг друга, и любовь их росла с годами.
Хотели они уже вступить в брак, но отцы воспретили им, однако не могли они воспретить им любить друг друга. Лишь только не было свидетелей, влюбленные говорили друг с другом знаками, и чем более приходилось им таить любовь свою, тем сильные она разгоралась в них. В стене, соединявшей оба соседних дома, давно была щель, которую никто не замечал, но чего не откроют очи любви! Пирам и Фисба избрали это отверстие посредником своих разговоров и часто шептались чрез него и говорили друг другу ласковые речи.
Часто жаловались они, что ревнивая стена разъединяет их, и сильное желание быть ближе друг к другу возрастало еще более от таких разговоров. Так сговорились они в одно утро, лишь только наступит ночь, тайком пробраться из дому, обмануть своих стражей и сойтись за городом, у гробницы ассирийского полководца Нина[29]. Там, вблизи прохладного источника, стояло высокое шелковичное дерево, покрытое белоснежными плодами. Под его-то покровом и условились они встретиться.
Лишь только прошел этот длинный день, и ночь простерла свое черное крыло над землей, Фисба осторожно и тихо выскользнула из родительского дома и, закрыв лицо, понеслась одна, – любовь придала ей мужества, – к назначенному месту и там, сев под деревом, дожидалась своего милого. Но не долго просидела Фисба, как к ручью подошла утолить жажду львица, только что вернувшаяся из стада, где пожрала несколько телят. Свет месяца падал на львицу; девушка, увидев ее издали, быстро побежала в ближайшее безопасное место. В бегстве мешала ей, рвалась ее широкие одежды.
Львица, утолив свою жажду, хотела уже возвратиться назад в лес, но увидев на земле платье, она разорвала его своей окровавленной пастью.
Пирам, вышедший из города позднее Фисбы, только что пришел к назначенному холму. С ужасом видит он на песке следы хищного зверя, видит разорванное и запачканное кровью платье Фисбы и, полный ужаса, восклицает:
– Да будет же эта ночь для нас обоих последней в жизни! Я – виновник твоей смерти. Зачем заманил я тебя в эту пустыню и не пошел вместе с тобою!
Пирам поднял окровавленную одежду и понес ее под тень дерева, на условленное место. Он покрывал поцелуями и слезами платье и, воскликнув: «Обагрись теперь потоками моей крови!» – пронзил мечом себе грудь. Он упал на спину. При падении, меч выпал из дымящейся еще раны, кровь заструилась вверх, и струя ее достигла ветвей дерева. Белые плоды, обагренные кровью, потемнели, и смоченный кровью корень окрасил обильно висевшие ягоды шелковицы в красный цвет.
Но вот возвращается назад, еще полная ужаса Фисба, боясь обмануть своего милого. Ищет она его глазами и сердцем, желая поведать ему, какой великой опасности она только что избежала. Возвратившись снова на условленное место и увидев, что плоды на дереве приняли другой цвет, она остановилась, думая: то ли это место? И видит – на окровавленном лугу ложит трепещущее тело.
Побледнев от страха, хочет она бежать. Но не побежала Фисба. В сомнении, робко оглядывается назад и убеждается: это ее милый!
Бьет она себя в грудь, рвет волосы, обвивает руками тело Пирама и орошает его рану слезами. Мешаются слезы Фисбы с кровью ее милого. Покрывает она поцелуями холодное лицо Пирама и восклицает: «Услышь меня, Пирам, – твоя дорогая Фисба говорит с тобою; открой очи свои».
Долго взывала Фисба к юноше, но смерть уже навсегда сомкнула его очи. Только теперь увидала Фисба у него в руках свое окровавленное платье и ножны от меча и воскликнула:
– О горе! Несчастный, любовь заставила тебя умертвить себя своею собственной рукой! И мне любовь придаст мужества, чтобы нанести себе последний удар. Пускай смерть разлучила нас, но она и соединит нас. О, если бы исполнилось мое последнее желание: если бы родители наши погребли нас вместе в одном rpoбе; и ты, дерево, покрывающее ветвями одного, скоро прикроешь нас обоих. Будь же памятником нашей смерти; пусть плоды твои, прикрытые печальной темно-зеленой листвою, напоминают о нашей печальной судьбе.
Сказав это, Фисба вонзила в грудь свою еще дымящийся кровью меч Пирама. И, как желала она, так и исполнили боги и их родители: плоды шелковичного дерева, созревая, отныне чернеют, а прах Фисбы и Пирама покоится в одной урне.
6. Арахна
Арахна, дочь колофонского красильщика Идмона, не знатная по происхождению, славилась по всей Лидии своим искусством в тканьё. Даже нимфы виноградных кущ Тмола и вод Пактола приходили в маленький городок Гипею, где жила искусница Арахна, и с изумлением смотрели на ее работу.
Словно она училась ткать у самой Паллады. Впрочем, когда Арахну хвалили такими словами, она бывала недовольна и говорила при этом:
– Пусть эта богиня придет и потягается со мной; клянусь, я ни в чем не уступлю ей.
Слышала Паллада про искусство Идионовой дочери, ведомы ей были также и заносчивые, хвастливые речи юной гипейской ткачихи, и вот как-то раз приходит она в дом Арахны в виде старой, седой старухи. Опирается старуха на костыль и говорит:
– Не отвергай, Арахна, совета старого человека, люди старые – бывалые. Я тебе вот что скажу: старайся ты превзойти, в искусстве всех смертных, а перед богиней смирись и проси у нее прощения в том, что оскорбляешь ее кичливыми словами, – она и простит тебя.
В гневе выронила Арахна из рук нитки и, сурово посмотрев на старуху, сказала:
– Вижу я, ты от старости совсем с ума сходишь! Ступай и учи свою сноху или дочь, а я и своим умом могу жить. Что я говорю про богиню, то верно: отчего же она не придет, да не потягается со мной?
– Ну, вот я пришла! – объявила богиня и, сбросив с себя дичину старухи, явилась в своем истинном виде.
Нимфы и лидийские женщины, бывшие в горнице Арахны, воздали богине подобающие ей почести; сама же Арахна, хотя и смущенная, не смирилась перед ней и не чествовала ее. Ярким румянцем зарделось лицо ткачихи, но румянец этот исчез так же быстро, как и появился: так, в час утра светлое небо быстро покрывается пурпуром зари, но румянец зари исчезает бесследно при появлении первых лучей солнца. Упорствует Арахна и стремится вступить в состязание с богиней, заранее уверенная в своей победе.
Началось состязание. Обе соперницы – и богиня, и смертная– встали к станкам и искусными руками принялись за работу.
Принялись они ткать великолепные ткани, пурпуром и всякими другими красками выводили на них цветные узоры. Афина-Паллада изобразила посреди своей ткани скалу афинского замка и славный свой спор с Посейдоном за обладание Афинской страной: двенадцать богов, полных величия, восседают судьями, и в средине их – Зевс. Посейдон источает своим трезубцем из скалы воду, а сама Паллада – в шлеме и эгиде, со щитом и копьем в руках – острием копья извлекает из земли оливковое дерево, благословенный дар Аттической земли, и признается судьями победительницей. По углам полотна богиня изобразила четыре картины, представлявшие примеры того, как карают боги людскую кичливость; по краям же выткала кайму из листьев посвященного ей дерева – оливы.
Состязание Арахны
Арахна же представила на своей ткани историю похищения Европы Зевсом: приняв вид быка, Зевс увлекает на своем хребте похищенную девушку и плывет с ней по волнам моря. Кроме того, выткала она и много других картин, представлявших слабости и пороки небожителей, а вокруг всего – кайму из листьев плюща, переплетенных цветами.
Ничего не смогла сказать Паллада против искусства Арахны; никакой зложелатель не мог похулить ее работы, – ткань ее ни в чем не уступала ткани богини. Только по выбору рисунков было видно, что искусница питала в душе презрение к богам. Увидав эти нечестивые рисунки, Паллада изорвала в клочья всю ткань Арахны и трижды-четырежды ударила ее ткацким челноком, который еще держала в руках. Не вынесла этого Арахна; свила она шнурок, сделала из него петлю и повесилась. Жаль ее стало тогда Палладе, вынула она несчастную из петли и сказала:
– Не хочу я твоей смерти, живи, – но живи, вися в воздухе, и пусть эта кара тяготеет над всем потомством твоим.
