С чувством недоверия и недовольства переходим мы из этого бодрого и пестрого мира в высоченные застывшие залы классического искусства. И что тут за люди? Манеры их вдруг представляются нам чуждыми. Не хватает сердечного, наивно-бессознательного. Нет здесь никого, кто глядел бы на нас как на старых знакомцев, нет обжитых комнат с весело разбросанной домашней утварью: нас встречают лишь бесцветные стены и величественная тяжеловесная архитектура.
И действительно, для современного человека с Севера характерно столь радикальное отсутствие какой-либо подготовки к восприятию «Афинской школы» или других композиций этого рода, что возникающее чувство замешательства вполне естественно. Бессмысленно выходить из себя, когда вас вдруг преспокойно спрашивают, почему это Рафаэлю не представилось более привлекательным изобразить римский цветочный базар или такую живую сцену, как крестьяне, в воскресенье поутру подставляющие щеки цирюльникам на Пьяцца Монтанара. Здесь решаются задачи, оставляющие современного любителя искусства совершенно безразличным, так что мы с нашим архаизированным вкусом заведомо очень слабо готовы к тому, чтобы по достоинству оценить эти углубленные в формальные задачи произведения искусства. Мы находим отраду в примитивной упрощенности. Мы наслаждаемся жестким, детски-неслаженным построением фразы, рубленым, прерывистым стилем, в то время как искусно выстроенные, полнозвучные периоды остаются неоцененными и непонятыми нами.
Однако и там, где избранные предпосылки не столь удалены, где чинквеченто занято разработкой старинных простых тем христианского круга, сдержанность публики вполне объяснима. Она ощущает неуверенность и не может уразуметь, следует ли ей принять жесты и образ мышления классического искусства за чистую монету. Мы так наглотались фальшивой классики, что желудок требует чего-то погрубей — лишь бы оно было чистым. Вера в величественный жест утрачена. Человек ослаб и сделался недоверчив, во всем ему видится одна только театральность, сплошная пустая декламация.
И наконец, доверие наше оказывается подорванным непрестанными нашептываниями, что никакое это не оригинальное искусство, что оно целиком вышло из античности: мир мраморов давно ушедшей в бездну древности наложил мертвящую длань призрака на цветущую жизнь Возрождения.
И тем не менее классическое искусство есть не что иное, как естественное продолжение кватроченто, полноценное и свободное изъявление духа итальянского народа. Оно возникло не в подражание чуждому образцу, античности, и выращено не в питомнике[2], но в чистом поле, в годину наимощнейшего подъема.
Такое положение дел оказывается затемненным для нашего сознания лишь потому (тут-то, возможно, и кроется коренная причина предубеждения против итальянского классицизма), что люди принимали за всеобщее то, что является специфическим только для одной нации, и желали повторять те образы, которые могут существовать и быть осмысленными лишь на вполне определенной почве и под вполне определенными небесами. Искусство высокого Возрождения в Италии остается итальянским искусством, и происходившее здесь «идеальное» возвышение действительности явилось возвышением действительности именно итальянской.
Уже Вазари было введено подразделение, согласно которому с XVI столетием начинается новый этап, эпоха, рядом с которой все, совершавшееся раньше, выглядит неким приступом и подготовкой. Он начинает третью часть своей истории художников с Леонардо. «Тайная вечеря» Леонардо была создана в последнее десятилетие XV в., это первое великое творение нового искусства. Тогда же выступает и Микеланджело, чьи первые же работы, притом что он был 25-ю годами моложе, явились совершенно новым словом в искусстве. Его современником является Фра Бартоломмео. С десятилетним разрывом за ним следует Рафаэль, а вплотную к нему — Андреа дель Сарто. Когда речь заходит о классическом стиле в рамках флорентийско-римского искусства, следует (с некоторым огрублением) рассматривать именно четверть века с 1500 по 1525 г.
