Но подобные скандалы имеют описанные последствия только в случае существования довольно жестких этических норм. Иной становится ситуация, если обязательность этих норм снижается, к тому же они дифференцируются и временами даже становятся противоположными у различных социокультурных групп (возрастных, классовых, профессиональных и т. д.): то, что резко осуждается в одной, становится допустимым или даже оцениваемым положительно в другой. В подобной ситуации безвременья, перехода скандал может быть использован не для укрепления нормы, а для дальнейшего ее расшатывания и подрыва. Тогда, проблематизировав норму, показав ее условность и невсеобщность, скандал дает возможность укрепиться другой моральной норме.
Один из активных участников сатирической журналистики 1860-х гг., критик и пародист В. П. Буренин в последней четверти XIX и в начале XX в. своими еженедельными литературно-критическими фельетонами в газете «Новое время» нередко вызывал скандал, преследуя при этом в основном цели автопиара и борьбы с неугодными ему литературными деятелями, в частности с модернистами. Но по иронии судьбы модернисты заимствовали у него это средство и начали использовать скандал для привлечения к себе внимания и пропаганды новых эстетических и этических норм.
Первыми были символисты, особенно В. Я. Брюсов. 4 марта 1893 г. он записал в дневнике: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало! Надо выбрать иное… Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!»184 В 1894–1895 гг. он выпустил три тонкие брошюры под заглавием «Русские символисты», содержащие немало эпатирующих читателей текстов. На выход этих книжечек откликнулись почти все распространенные газеты и журналы. Н. К. Гудзий писал: «Цель Брюсова была достигнута. Своим шумным выступлением он во всеуслышание заявил о том, что пришло новое поэтическое направление. Обильные нападки критиков лишь усилили позицию смелых новаторов, создав им известность и своеобразную популярность. Когда это было достигнуто, и голос был услышан, наступила пора вдумчивой работы и серьезного труда. Символисты победили и преодолели инертность читательских вкусов. Символизм был широко признан, и три тощих московских сборника в этом признании сыграли бесспорную историческую роль»185.
Сознательно шли на провокацию публики лишь немногие символисты. Но наследовавшие им футуристы (Маяковский, Давид Бурлюк и др.) специально устраивали скандалы. Они не только предлагали другой идеал красоты, воспевая город, индустрию, безобразное и т. д., не только программно отвергали классику, призывая «бросить ее с парохода современности», но и скандально вели себя, используя эпатажную одежду и раскраску лица, грубость по отношению к публике; характерно название одного из их сборников – «Пощечина общественному вкусу» (1912).
В модернистской среде скандал часто разыгрывался сознательно для подрыва господствующей нормы, а порой и для самораскрутки186. Но это не значит, что скандал в старом понимании слова в литературной среде совсем исчез (таковым был, например, случай, связанный с порчей Эллисом книг в Румянцевском музее в 1909 г.187).
В советский период литературные скандалы возникали только на ранней стадии, когда еще существовала (впрочем, весьма относительная) свобода печати и когда выходило немало эмигрантских периодических изданий, пристально следивших за российской литературной жизнью. Так было с публикацией «Повести непогашенной луны» (1926) Б. Пильняка, в которой изложена история смерти Фрунзе, выведенного под другим именем. Публикация повести была признана политической ошибкой, номер «Нового мира» с ней не был выпущен в свет, и при его перепечатке повесть была заменена другим материалом188.
В более поздний период (1930-е – первая половина 1980-х) из-за жесткой цензуры почвы для возникновения литературных скандалов почти не было. Поскольку действовали тамиздат, самиздат и западные «голоса», скандалы время от времени случались, но их порождали действия не столько литераторов, сколько самой власти. В ситуации всеобщих запретов любое действие, само по себе не противоречащее законам и не скандальное (публикация за рубежом, получение Нобелевской премии, написание романа), вызывало неадекватную реакцию властей, которые сами информировали публику (правда, тенденциозно освещая произошедшее). В результате возникал скандал.
С эпохой гласности (в конце 1980-х) вновь наступило время скандалов. Но позднее, условно говоря в двухтысячные, помимо ограничения свободы слова в средствах массовой коммуникации (телевидение, радио, интернет) добавился еще один фактор – резкое падение престижа литературы. В результате не только уменьшилась доля населения, читающего книги. Книга теперь перестала быть «учебником жизни», а литература – пророком и учителем. Поэтому интерес к писателям стал существенно ниже и происходящее в литературной жизни интересует преимущественно литераторов, а не широкие слои публики.