Удаляясь, богиня окропила висевшую Арахну соком чудодейственной травы, и в то же мгновение упали у Арахны волосы, она свернулась, конечности ее вытянулись и превратилась она в отвратительного паука.
7. Латона и Ликийские поселяне
В глубокой Ликийской долине находится небольшое светловодное озеро. Посредине озера имелся остров, а на острове – жертвенник, весь покрытый пеплом сжигавшихся на нем жертв и обросший тростником. Жертвенник тот был посвящен не наядам вод озера и не нимфам соседних полей, а богине Латоне, явившей здесь некогда в гневе свою божественность. Латона, любимица Зевса, только что произвела на свет близнецов, Аполлона и Артемиду, и вот снова начала ее преследовать Гера, ревнивая супруга отца богов. Латона должна была покинуть приютивший ее Делос и вместе с детьми блуждать по земле, отыскивая себе новый приют. Раз, в жаркий летний день, пришла она, истомленная долгим путем, на ликийское поле.
Солнце палило своими лучами лишенную покрова голову изнемогавшей от жажды богини. В глубине долины увидала она небольшое чистоводное озеро; по берегам его поселяне резали и собирали тростник. Латона подошла к озеру и, став на колени, нагнулась и хотела глотком чистой воды утолить свою жажду. В тот же миг с криком бросилась на нее толпа поселян и принялась гнать ее от воды. Богиня возражала им:
– Почему вы воспрещаете мне напиться воды? Вода – ведь общее достояние, как свет солнца, как воздух. Прошу вас, не отгоняйте меня от воды; я не собиралась купаться в волнах озера, а хотела только утолить жажду. Изнемогаю я, еле могу говорить от жажды; глоток воды был бы для меня сладким нектаром, он возвратил бы меня к жизни. Сжальтесь, если не надо мною, то над этими несчастными малютками; видите, как жаждут они и с какой мольбой простирают к вам руки.
Кто бы, казалось, не был бы тронут в этот миг мольбами несчастной! Но грубая толпа коснеет в злобе: гонят ликийцы богиню от озера, бранят ее и грозят ей. Мало им показалось этого: они вошли в озеро и, подняв ил со дна, замутили воду. Богиня воспылала гневом. Подняв руки к небу, она воскликнула:
– Ну, так живите же вы в этой тине вечно!
И тотчас же исполнилось слово богини: ликийцы так и не вышли из воды. Любо им стадо житье в тине: то ныряют они в глубь мути, то всплывают наверх, выходят на берег и опять ныряют в воду. Сохранили они и до сих пор свои прежние нравы: сидя под водою, злословят и ругаются они между собою. Изменился, правда, теперь их голос: хрипло квакают они в тинистом иле. Изменился и вид их: вздулась и укоротилась шея, спина стала зеленой, брюхо вздулось и побелело. Такими живут они и поныне, укрываясь, в виде лягушек, в тине Ликийского озера.
8. Прокна и Филомела
Раз фиванцы пошли войной на афинского царя Пандиона. Плохо пришлось бы несчастному Пандиону, если бы не выручил его из беды храбрый фракийский царь Терей, во-время подоспевший к нему на помощь со своими войсками. В благодарность за такую помощь, Пандион отдал фракийцу руку дочери своей Прокны. Молодая чета встречена была во Фракии торжественно; все желали новобрачным счастья, а сами они приносили богам благодарственные жертвы. Но горькая судьба ждала новобрачных. Не Грации председательствовали на их брачном пиру, не Гемен с Юноной управляли им: грозные Эвмениды присутствовали на том пиру – с факелами, возжигаемыми при погребении мертвых; зловещая сова сидела в час пира на крыше брачной храмины.
Давно уже Прокна живет во Фракии: пять жатв успели уже снять фракийцы со своих полей с тех пор, как она вошла в дом мужа. Приходит к ней желание видеть сестру Филомелу; страстная любовь к сестре явилась в сердце Прокны, и стала она неотступно просить мужа отпустить ее, хоть на короткое время на родину или привезти во Фракию Филомелу. Терей велел снарядить корабль, и сам поплыл на нем к берегам Аттики. Едва успел он, по прибыли в Афины, приветствовать тестя и объяснить ему причину и цель своего прибытия, как является красавица Филомела, роскошно одетая, в царских пышных украшениях. Лишь только увидал ее фракийский царь, страсть диким пламенем вспыхнула в его груди, как вспыхивает в поле иссохшая трава, когда прохожий путник бросит в нее тлеющую искру.
Он решился овладеть Филомелой, чего бы это ему ни стоило, хотя бы пришлось лишиться всех сокровищ своего царства.
С этого мгновения каждая минута промедления отъезда во Фракию ему становится невыносимой; он непрестанно напоминает царю о том, как томится теперь Прокна, с страстным нетерпением дожидающаяся сестры. Любовь делает его красноречивым и убедительным. Требуя ускорения отъезда из Афин, он даже проливает слезы. Слушая рассказы Терея о том, как горячо любит ее сестра и с каким мучительным нетерпением ждет ее к себе, Филомела сама, как могла только, стала просить отца отпустить ее к сестре поскорее, и Пандион согласился, наконец, на ее просьбы.
После беспокойно проведенной ночи, ранним утром Терей приготовился к отплытию из Аттики. Старый афинский царь со слезами на глазах умолял его, при прощании заботиться о Филомеле, беречь ее и доставить ее назад в Афины в возможно скорейшем времени. Полный мрачных предчувствий, простился старик с дочерью и зятем. Когда Филомела села на корабль и когда море вспенилось под дружными ударами весел, радость взыграла в душе варвара: добыча была теперь в его руках.
После непродолжительного плавания, корабль пристал к берегу Фракии. Утомленные путем, пловцы немедленно вышли на берег и разошлись в разные стороны – каждый к своему дому. Терей же привел свою пленницу в уединенное жилье, скрытое среди диких, лесом покрытых гор, и заключил ее здесь как в темницу. Предчувствуя что-то не доброе, бледная и трепещущая, вошла Феломела и, обливаясь слезами, просила Терея поскорей отвести ее к сестре. Терей же солгал, сказав ей, что Прокна умерла, а затем стал понуждать ее вступить с ним в брак. Как пленница в темнице, сидела Филомела в одиноком жилище, окруженная многочисленными сторожами, и томилась страхом и сомнениями.
Думалось ей: зачем бы Терею увлекать ее из дома отца ложью и обманом, если Прокна действительно умерла? Зачем ему теперь держать ее, свою невесту, вдали от народа, в такой мрачной темнице? Стала она расспрашивать охрану и, к ужасу своему, узнала, что Прокна жива и что сама она, вопреки собственному желанию, стала соперницей сестры. Когда в очереной раз к ней явился Терей, она осыпала его упреками и пригрозила ему при первой возможности предстать пред народным собранием в раскрыть его преступление перед всеми. В ответ на эти упреки и угрозы, варвар связал ей руки и мечом отсек ей язык. Теперь, ему казалось, он был в безопасности: если бы даже Филомеле и удалось убежать, она не могла бы никому выдать его тайну. Совершив это постыдное злодеяние, он возвратился к жене и на вопрос ее, где он Филомелу оставил, с притворными отчаянием и печалью рассказал, что Филомела умерла во время поездки в море. Рыдая, сняла с себя Прокна златотканное платье и оделась в черное; стала она совершать по сестре своей погребальную тризну и, чтоб успокоить тень ее, принесла много жертв.
Целый год страдала злополучная Филомела. Что могла она сделать, как могла выйти из своего отчаянного положения? Сидя за высокими стенами, окруженная многолюдной стражей, она не могла и подумать о бегстве, не могла даже никому из людей подать о себе весть. Но горе делает ум изобретательным. Филомела, в уединении своем, изготовила белую ткань, пурпурными нитками выткала на ней несколько слов и открыла, таким образом, тайну преступления Терея.