Формирование целостного воззрения на эту эпоху дается нелегко. Как ни знакомы нам с самой юности ее шедевры по гравюрам и репродукциям всевозможного рода, связное и живое представление о мире, взрастившем эти плоды, вырабатывается весьма неспешно. Не так обстоит дело с кватроченто. Во Флоренции век XV продолжает явственно стоять перед глазами. Разумеется, многое похищено, многое стронуто со своего естественного места и заключено в музейные темницы, и тем не менее остаются достаточно обширные пространства, создающие впечатление, что воздух этого времени наполняет ваши легкие. Чинквеченто же сохранился фрагментарно и вообще обрел лишь неполное выражение. Во Флоренции вас охватывает чувство, что широкому основанию кватроченто недостает завершения: финал процесса развития угадывается с трудом. И дело даже не в начавшемся уже очень рано экспорте станковой живописи за рубеж, так что, к примеру, Леонардо в Италии почти и не осталось; нет, дело в том, что с самого начала силы оказались чрезвычайно распылены. «Тайная вечеря» Леонардо, которая с железной необходимостью должна была принадлежать Флоренции, находится в Милане. Микеланджело сделался наполовину римлянином, а Рафаэль — и вовсе стал им. Что до заказов, выполненных в Риме, то своды Сикстинской капеллы являются чистой воды абсурдом, мучением для художников и зрителей, а Рафаэлю пришлось часть своих фресок в Ватикане написать на стенах, где их и не рассмотреть как следует. И вообще: многое ли было осуществлено из этого краткого периода расцвета, много ли такого, что не осталось просто замыслом или не пало жертвой скоротечной погибели? Да та же «Тайная вечеря» Леонардо — ныне лишь руины. Его большая батальная фреска [ «Битва при Ангиари»], предназначавшаяся для Флоренции, так и не была закончена, и даже вариант, выполненный на картоне, утрачен. Та же судьба постигла «Купающихся солдат» [«Битва при Кашине»] Микеланджело. Гробница Юлия осталась незаконченной, за вычетом пары скульптур, и то же касается фасада Сан Лоренцо, на котором должны были с исчерпывающей полнотой запечатлеться тосканские архитектура и пластика. Капелла Медичи служит здесь заменой только отчасти, поскольку стоит уже на границе барокко. Классическое искусство не оставило ни одного памятника большого стиля, где в своем чистом выражении были бы воедино слиты архитектура и изобразительное искусство, а главнейшее задание, поставленное перед строительным искусством — римский собор св. Петра, так в конце концов и не смог стать памятником эпохи высокого Возрождения.
Таким образом, классическое искусство можно сравнить с развалинами никогда не бывшего вполне законченным строения, первоначальную форму которого приходится восстанавливать на основании рассеянных далеко друг от друга обломков и страдающих неполнотой сведений, и, быть может, совсем даже не неверно утверждение, что никакая эпоха во всей истории итальянского искусства не известна нам столь мало, как золотой его период.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I Предыстория
У истоков итальянской живописи стоит Джотто. Это он развязал искусству язык. То, что написано им, наделено даром речи, и его повествования переживаются нами. Джотто осваивает широкие просторы человеческого восприятия, он изображает библейские повествования и легенды о святых, и всякий раз это становится живым, убедительным событием. Эпизод ухватывается им в полном его объеме, и вся сцена преподносится нам с полнотою впечатления от окружающей обстановки — так, как она и должна представляться нашему взору. Джотто перенимает тот исполненный сердечности подход к истолкованию повествований священной истории с наделением их задушевными черточками, который доводилось в те времена встречать у проповедников и поэтов, принадлежавших к направлению св. Франциска. Однако существенная часть вклада Джотто не в поэтической изобретательности, но в художественном изображении, в придании зримого облика тому, что прежде никто не изображал. Его взор был открыт навстречу выразительному в явлении, и, возможно, никогда живопись не расширяла свои выразительные возможности так значительно за один прием, как это произошло при нем. Однако Джотто не следует представлять каким-то христианским романтиком, как бы не выпускающим из рук томик сердечных излияний какого-нибудь францисканского монаха[3], а его искусство — расцветшим от дыхания той великой любви, с которой святой из Ассизи свел небо на землю, а мир превратил в небо. Джотто вовсе не мечтатель, но человек действительности; он не лирик, но наблюдатель: как художник, он никогда не распалял себя до захлестывающей с головой выразительности, но всегда говорил веско и отчетливо.
Что касается глубины восприятия и силы страсти, то здесь Джотто будет превзойден другими. Скульптор Джованни Пизано более душевен в своем капризном материале, чем художник Джотто. Нигде история Благовещения не преподается в духе эпохи с большей нежностью, чем то было сделано Джованни на рельефе кафедры [церкви Сант Андреа] в Пистойе, а в его исполненных страстности сценах нас опаляет горячее дыхание Данте. Однако это-то и было пагубой для Пизано. В своей выразительности он ниспровергает сам себя. Чувственное выражение прямо-таки истребляет телесную сторону, так что здесь искусство обрекается на вырождение.
Джотто спокойнее, холоднее, умереннее. Он неизмеримо популярнее, поскольку понять его в состоянии каждый. Все грубовато-народное ему куда ближе, нежели утонченное. Постоянно сохраняющий серьезность и устремленный на все значительное, он ищет действенность своего искусства в ясности, а не в изяществе линии. В глаза бросается то, что в нем нет и следа мелодичных линейных прорисовок одеяний, ритмически-энергичной поступи и позы, являвшихся элементами стиля того времени. В сопоставлении с Джованни Пизано он тяжеловесен, а с Андреа Пизано, мастером бронзовых дверей Флорентийского баптистерия — просто уродлив. Изображение замерших в объятии женщин и рядом с ними — служанки-провожатой на принадлежащей Андреа «Встрече Марии с Елизаветой» подобно песне, у Джотто же обрисовка чрезвычайно жестка, но притом в высшей степени выразительна. Незабываем абрис его Елизаветы (Падуя, Капелла дель Арена), склонившейся в поклоне и в то же время заглядывающей Марии в глаза; в случае же Андреа Пизано остается лишь воспоминание об изящном волнении и созвучии изогнутых линий.