Процесс зависел от трех факторов: роста численности читательской аудитории, готовой и способной оплачивать труд литератора, повышения статуса литературного труда, смягчения цензурного контроля. В первой половине XIX в. эти факторы действовали очень слабо: число читателей росло медленно, статус литератора в дворянской среде был низок, а цензура – весьма жесткой. Пока аудитория русской литературы была невелика и небогата (поскольку аристократы и состоятельные дворяне читали в основном по-французски, а к русской книге обращались представители малообеспеченных слоев, не получившие хорошего образования и не имевшие средств на приобретение французских книг и журналов), она могла «оплачивать» лишь сравнительно небольшое число литераторов, причем невысоко. Можно назвать лишь несколько человек в 1820-е гг., которые жили только на гонорары (братья Н. А. и К. А. Полевые, О. М. Сомов). Даже издатели журналов и газет (Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч, П. П. Свиньин) имели, как правило, и другие источники дохода.
В российских условиях, где государство контролировало почти все сферы социальной жизни и в дворянской среде очень многое определяла лестница чинов, статус лиц свободных профессий, в том числе и литераторов, был заведомо невысоким. Поэтому автономизация литературы и приватизация (переход в число своего рода домашних развлечений) литературы привели к понижению ее статуса – теперь она не могла быть основным занятием дворянина. Д. Н. Свербеев (1799–1874) вспоминал: «По понятиям того времени (речь идет о начале 1820-х гг. – А. Р.) каждому дворянину, каким бы великим поэтом он ни был, необходимо было служить или по крайней мере выслужить себе хоть какой-нибудь чинишко, чтобы не подписываться недорослем»196.
Наконец, вся литературная продукция подвергалась жесткому цензурному контролю, и автор не имел гарантий, что его труд (зачастую довольно длительный) не пропадет впустую.
В результате действия всех указанных обстоятельств литераторы вынуждены были служить.
Здесь нужно сделать замечание, связанное с трактовкой понятия «служба». Когда современные исследователи изучают взаимоотношения государственной службы и литературного творчества, они обычно рассматривают службу как нечто недифференцированное. На наш взгляд, при изучении данной темы в понятии «служба» нужно вычленить два значения: одно – реальная деятельность в рамках государственной системы, исполнение тех или иных функций в конкретных учреждениях, средство получения дохода, другое – вписанность в социальный порядок, обеспеченная наличием чина и формальной причастностью к государственным учреждениям. Последнее, особенно для состоятельных дворян, зачастую было важнее первого.
Хотя дворянская среда с пренебрежением смотрела на литераторов, некоторые, достаточно немногочисленные дворяне тем не менее стремились заниматься литературой. Им она представлялась облагораживающим и цивилизующим началом, поднимающим над прозой жизни. Приведем несколько примеров. Н. И. Греч (1787–1867) вспоминал о временах своей юности: «Вот писатель, сочинитель, – думал я. – Что он вымыслит, напишет, напечатает, то читает вся Россия. Умрет он, и его имя будут с благодарностью вспоминать поздние потомки»197. П. В. Анненков (1812 или 1813 – 1887), человек других идейно-политических и эстетических взглядов и другого поколения, выражал близкую по характеру установку: «Для Тургенева <…> и для многих других еще за ним – следить за русской литературой значило следить за первенствующим (если не единственным) воспитывающим и цивилизующим элементом в России. Убеждение это связывалось еще с представлением дельного литератора как неизбежно высоконравственного лица; занятие литературой, казалось всем, требует прежде всего чистых рук и возвышенного характера»198.
Некоторые представители этой группы искренне стремились совместить роли чиновника и литератора. И. С. Аксаков (1823–1886) писал родителям в 1849 г.: «…для моей деятельности только два поприща: служба и поэзия. Поэзия одна неспособна удовлетворить меня и наполнить мое время; в службе я все же могу найти возможность быть полезным»199. Однако у большинства необходимость служить и желание заниматься литературой вступали в противоречие. Педагог и литератор В. Я. Стоюнин (1826–1888) писал о своих размышлениях после окончания гимназии: «Быть чиновником мне крайне не хотелось. Машинальная работа мелкого чиновника казалась мне противною и совершенно не согласовалась с моим характером и духом, наклонным к поэзии. <…> У меня были свои идеальные стремления, влекшие меня к какой-то широкой деятельности, и притом свободной, не гнетущей над духом, которая могла бы привести не к чинам, даже не к богатству, что ставили себе на вид мои сверстники, а к известности, к славе. Поприще писателя мне нравилось в особенности; с самого детства я с большою охотою упражнял себя в стихах и в прозе. Но как остаться без чина? Чин, говорили, необходим для каждого, кто хочет обращаться в образованном кругу. Без чина нет у нас жизни, без чина ты неполноправный человек и рискуешь на всякие оскорбления. Всякий писатель, поэт, ученый где-нибудь да служит»200.