Один из слуг, глубоко сострадавший несчастной судьбе Филомелы, передал ткань сестре ее. Когда Прокна узнала о страданиях сестры, она оцепенела от ужаса и горя: но не вымолвила ни слова, не проронила ни одной слезинки. С того времени она только о том и думала, как бы отомстить своему преступному мужу.
Наступил праздник Диониса. Фракиянки на этот праздник шумными толпами уходили ночью в горы. Вслед за другими, пошла и царица Прокна. Возложив на голову венок из листьев плюща, с тирсом в руке, шла она в толпе своих служанок, палимая, как внешне казалось, священным огнем бога, на самом же деле терзаемая нестерпимым горем. Достигнув уединенного помещения Филомелы, царица и ее спутницы с громкими кликами: «Эвое, эвое!» – вошли внутрь дома.
Прикрыв лицо сестры листьями плющевого венка, Прокна увлекла ее за собою. Когда они подошли к дому Терея, страдалица Филомела побледнела от ужаса и не решалась следовать за сестрой. Введя ее за собой почти силою, Прокна сняла с нее праздничный венок и крепко сжала ее в своих объятиях. Громко рыдала Филомела и проливала горючие слезы; сестра же ее, видя эти слезы, еще сильные воспылала злобой на мужа и воскликнула:
– Не помогут теперь слезы! Надо действовать оружием – я готова на все! Я спалю огнем дом Терея и самого его брошу в пламя, вырву ему язык и глаза, поражу его тысячами ножей… Не знаю, что совершу, но совершу я страшное дело.
В то время, как Прокна говорила такие речи, подошел к ней малютка – сын ее Итий. Дико взглянув на сына, она воскликнула: «Как похож он на отца своего!» и смолкла; в эту минуту зародилась в ней мысль о страшной мести преступному мужу. Младенец протянул к матери руки, обнял ее, стал ласкаться к ней и целовать ее. Ласки ребенка пробудили в сердце Прокны чувства материнской любви; стих на минуту гнев в ее груди, и на глазах показались слезы.
Но при взгляде на сестру снова вскипает она злобой, хватает сына и поспешно уносит его на руках. Младенец, предчувствуя гибель, рыдает и жалобно просить мать о пощаде; но Прокну не трогают его мольбы. Схватив нож и отвратив лицо, она умертвила дитя одним ударом. Затем обе сестры принялись рубить на куски еще трепещущее тело младенца, часть которого сварили в кипятке, а другую изжарили на вертеле.
Позвала Прокна мужа обедать и поставила перед ним страшные яства. Ничего не предчувствуя, Терей спокойно сел за трапезу и стал насыщаться предложенными ему кушаньями. Вставая из-за стола, он вдруг вспомнил про сына и спросил:
– Где же Итий?
– Он недалеко от тебя, – отвечала ему Прокна с злобной радостью.
Испуганный видом жены, Терей озирается кругом и громко зовет сына; в это время подбегает к нему покрытая кровью Филомела и показывает ему голову сына. Страшно вскрикнул Терей, опрокинул ногами стол и, издавая громкие вопли, стал бегать взад и вперед по комнате. Обнажив затем меч, он бросился потом на дочерей Пандиона и стал гоняться за ними. Но не догнать ему их: у обеих внезапно вырастают крылья, и одна несется в лес, а другая взлетает под кровлю – Прокна стала соловьем, Филомела же – ласточкой. В перьях той и другой до сих еще пор видны кровавые пятна, следы их преступления. Сам же Терей, преследовавший их, превратился в удода – он и до сего дня преследует и соловья, и ласточку.
9. Филемон и Бавкида
На холмах Фригии стоит старый дуб, а возле него липа. Оба дерева обнесены невысокой изгородью, и на ветвях их красуются венки, навешанные благочестивыми руками. Неподалеку от этих деревьев есть озеро. На месте этого озера было некогда селение; ныне же место это залито водой, и живут на нем только куропатки да нырки. Некогда прибыли сюда отец богов Зевс и сын его Гермес. Оба они приняли человеческий образ в намерении испытать гостеприимство местных жителей. Обошли они с тысячу домов, стучась во все двери и прося ce6е приюта, но всюду были отвергнуты. В одном только доме не затворилась перед пришельцами дверь. Дом тот был не велик, и кровля на нем была покрыта соломой и тростником. Но в этом убогом жилище обитала добрая, благочестивая чета: седой Филемон и тех же лет его супруга старушка Бавкида. Жили они в той хижине с давнего времени – с тех самых пор, как вступили в брак, когда оба были еще молоды. Не было у них служителей, и сами они прислуживали друг другу; из них двоих и состояло все их семейство.
Когда боги вступили в убогую хижину престарелой четы, их встретил сам хозяин и пригласил сесть. Хозяйка протянула над ними полог, а потом пошла к очагу, выгребла из-под пепла искру, развела огонь и поставила на него котел. В то время, как она занималась чисткой овощей, Филемон достал свиного мяса и, отрезав большой кусок, положил его в кипящую воду. Чтобы гости не соскучились в ожидании приготовляемого обеда, хозяин с хозяйкой старались, как могли, занять их разговором.
Затем принес старик воды и предложил гостям омыть ноги.
Бавкида стала собирать обед; поставила на стол олив и всяких других плодов и овощей, какие у нее только были, поставила сосуд с молоком, принесла яиц и вина и вынула, наконец, из котла сварившееся уже мясо. Стали гости трапезничать. Радушно прислуживают им старики и усердно потчуют их – только видят: гости едят и пьют, а яств и питья на столе не убывает; опустошаемые сосуды наполняются снова. Изумились они такому чуду и, смущенные и испуганные, простерли к божественным гостям руки, моля простить их за дурной прием, – нечем им было больше потчевать великих гостей. Был у них гусь, служивший стражем их убогого дома, и этого гуся хотели они принести в жертву божественным посетителям; но дряхлая Бавкида никак не могла изловить быстрокрылой птицы, – гусь перелетал с места на место и, казалось, хотел, наконец, искать защиты у самих богов. Боги воспретили убивать птицу и, обратясь к хозяевам дома, сказали:
«Мы – боги; готовим мы кару всем вашим безбожным соседям, вас же не коснется уготованная им гибель; оставьте только это жилище и ступайте на вершину горы».
Филемон с Бавкидой повиновались и, опираясь на посохи, медленно пошли в гору. Дойдя до вершины, оглянулись они назад и видят: все селение превратилось в озеро, уцелела одна только их хижина. Смотрят они и тужат об участи своих соседей, как вдруг видят новое чудо: убогая хижина их превращается в великолепный храм, солома на крыше становится золотом, ряд колонн поддерживает крышу; вместо прежней же низкой двери являются двери художественной дорогой работы; стены и пол покрываются мрамором. Слышат Филемон с Бавкидой дружественный голос Зевса:
– Скажи мне, праведный старец, и ты, достойная супруга его, чего хотите вы от богов?
Переговорив с женою, Филемон принес отцу богов и людей такое моление:
– Хотим мы быть вашими жрецами и хранителями вашего храма! И еще просим, дайте нам обоим умереть в один час, чтобы ни я не видал смерти жены, ни она моей.
Желания престарелой четы были исполнены. Старики были жрецами и хранителями того храма. Спустя много лет, оба они стояли перед входом в храм и вспоминали о том, как чудодейственно возник он по воле Зевса и божественного его сына; взглянули они друг на друга и видят – оба покрываются зеленой листвой, оба превращаются в деревья. Говорят они друг другу нежные речи, а тела их покрываются корой, и из коры растут густолиственные ветви. «Прощай!» сказали они друг другу в одно и то же время, и кора навсегда затянула уста их. Филемон превратился в дуб, а Бавкида стала липой.
10. Кипарис
На Карфайских лугах, на острове Keoc, пасся дивный, посвященный нимфам олень. Широковетвистые рога его блистали как золото, гибкая шея была увешана блестящими, драгоценными камнями, серебряный бубенчик на тонком ремне висел у него на рогах, в ушах красовались жемчужные серьги. Давно утратил тот олень свою природную дикость и робость: входил он в жилища людей и ласкать себя позволял даже незнакомой руке. Никто так не любил прекрасного и кроткого животного, как сын кеосского царя, прекрасный юноша Кипарис.