Еще один важный момент – общая релятивизация моральных норм в российском обществе, нарастание цинизма, отсутствие общих социальных ценностей189. Все это, разумеется, отражается и на литературе. И тут идут процессы атомизации, распадения литературной среды, исчезновения связей. В такой дряблой среде этические нормы почти не действуют, мало кто о них думает. Разумеется, в такой атмосфере не может возникнуть настоящий скандал.
К ПРОБЛЕМЕ ПРОФЕССИОНАЛИЗАЦИИ РУССКИХ ЛИТЕРАТОРОВ
Проблема соотношения службы и творчества рассматривается в настоящей статье в рамках историко-социологического подхода191. Для социолога литература – это социальный институт, то есть сложное устройство, которое обеспечивает создание, тиражирование, распространение и восприятие литературных текстов и предполагает существование писателей, издателей, книгопродавцев, библиотекарей, журналистов, критиков и читателей192. В России так понимаемая литература зарождается во второй половине XVIII в.
Возникновение литературы было связано с возникновением общества, публики, читательской среды. Ранее государство почти полностью контролировало все сферы социальной жизни, для дворян все определяла Табель о рангах, а публичная сфера практически отсутствовала. В. М. Живов отмечал, что «литература как род занятий государством <…> не предусматривается, по крайней мере до 1760-х годов она в этом качестве не осознается и обществом. Во всяком случае до этого времени не существует никаких не только государственных, но и общественных институтов, организующих литературу и делающих литературные занятия частью социальной жизни»193. Литература (трактуемая в то время достаточно широко, то есть включая журналистские, исторические, этнографические, мемуарные, педагогические и т. п. публикации) в основном рассматривалась если не как государственная служба, то по крайней мере как служба государству. Поэтому занятия ею считались вполне уважаемым занятием, а издания оплачивались и в основном осуществлялись государством. В таком контексте места для независимой от государства литературы не было. Люди, стремящиеся создавать литературу, воспринимали ее как службу государству либо как домашнее, а не публичное занятие194.
Лишь в последней трети XVIII в. литература начинает автономизироваться, отчленяться от государства и становиться делом частным. В. П. Степанов показал, что «вводя изящную словесность в систему национальных ценностей, деятели русской культуры на первом этапе выдвигали требование профессионализации писательского труда и создавали систему правил, его регламентирующих. Эта работа привела к быстрому и широкому распространению литературных навыков. Круг литераторов расширился за счет нового поколения дворян. Их подход к художественной литературе был узко сословным; ей отводилось незначительное, прикладное место; занятия ею должны были лишь довершать подготовку дворянина к государственной службе. Дилетантские занятия писательством стали нормой в среде образованного дворянства»195.
Спрос на литературу в конце XVIII в. был невелик (напомним, что тиражи журналов исчислялись сотнями экземпляров, а тиражи книг были ненамного больше), к тому же использование ее сочинителем в качестве основного источника дохода считалось делом не очень почетным. Поэтому хотя на указанном этапе основные роли литературы как социального института (писатель, издатель, книгопродавец, читатель) уже существовали, но исполнялись они главным образом временными деятелями. Подавляющее большинство писателей выступало в печати спорадически и не рассматривало литературу как средство постоянного заработка. Издательским делом занимались, за редкими исключениями, либо государственные учреждения, либо (время от времени) книготорговцы, либо сами авторы. Переводчики, обработчики, журналисты, работавшие за деньги, исполняли эти роли в течение достаточно краткого срока, в промежутке между другими занятиями; не было публичных библиотек, отсутствовала литературная критика. Профессионалами, живущими на гонорары от создания литературных произведений или от переводов, были считаные литераторы, как правило низовые. Если они и были дворянами, то имеющими низкий чин и не состоящими на службе. Только книгопродавцы занимались книжной торговлей как постоянным занятием, дающим средства к существованию. Таким образом, это были только первые ростки литературы как социального института. Дальнейшее его становление зависело от темпов профессионализации исполнителей основных ролей.