Водил он оленя на пастбище, где была сочная и свежая молодая трава, где были светлы и чисты воды источника; увивал он рога его яркими цветами, садился ему на спину и, точно всадник, разъезжал на нем по широкому лугу.
Однажды, в жаркий полуденный час, утомленный, улегся олень в лесной тени и, распростершись в высокой траве, упиваясь живительною прохладой. Тут и поразил его охотничий дротик, пущенный неосторожным Кипарисом. Отчаяние овладело юношей, когда увидел он, как любимый олень умирает от мучительной раны. И сам он пожелал умереть и молил Аполлона о смерти, как о милости. Аполлон же, друг прекрасного Кипариса, старался успокоить его, но напрасно.
Безутешно рыдает юноша и одной лишь милости просит у богов:
– Даруйте, – молит он их, чтобы во веки веков не прекращалась печаль моя!
И вот, истомленные скорбью и плачем, его конечности начинают зеленеть; кудри, обвивавшие белоснежное чело, твердеют и превращаются в кипарисовую хвою, и сам юноша превращается в высокое кипарисовое дерево.
Глубоко вздохнул Аполлон, видя превращение любимца, и, полный грусти, промолвил:
– Друг мой! Вечно буду я оплакивать тебя; вечно и ты будешь оплакивать чужое горе и скорбеть о людских печалях.
11. Гиацинт
Никого так не любил юноша бог Аполлон, как прекрасного юношу Гацинта, сына лаконского царя Амикла. Часто, покинув дельфийское жилище, приходил он в долину Эврота и забавлялся охотой и играми с юным своим любимцем.
Однажды в жаркий полуденный час оба они сняли с себя одежды, тела свои умастили маслом и стали играть в диск.
Мощной рукой сперва взял тяжелый медный диск Аполлон и бросил его вверх так высоко, что он потерялся из виду.
Но вот диск упал обратно на землю. Юноша поспешил к нему, желая поскорее выказать свое искусство в метании, но в это время упав на землю диск отскакивает и попадает Гиацинту в лицо. Пораженный на смерть, побледнел юноша.
Объятый ужасом, блудный, спешит к нему бог и поднимает упавшего. Согревает его, отирает льющуюся потоком из раны кровь и целебные травы прикладывает к ране, – все напрасно. Как лилия, сорванная в саду, опускает свои нежные листья и приникает к земле увядающей головкой, так, умирая, наклонил голову к земле и прекрасный юноша, и отлетел дух его.
Объятый глубокой скорбью, стоит Аполлон перед бездыханным своим любимцем и жалеет, что не может умереть вместе с ним; но, чтобы не безвозвратно погиб Гиацинт, чтобы не навсегда разлучиться с ним, из павшей на землю крови его Аполлон вызвал к жизни кровяно-красный цветок гиацинт.
На лепестках его как бы начертаны те слова, что так часто, исполненный грусти, повторял Аполлон. Каждую весну, в память о юноше, с новым блеском расцветает цветок гиацинт, а в жаркую летнюю пору, в честь богу Аполлону и юноше, в Спарте и в Амиклах совершается великое празднество: начинается оно сетованиями о рано погибшем юноше и заключается ликованиями о его возрождении.
12. Пигмалион
Кипрский художник Пигмалион, боясь довериться женщине, не вступал в брак и жил одиноко. И удалось ему из белоснежной слоновой кости изваять статую девы такой совершенной красоты, что на земле никогда не видано было подобной. Как будто жизнью одарена была дева; казалось, хотела она сойти с своего места, заговорить, да робость удерживала ее. В произведении искусства видно было что-то высшее, чем художественное произведение. С удивлением смотрит на свое создание художник, и все сильнее и сильнее охватывает любовь его душу. Испытующей рукой часто прикасается он к своему произведению, словно желая дознаться, кость это слоновая, иди одаренное жизнью тело, но не может уверить себя, что прикасается к кости. Целует Пигмалион свою статую и кажется ему, что и она отвечает ему поцелуями; говорит он с нею, обнимает, ласкает ее, приносить ей любезные девам подарки: роскошные цветы, раковины, птиц, в прекрасные одежды облекает он ее члены, руки ее украшает кольцами, шею – великолепными ожерельями.
Был однажды праздник Афродиты – богини, чтимой на всем Кипре. На алтаре, дымившемся благовонными курениями, Пигмалион принес богине в жертву белого, с позлащенными рогами, быка. По совершении жертвы, стал он у алтаря и робко произнес такую молитву.
– О боги! Если все возможно для вас, то пусть женою моей будет… – хотел он сказать: «дева, что создал я из слоновой кости», – да не посмел, а промолвил: – женою моей пусть будет дева, подобная созданной мною.
Афродита, сама присутствовавшая на празднестве, уразумела желание Пигмалиона и, в знамение исполнения молитвы, трижды, по воле ее, ярко вспыхнуло жертвенное пламя. Возвратившись домой, поспешил художник к любимой статуе, нежно наклоняется к ней, целует ее. И показалось ему, что губы ее теплы. Рукой касается он ее и чувствует, что слоновая кость мягка, как воск, согретый лучами солнца. Дивится художник, не верит своему счастью, – боится, не обманывают ли его чувства, и еще раз прикасается к статуе… О, радость! перед ним живое существо, – жилы бьются под испытующей рукой. Не знает юноша, как выразить свою благодарность Афродите, и заключает деву в свои объятия.
13. Адонис
Никого так не любила Афродита, как дивно-прекрасного Адониса, сына ассирийского царя. Уже и Паф, и Книд и металлоносный Амафунт, места, где так охотно бывала прежде богиня, забыты ею – для Адониса забыла она и самое небо. Не рядилась она и не нежила себя как прежде: до колен подобрав одежду, бродит она с юношей по горам, лесам и по скалам, поросшим колючими растеньями; с собаками преследует она ланей, зайцев и других неопасных зверей, но мощного вепря, медведя и волка избегает, и Адонису советует держаться подальше от этих зверей.
– О, милый мой! Хорошо быть храбрым перед бегущими; смелость опасна. Не будь безрассудно отважен: не нападай на зверя, которому природа дала опасное оружие. Ни лев, ни щетинистый вепрь не пожалеют, как я пожалела бы, ни юности, ни красоты твоей. Берегись их: твое мужество может быть опасно и тебе самому.
Так не раз говорила богиня, и следовал юноша ее советам, пока она бывала при нем. Но раз, на Кипре, удалившись от Афродиты на время, забыл Адонис об ее советах. Псы его выгнали из чащи на поляну страшного вепря, и Адонис метнул в него своим охотничьим дротиком. Раненный, разъяренный вепрь обернулся и бросился на юношу – не спасло несчастного бегство. Клыками своими вепрь нанес юноше в бок такую рану, что мгновенно пал он на землю, испуская дух.
Издали услыхала Афродита стоны умирающего и в запряженной лебедями колеснице поспешила на место, где случилось несчастье. Увидев убитого юношу, быстро сбежала она с колесницы, разрывает на себе одежды, терзает себе грудь и горько рыдает. Но воплями не воскресить умершего. Чтобы совершенно не погибла память о нем, с божественным нектаром смешала Афродита кровь его и превратила ее в красный как кровь цветок. Кратко, как жизнь юноши, время его цветения; скоро сдувает ветер его быстро блекнущие лепестки и оттого назвали его адонисом.
14. Мидас
Бурный бог Дионис шел из Фракии во Фригию, к горным склонам Тмола, поросшего виноградниками, и к реке Пактолу, волны которого тогда еще не блистали золотым песком. Целая толпа вакханок и сатиров сопровождала его, не было лишь старого гуляки Силена. В то время, как старец, опьяненный вином, бродил по розовым садам фригийского царя Мидаса, жители той страны схватили его, связали цветами ему руки и привели к царю. Тотчас же узнал царь Мидас товарища и друга Диониса и радушно принял его. Десять дней и десять ночей пышно угощал он Силена и на одиннадцатый утром привел его к Дионису. Возрадовался бог, увидев снова любимца, и обещал Мидасу исполнить любое его пожелание. И сказал Дионису царь:
– О, бог могучий! Сделай так, чтобы все, до чего я ни дотронусь, обращалось в золото.
Исполнил бог желание царя, да вскоре пожалел потом сам царь, что не пожелал лучшего.
Обрадованный роковым даром, удалился фригийский царь и стал испытывать, верно ли обещание бога. Отломил он густолиственную дубовую ветвь и – трудно поверить! – в руке у него очутилась ветвь золотая. Поднял с земли камень, и камень стал зодотым. Яблоком Гесперид оказывалось всякое яблоко, какое срывал он в саду; в золотой поток превращалась вода, которой умывал он руки. И не ждал Мидас такого счастья. Полный радости, повелевает он приготовить себе пышный обед. Вкусными мясными блюдами, белым хлебом и ароматным вином уставляют трапезу слуги. Но лишь только хочет Мидас поднести ко рту кусок хлеба,—
хлеб мгновенно превращается в твердое золото. То же превращение происходит и с мясом. Смешивает Мидас вино с водой, и во рту его смесь эта превращается в золотую жидкость.
Ужаснулся Мидас: не ждал он такого горя. Богач и вместе жалкий 6едняк, хочет он 6ежать от своего богатства, которого домогался так сильно. Не может он утолить своего голода; жгучая жажда томить его: противное золото карает– и поделом! – безумца-царя.
И простирает он руки к небу и взывает к Дионису-богу:
– Отец Дионис, прости мне: coгрешил я пред тобою. Сжалься, молю тебя, надо мной, избавь меня от этого бедственного блеска.
Исполнил благодушный бог мольбу раскаявшегося безумца и взял назад свой губительный подарок.
– А чтобы не осталось на тебе и следа желанного тобой золота, ступай к реке Пактол, что течет у Сард, и по берегу дойди до самого ее истока. Там, где сильнее всего клокочет быстрый поток, погрузи голову свою в пенистые волны, омой тело свое и смой прегрешенье».
Исполнил царь Дионисовы слова и мигом лишился златотворной силы, сообщив ее реке.
С того времени воды Пактола[30] несут с собой блестящий золотой песок и обильно осаждают его на близлежащих лугах.
С тех пор возненавидел Мидас богатство, зажил просто и умеренно; часто бродил по лесам и лугам и стал ревностным почитателем Пана, бога лесов и полей. Но так как он, как и прежде, недалек был разумом, то и еще раз, благодаря неразумию, получил подарок, с которым не разлучался уже до самой смерти. Случилось так, что бог Пан, разыгрывавший на Тмоле перед нимфами свои веселые песни, дерзнул состязаться в музыке с самим Аполлоном. Тмол, бог горы, избранный обоими соперниками судьей, сел на своем почетном месте; вокруг него, желая послушать игру, стали нимфы и другие божества той местности, а также и царь Мидас. Начал бог Пан играть на своей флейте, и с наслаждением внимал Мидас его варварским звукам. Потом выступил соперник его Аполлон, увенчанный парнасским лавром, облеченный в прекрасную таларию[31]. В левой руке держал он блестящую слоновой костью и драгоценными камнями кифару, а в правой – плектрон[32]. Искусною рукой так дивно заиграл он на кифаре, что, очарованный сладкими ее звуками, не задумался Тмол провозгласить за ним победу. Все слушатели и слушательницы согласились с его приговором. Один Мидас не одобрил судью и назвал его приговор несправедливым. Разгневался бог Аполлон на неразумное слово царя и не пожелал допустить, чтобы глупые уши его имели вид ушей человека. Он вытянул их в длину, одел серою шерстью, дал им гибкость и удобоподвижность. И навсегда на человечьей голове Мидаса остались ослиные уши.
Устыдился царь нового украшения и бережно прикрыл его пурпурной чалмой. Лишь от одного слуги своего, стригшего ему волосы и бороду, не мог царь скрыть своего украшения; но и ему строго запретил он разглашать тайну. Однако болтливый брадобрей не смог ее сохранить. Не осмеливаясь сообщить ее людям, удалился к соседней реке, выкопал в земле ямку и шепнул в нее: «У царя Мидаса ослиные уши», и бережно закопал эту ямку. Не много прошло времени, и на том месте, где погребена была тайна, разросся густой камыш, и при каждом дуновении ветра одна тростинка шептала другой: «У царя Мидаса ослиные уши».
Так и все люди узнали про царскую тайну.
15. Кеик и Алкиона
Юный трахинский царь, сын Фосфора, утренней звезды, по имени Кеик, устрашенный зловещими событиями и предзнаменованиями, хотел отправиться к оракулу Аполлона в Кларос, чтоб узнать, чего ждать ему в будущем. К такому дальнему оракулу решился отправиться Кеик потому, что горный путь из Трахины в Дельфы был заперт флегийским царем Форбасом. Но прежде, чем собрался царь в дорогу, сообщил он о своем намерении юной супруге своей Алкионе, дочери бога ветров Эола. Ужас объял Алкиону, когда услышала она о намерении мужа, побледнела как смерть и залилась горькими слезами. Когда же она несколько успокоилась от слез и рыданий, то так сказала супругу:
– Чем провинилась я пред тобой, мой ненаглядный, отчего отвращается от меня твое сердце? Где же та забота обо мне, которую сохранял ты прежде? Теперь уже можешь ты быть вдали от твоей Алкионы! Teбе приятно совершить далекое путешествие, – или издали я тебе милее! Хоть бы путь сухой предстоял тебе, – тогда скорбью, а не страхом томилась бы я. Теперь же море страшит меня и его мрачная пучина. Недавно видела я на берегу доски разбитого бурей корабля, а как часто на надгробных камнях приходилось мне читать имена несчастных, потонувших в море. Не рассчитывай на свое родство с Эолом, властвующим над ветрами; когда разбушуются бурные ветры и овладеют морем, нет им тогда преград, – и море и суша пред ними бессильны. Чем больше я знаю их, – а в доме отца моего, в девицах, я их часто видала, – тем больше боюсь их. Но если уж не тронется мольбою моей твое сердце, если твердо решился ты плыть, возьми и меня с собой. Разделим вместе, что рок пошлет нам; мне же ничего не пошлет он мучительнее страданий, которые испытываю я теперь.
Так говорила она, и тронули Кепка рыдания супруги. Но как решиться ему подвергнуть милую опасностям столь далекого плавания? Отменить задуманное Кеик не хочет, и вот старается он утешить взволнованную душу супруги, но все напрасно. Только тогда несколько успокоилась она, когда торжественно обещал ей супруг возвратиться прежде, чем дважды обновится луна.
Немедленно спущен был в море и снаряжен корабль. Содрогнулась при виде его Алкиона, точно предчувствовала тяжкое горе. Полная страха, обливаясь горючими слезами, удерживает она отплывающего супруга: не хочет она разлучаться с ним ни на мгновенье. Когда наконец освободился Кеик из ее обятий, – грустно промолвила Алкиона милому «прости», – и без чувств упала на землю.
Кеик хотел еще помедлить с отплытием, но дружно ударили уже юноши, спутники его, в весла, и быстро понесся корабль в открытое море. Устремила Алкиона омоченные слезами очи свои в ту сторону, куда направился ее милый, и видит: стоить он на корме корабельной и рукой посылает ей прощальные поцелуи; жаркими поцелуями отвечает и ему Алмона. Все дальше и дальше отплывает корабль, и нельзя уже различить лица Кеика; но все еще взором следить Алкиона за удаляющимся кораблем. Наконец скрылся из виду даже белый парус. В отчаянии возвращается Алкиона домой и, рыдая, бросается на свое ложе.
Блогодаря могучим гребцам, быстро очутился корабль в открытом море. Подул легкии ветерок, гребцы сложили несла и распустили парус. Ясно было небо; дул попутный ветерь, легко и весело бежал корабль по слегка взволнованному морю. Наступал вечер; пловцы достигли уже почти половины дороги, как с юга подул бурный ветер, и вспенилось мрачное море.
– Реи долой! Паруса плотнее привязывай к реям! – воскликнул кормчий, но за шумом волн и ревом бури никто не слыхал его приказаний, и каждый распоряжался по-своему: кто складывал весла, кто затыкал весельные отверстая, а кто срывал парус с мачты; иные поспешно выливали воду из корабля, иные хватались за реи. А буря становится страшней и страшней. Со всех сторон подымаются сильные ветры, неистово борются они друг с другом и вздымают гневное море.
Оробел сам кормчий и не знал уже, что делать, что приказывать, и что запрещать: в такой тяжкой беде потеряешь всякое искусство. Громко вопят пловцы, скрипят канаты. Со страшным шумом сталкиваются волны, грохочет грозное небо. Высоко подымаются пенистые волны, будто хотят достигнуть до неба и обрызгать мрачные облака. То опускаются они в глубь, до дна морского, и, унося оттуда злато-жёлтый песок, сами блистают золотом, то кажутся мрачнее вод подземного Стикса. И трахинский корабль то будто погружается в бездны Тартара, то, охваченный мощными волнами, подбрасывается ими к высокому небу. Часто от удара волн трещат бока корабля и так сильно, как медный таран или стенобитный камень громить разрушающуюся твердыню. Уже расшатываются клинья, показываются трещины и открывают путь роковым водам. Ливмя льет дождь из разреженных туч: будто хочет небо всей массой своей погрузиться в море, а море, громоздя волну на волну, силится достигнуть небесных высот. Обильным потоком льется вода с парусов, и в одну массу сливаются небесные воды с морскими.
Не видать звезд на небе, – буря еще более усилила ночную тьму. Лишь там и сям рассекают воздух блестящие молнии и ярким светом обливают прозрачные волны.
Вода проникла уже внутрь корабля. Как мужественный воин, не раз уже пытавшийся взобраться на стену осажденного города, воодушевленный, наконец, надеждой на победу и томимый жаждой славы, один из целых тысяч взбирается на стену, – так яростно устремляется на корабль девятый вал и до тех пор не перестает громить его, пока не уступит ему усталое судно. Водой наполнилась уже почти вся полость корабля. Задрожали от страха путешественники: подобный ужас царствует в осажденном городе, когда часть вражьего войска подкапывает извне стены, а другая уже ворвалась в город.
Никакое искусство не может теперь спасти несчастных; всякая новая волна грозит новой бедой. Упали духом пловцы: кто из них плачет, кто простирает к небу руки, произносить обеты и напрасно молит богов о спасении. Иные стоят в изумлении, как оцепенелые; иные завидуют тем, кого ждет спокойная смерть; иные думают о братьях и отце, о жене и детях, и всякий о том, что всего дороже ему на родине. Об одной Алкионе думает Кеик: лишь ее имя призывает он, и хоть к Алкионе одной он стремится, но все же рад, что она далеко. Хотел бы Кеик взглянуть на берега своей родины, да не знает, в какой стороне родина, – так бушует бурное море, так непроглядна беззвёздная ночь.
Ветром уже сломало мачту, сломило руль; высоко поднявшись, горделиво смотрит на свою добычу торжествующая волна и точно Афон иди Пинд, брошенный в открытое море, падает она и тяжестью своей погружает корабль в пучину. С ним погружается в воду часть экипажа и гибнет. Остальные, желая спастись, хватаются за обломки киля. Рукой, державшей скипетр, Кеик держится за последние рассеянные обломки корабля и напрасно взывает о помощи к отцу и к тестю; но чаще всего на устах у несчастного пловца имя Алкионы. Об ней думает он, ее призывает, к ней желает быть принесенным волною, когда постигнет его неминуемая гибель, ее руками хочет быть погребен. Алкиону призывает Кеик, пока позволяют ему напирающие на него волны, и даже поглощенный волнами шепчет он ее имя. Фосфор, отец Кеика, в ту ночь не показывался из мрака. Нельзя ему было сойти с высокого неба, и вот в густых облаках скрыл он лицо свое.
Дочь же Эола Алкиона, не зная о тяжкой беде, считала ночи и дни, остававшиеся до возвращения супруга. Она приготовила уже одежды, в которые должен был, по возвращении, нарядиться ее супруг. Всем небожителям воскуряла она фимиам, но чаще всего приступала к алтарям Геры, защитнице брака, и молилась о супруге своем, чтобы возвратился он здоровым, чтобы не разлюбил ее, не полюбил другую. Одно лишь это последнее желание Алкионы было исполнено. Но не потерпела Гера-богиня, чтобы возносились ей мольбы за умершего, и чтобы не простирала напрасно к алтарям ее руки царица, повелела она верной вестнице своей Ириде поспешить в жилище бога снов и повелеть ему послать Алкионе сновидение, которое бы открыло ей глаза на гибель супруга. Оделась Ирида в свою блестящую тысячецветную одежду и, блистая радугой, поспешила к жилищу Сна.
На крайнем западе, близь страны киммерийцев, в одной горе есть глубокий и пространный грот, жилище Сна. Никогда не проникает внутрь его солнечный луч; из земли подымаются там темные пары и наполняют пещеру полумраком.
Не пробуждает там утренней зари петух, лай псов не нарушает глубокой тишины; не слышно ни рева зверей, ни людского говора. Лишь у подножия скалы струится ручеек Лета и своим, едва слышным журчаньем манит ко сну. Перед входом в пещеру цветет плодовитый мак и бесчисленное множество других трав, из сока которых ночь собирает лишающий чувств сон, чтобы с небесною росой разлить его по всей земле. Во всем чертоге Сна нет ни одной скрипучей двери, на порогах – ни одного сторожа. В дальнем, внутреннем покое, на кровати из черного дерева мягкая постель под черным пологом. На ложе том распростер усталые, ослабевшие члены свои владыка снов. Вокруг него, в различных положениях, лежат быстролетные сны, бесчисленные, как листья древесные, как полевые колосья.
Когда взошла Ирида в жилище бога, ярко осветилось оно блеском ее одежды. Пораженный этим блеском, с трудом поднял Сон свои очи и долго не мог еще преодолеть дремоты своей. Наконец освободил от нее свои члены и, опираясь на руку, спросил богиню о причине ее прибытия.
И сказала Ирида:
– О, Сон! ты подаешь успокоение всему существующему. Самый кроткий из богов, ниспосылаешь ты людям мир душевный и рассеваешь их заботы; ты освежаешь члены, усталые от дневного труда, и обновляешь их. Пошли Алкионе в Трахину сны, чтобы не ложно изобразили они гибель Кепка и крушение его корабля. На то воля Геры.
Исполнив поручение, поспешила Ирида в обратный путь – чувствовала она уже, что сон проникал в ее тело. По прежнему радужному пути своему возвратилась она на Олимп.
Из тысячи сыновей своих Сон призывает Морфея, умевшего принимать вид людей, облекаться в их одежды, подражать их движениям, даже речам. Морфей изображал лишь людей, другой же сын бога сна (люди его звали Фебетор) превращался в диких зверей, змей и птиц. Третий же, Фантаз, принимал вид безжизненных предметов, скал, воды, досок. Эти трое являлись лишь царям и героям, остальные же – простому народу. Божественный старец Сон поручает Морфею исполнить веление Геры, а сам, объятый сладкою дремотой, вновь опускается на мягкое ложе.
Быстро на беззвучных крыльях своих долетел во мраке ночи Морфей до Трахины и принял вид Кеика. Бледный, как мертвец, обнаженный стал он пред ложем злосчастной супруги; влажна была борода его, с головы падали тяжелые капли воды. Наклонившись над изголовьем Алкионы, грустный промолвил он ей:
– Узнаешь ли ты своего Кеика, злосчастная супруга, или изменила образ мой смерть? Да, изменила: не супруга ты видишь, а тень его. Не помогли мни, Алкиона, ни мольбы твои, ни обеты. Погиб я, не думай о моем возврате. В Эгейском море настигла нас буря, разбила корабль наш, и волна залила мне уста в то время, как напрасно силился я произнести твое имя. Не вестник сомнительный приносит тебе эту горькую новость, не смутная молва; сам Кеик возвещает тебе беду свою. Встань, облекись в одежды печали, и слезами почти меня, чтобы не сошел я неоплаканным в область Аида.
Глубоко вздохнула Алкиона во сне и простерла руки к удалявшемуся супругу. «Останься, милый! куда спешишь ты? Пойдем вместе!» – Так говорила она и пробудилась. Осматривается она вокруг, ищет глазами Кеика: нигде не видать его.
В отчаянии ударяет она себя в грудь, раздирает одежды свои, и когда кормилица спросила ее о причине скорби; то так ответила ей:
– Уже нет Алкионы; вместе с Кеиком погибла она. Потонул Кеик: я узнала его в сновидении. Погиб он. Моря бесчувственней была бы душа моя, если бы пожелала я еще жить. Нет, за тобою последую я, дорогой мой! Если не в одной ypне погребен будет прах наш, то хоть имена наши вместе будут начертаны на одном камни могильном.
Было утро. Печальная, вышла из дому Алкиона на берег, к тому месту, с которого следила взором за отправлявшимся на Кларос супругом, и припоминала час их прощанья. И вот на море, в некотором отдалении от берега, видит она будто труп человека. Она не ошиблась. Глубоко тронул ее вид несчастного, хоть и незнакомца, потерпевшего кораблекрушение.
– Жаль мне, злосчастный, тебя, кто бы ты ни был! Горе супруге твоей, если имел ты супругу!
Так восклицала она. А между тем все ближе и ближе прибивает волна тело к берегу, и чем дольше смотрит на него Алкиона, тем большим ужасом исполняется сердце ее. Труп уже недалеко от берега. Это Кеик.
– Это он! – восклицает Алкиона и разрывает одежды свои, рвет не себе волосы и, простирая к супругу дрожащие руки, говорит: – Таким-то возвратился ты ко мне, дорогой мой, злосчастный супруг!
У самого взморья была плотина, сооруженная для того, чтобы дать первый отпор гневному морю, чтобы остановить бурные волны его. На этой плотине очутилась Алкиона: диво, как могла она перелететь туда.
Крыльями прикасаясь к поверхности вод, летит превращенная в птицу Алкиона далее и жалобными криками наполняет воздух. Юными крыльями прижимается она к бездыханному телу супруга и жестким, холодным клювом своим напрасно целует его. Приподнялся Кеик: не знают люди, почувствовал ли он те поцелуи или поднялся от напора волн. Но Кеик почувствовал их.
И Кеика боги превратили в птицу зимородка. Неразлучны, как прежде, Алкиона и Кеик в своем новом виде, и так же нежно любят друг друга. Семь тихих дней, в зимнюю пору, спокойно сидит Алкиона в свесившемся над волнами моря гнезде своем. Безопасен тогда путь по морю. Эол, отец ее, чтобы не тревожить птенцов, сдерживает на все это время ветры.
16. Эсак
Эсак, из древнейшего рода троянских царей, был сыном Приама; дочь речного бога Граника, прелестная Алексироя, тайно родила его у подножия тенистой Иды. Юноша ненавидел городскую жизнь; его манило вдаль от блестящего двора, в сельские поля и в уединенные горы. Изредка только приходил он на собрания троянцев. И однако не грубое сердце билось у него в груди, и нежное чувство любви не было ему незнакомо. Часто преследовал он в лесах прелестную нимфу Гесперию, дочь речного бога Кебрена. Однажды увидел он, как на берегу отцовской реки она сушила на солнце раскинутые по плечам волосы. И только лишь приблизился он к нимфе, она пустилась бежать и бежала, как испуганная лань от серого волка, как утка от ястреба, напавшего на нее вдали от покинутого ею пруда. Троянец неотступно преследует нимфу, и они стремятся вдаль, он – движимый любовью, она – страхом. Вдруг ехидна, скрывавшаяся в траве, жалит бегущую нимфу в ногу, и яд остается в ране. Вместе с жизнью прекращается и бегство.
Юноша вне себя от горя обнимает бездыханную.
– О, как раскаиваюсь я, – восклицает он, – как раскаиваюсь в своем поступки. Ведь я этого не мог предвидеть, ведь не такой жертвой желал я достигнуть победы. Мы оба убили тебя, бедная: змея тебя ужалила, но причиною твоей смерти все-таки стал я. Я стал бы хуже ехидны, если бы сейчас не искупил смерти твоей своею смертью.
Сказав это, он бросился с утеса в море. Фетида сжалилась над погибавшим: тихо приняла она его в свое лоно, покрыла его перьями, в то время как он был погружен в волны, и таким образом не допустила его до страстно желаемой смерти.
Любящий юноша гневается, видя себя, вопреки собственному желанно, осужденным на жизнь, видя, что душе его не дозволено покинуть жалкую оболочку; одаренный крыльями, летит он вверх и оттуда снова бросается в волны, но перья облегчают падение. Эсак приходит в ярость, снова низвергается, головой вниз, в пучину, но, тщетно он ищет себе смерти.
Любовь иссушает его, необыкновенно удлиняются его исхудалые ноги и шея. Он любит море и, так как в нем ныряет, то называется нырком.
17. Акид и Галатея
Акид, сын Фавна и нимфы Симфеиды, полюбился своей красотой нереиде Галатее. Ему было не более 16 лет, и едва заметный пушок оттенял его щеки. Сердце его было исполнено любви к прелестной нереиде, и она тоже была счастлива только с ним. Но в то же время преследовал ее безграничною любовью исполинский циклоп Полифем. На нем выказалось все могущество Афродиты – это лютое чудовище, к которому не заходил безнаказанно ни один чужеземец, этот грубый презритель богов небесных, познал любовь. Страсть к Галатее полностью овладела им, сердце его пылало ярким пламенем, и позабывал циклоп стада свои и пещеры. Появилось в нем желание нравиться, и он стал заботиться о красе тела: мотыгой причесывал он щетинистые свои волосы и стриг серпом косматую бороду, смотрелся в воду и изучал выражения своего лица. Природная его дикость и кровожадность исчезли, и чужие корабли проплывали мимо него безопасно.
Приплыл однажды в Сицилию знаменитый предсказатель Телем и, посетив циклопа, предрек ему, что Одиссей лишит его единственного глаза, находившегося на средине лба.
– O, глупый прорицатель! – сказал, смеясь, циклоп, – другая уже похитила у меня глаз.
Клинообразною вершиной выдавался далеко в море скалистый утес, с обеих сторон омываемый прибоем волн. Туда-то часто приходил дикий циклоп со своими овцами и садился на самую середину возвышенности. Положив к ногам сосну, длиною с мачту, служившую ему посохом, он брал свирель, составленную из ста трубок, и так сильно дул в нее, что суровые звуки далеко раздавались за горами и морем. Галатея, ради которой и пелись эти песни, сидела где-нибудь, скрытая в гроте, и, прижавшись к груди любимого Акида, внимала этим звукам и песне.
Акид и Галатея
– Галатея! – так пел исполин, – белее ты белоснежных головок бирючины, свежее луга, усеянного цветами, стройнее высокой ольхи, резва ты как нежный козленок. Галатея! ты нежнее пушка лебединого и свернувшегося молока, но вместе с тем ты и тверже скалы и дуба, неукротимее медведицы… Ты бежишь от моей печали как олень, преследуемый собаками, или, лучше, как воздушное дыхание. А если бы ты меня знала, раскаялась бы ты в своем упорстве, прокляла бы свою недоступность и постаралась бы пленить меня. Есть у меня глубокая пещера в горе, и там не почувствуешь ты ни полдневного зноя, ни ночного холода; есть у меня деревья, отягченные яблоками, есть лозы с золотыми и пурпурными гроздьями, и как то, так и другое храню я для одной тебя. В лесной тени найдешь ты землянику и персики, каштаны и другие плоды; всякое дерево обязано тебе служить. Все эти овцы и козы – мои; много еще бродит их в долинах, много – в лесах, много также находится в пещере, в хлеву, и если бы ты спросила, сколько их, – я бы не мог дать тебе ответа. Только бедный считает свой скот! Если б я стал похваляться им, ты бы мне не поверила; сама должна ты увидеть, как переполнено вымя у моих овец и козочек. Молоко, белое как снег, всегда у меня в изобилии; часть его идет на питье, другая на сыр. И необыкновенные, не легко добываемые дары – не зайцев или молодых коз, не пару голубей или гнездо с пташками – получишь ты от меня! У меня есть два медвежонка, только что пойманные в горах и так похожие друг на друга, что едва ли тебе различить их, и с этими медвежатами можешь ты играть, – их получишь ты в дар от меня.
Покажи над волнами свою миловидную головку, Галатея, и приди сюда, не отвергая даров моих. Наружность моя мне, право, известна, еще недавно смотрелся я в зеркало вод, и мне понравился мой вид. Посмотри, как я велик! Сам Зевс на небесах и тот не более меня. Изобильные и крепкие волосы высятся над важным челом моим и, подобно лесу, покрывают плечи. Посреди лба, величиною с могучий щит, огромный и блестящий глаз. Разве не одним блестящим кругом смотрит с высоты небесной на обширную землю Гелиос?
Вспомни, что отец мой, владыка вашего моря, будет твоим свекром. Сжалься же, Галатея, услышь мольбы мои, одной тебе я покоряюсь. Я презираю и Зевса, и небо, и всесокрушающую молнию, но тебя я почитаю, и гнев твой для меня ужаснее молнии. Если бы ты не любила, я легче переносил бы твое презрение. Но отчего любишь ты Акида, а меня презираешь; отчего объятия его предпочитаешь моим? Акид может нравиться, он может – с прискорбием сознаюсь в том – нравиться тебе; но попадись он мне под руку, тогда увидит, что есть-таки сила в исполинском моем теле. Я разорву его на части, я поволоку по полю содрогающееся его сердце, его изодранные члены, и побросаю их в твои волны – соединяйтесь тогда. Сердце мое пылает яростью, оскорблена любовь моя; в груди моей бушует Этна со всем ее пламенем. А тебе, Галатея, все это ни почем!
Тщетны были рыдания циклопа, и вдруг вспрыгнул он и стад неистовствовать как бешеный бык. Увидел он Галатею и Акида, спокойно отдыхавших, не опасаясь чудовища,
– Вижу вас! – вскричал он разгневанный, так что на голос его отозвалась Этне, – и клянусь, в последний раз нежитесь вы вместе!
Испуганная Галатея нырнула в море, а Акид бежал и кричал устрашенный:
– Спаси меня, Галатея! Спасите меня, отец мой и мать, – я пропал!
Дикий циклоп преследует его, отторгает от горы скалу и мечет ее в юношу. Только крайняя оконечность утеса попала в него, и он был ею весь покрыт и раздавлен.
Умоляемые о спасении родители и Галатея не могли спасти Акида, но превратили его, – то дозволил рок, – в реку. Алая кровь текла из-под скалы. Вскоре алый цвет стад мало-помалу исчезать и река приняла цвет воды, мутной от дождя.
Скоро исчез и этот цвет, и светлая река потекла из-под треснувшей скалы. Вдруг – о чудо! – из пучины вынырнул до пояса юноша с увенчанною тростником головой. То был речной бог Акид. Он стал только более прежнего и лицо его, как речного бога, приняло голубоватый цвет. До сих пор река эта называется Акидом.
18. Пик и Цирцея
Латинский царь Пик, сын Сатурна, был красивый, юный герой, любимый всеми нимфами гор и вод Лациума. Сам же он любил только молодую супругу свою, дочь Януса и Венилии, прелестную нимфу Каненту, т. е. певицу. Это имя было дано ей было за чарующее ее пение. Бывало, идет она по полям, распевая, а скалы, деревья, лесные звери, прислушиваясь, идут вслед за нею; реки задерживают свое течение, птицы, летя в воздухе останавливаются в своем полете. Однажды тешилась она своим искусством, а супруг ее Пик в лесах лаврентских охотился на вепря. Бодро сидел он на борзом коне, держа в девой руке два копья; пурпурное одеяние его было стянуто золотой пряжкой.
В тех самых лесах пребывала тогда дочь солнца, Цирцея, известная чародейка; она прибыла с своего острова собрать на плодородных холмах новых трав для колдовства. Притаившись в кустах, увидела она прекрасного юношу и так поражена была его внешностью, что уронила собранные травы. Страсть загорелась в ее крови. Лишь только оправилась она от первого волнения, как решилась признаться юноше в любви; но быстрота коня и окружавшая его толпа спутников помешали ей. «Не уйти тебе от меня, даже если б ураган унес тебя с собою», – сказала она, и волшебством своим создала призрачного вепря, который как будто пробежал мимо царя и скрылся в чащу леса – туда, где сросшийся кустарник преграждал коню путь. Пик быстро спрыгивает с усталого коня и пешком устремляется в лес за призраком. В это самое время Кирка произносит волшебные изречения и мольбы, таинственными заклинаниями призывая таинственные силы. Вслед за этим поднявшийся с земли туман застилает небо, и спутники царя теряют след его на перекрещивающихся тропинках. Волшебница, пользуясь местом и временем, подходит к молодому царю.
– Светлыми твоими очами, очаровавшими меня, – сказала она, – прелестным твоим видом, меня покорившим, заклинаю тебя, юноша, сжалься над моей любовью, не презирай жестоко Кирку; всевидящий бог солнца будет тебе тестем.
Но дерзко отверг Пик ее мольбу.
– Кто бы ты ни была, – воскликнул он, – твоим я не буду; другая уже владеет мной – Канента, дочь Януса, и ей одной буду я принадлежать всю мою жизнь, если только боги будут милостивы ко мне.
Нисколько раз возобновляла Кирка свои мольбы, но все тщетно.
– Даром это тебе не пройдет, – в гневе сказала она, наконец, – уж не видать тебе более Каненты. Увидишь, что может сделать оскорбленная, любящая женщина.
Тут обратилась она два раза к востоку, два раза к западу и три раза дотронулась до юноши жезлом, проговорив волшебные заклинания.
Пик убегает и удивляется, что 6ежит скорее прежнего; он замечает на своем теле перья и, досадуя, что ему так внезапно приходится увеличить собой число птиц в лаврентских лесах. Он втыкает твердый свой клюв в древесные стволы и, разъяренный, пронизает высокие ветви их. Пурпурное одеяние его превратилось в пурпурные перья; там же, где прежде золотая запонка стягивала платье, растет пух, а на затылке свивается золотое кольцо – увы, от прежнего Пика осталось одно только имя; латины и стали звать дятла picas.
Между тем спутники Пика тщетно искали повсюду своего господина. Встречают они наконец волшебницу, – ветер и солнце разогнали туман, – и, осыпая ее укорами, требуют от нее вернуть им своего царя, угрожают ей насилием и уже поднимают оружие.
Но Цирцея распространяет и на них свой яд и волшебными криками призывает богов ночи и тьмы, Вдруг – о страшное чудо! – лес задрожал и пришел в движение, ближайшие деревья поблекли, растения вокруг окропились каплями крови, и как будто ревут камни, лают собаки, шипят в траве черные ехидны и в воздухе царят легкие тени умерших. Юноши стоят в оцепенении. Цирцея касается их своим ядовитым волшебным жезлом и превращает в разных диких зверей. Никто из них не сохранил своего прежнего вида.
Солнце уж начинало заходить, а Канента все еще ждала любимого супруга. Слуги и народ бродят с факелами по лесам, но не находят царя. Нимфа рыдает, рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, спешить вон из дому и, бесчувственная, бродить по полям. Шесть ночей и шесть дней видели ее блуждавшую без пищи и сна по горам и долинам; наконец утомленная дорогой и горем, пала она на свежий берег реки Тибр. В тихих жалобах, проливая слезы, воспела она там свои страдания, подобно тому, как лебедь поет предсмертную песнь перед близкой кончиной. Наконец, горе проникло ее до самой глубины души и, испустив последнее дыхание, она исчезла, как легкое дуновение ветра.