Не служить можно было только в том случае, если была возможность жить на доходы от поместья. Но совсем не служить дворянин, хотя и имел такое право, все же не мог – он стал бы своего рода изгоем в обществе. Поэтому, даже если служить совсем не хотелось, он проводил на службе хоть краткий срок, чтобы выслужить какой-нибудь чин, а потом уйти со службы. Так поступил, например, Н. М. Языков. Он с 1831 г. служил в Межевой канцелярии, а получив чин, в 1833 г. вышел в отставку. Среди литераторов, выбравших этот вариант, в первой половине XIX в. были Е. А. Баратынский, Д. В. Григорович, П. А. Катенин, И. В. Киреевский, И. С. Тургенев, В. А. Ушаков, А. С. Хомяков и др. Катенин писал своему другу Н. И. Бахтину в конце 1829 г.: «Однажды навсегда жребий мой брошен, по грехам моим – я литератор; службу я оставил, кажется, навсегда, богатства у меня едва достает, чтобы с горем, скукой и нуждой жить, семейства я не имею, стало, живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет, на приобретение некоторого уважения и похвалы, как писатель, при жизни и по смерти»201. Этот вариант был маргинальным, поступить так решались очень немногие.
Большинство же литераторов-дворян выбирало совмещение службы и литературных занятий. Если они и решались выступать в печати, то в качестве литераторов-дилетантов, редко печатаясь (многое сохраняя в рукописи), причем чаще всего под псевдонимом или анонимно. В. А. Соллогуб вспоминал: «…все, чтó я писал, было по случаю, по заказу – для бенефисов, для альбомов и т. п. <…> Я всегда считал и считаю себя не литератором ex professo202, а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой»203. Аналогичным образом высказывался и П. А. Вяземский: «У меня литература была всегда животрепещущею склонностью, более зазывом, нежели призванием», «…утверждаю, что собственно для публики я никогда не писал. Когда я с пером в руке, она мне и в голову не приходит. <…> Преимущественно писал я всегда для себя, а потом уже для тесного кружка избранных»204.
Даже те, для кого литература была главным делом жизни, публично не позиционировали себя как писатели. Такова была, например, позиция Пушкина. Вяземский писал: «Пушкин <…> не любил слыть в обществе стихотворцем и сочинителем»205, такого же мнения придерживалась А. И. Смирнова-Россет: «Пушкин ненавидел, когда объявляли о нем “сочинитель”»206.
Чиновники сравнительно высокого ранга печатались только под псевдонимом. Например, попечитель Харьковского учебного округа А. А. Перовский публиковал книги как Антоний Погорельский.
Лишь немногие решались служить и при этом активно печататься. В этом случае литератору приходилось решать, как сочетать литературные занятия со службой, поскольку совмещение ролей чиновника (или офицера) и литератора в условиях бюрократического самодержавного государства нередко приводило к ролевому конфликту. Конфликт этот мог носить внешний характер, когда либо служба отнимала много времени и сил и мешала творчеству, либо литературные занятия не позволяли в полном объеме выполнять служебные обязанности, и писатель манкировал службой, что мешало карьере. Процитируем признание Соллогуба: «…мои начальники и сослуживцы не допускали мысли смотреть серьезно на человека, пишущего комедии и повести»207. В. П. Бурнашев вспоминал, как в середине 1820-х гг. литератора принимали на службу в Орловскую гражданскую палату с условием, «чтоб дал новый советник подписку не только не печататься нигде в журналах с своим именем, но даже и без имени»208, в противном случае его уволили бы со службы.
Случалось к тому же, что те или иные публикации вызывали гнев императора или крупных сановников209. Так, когда в одном из рассказов В. И. Даля в 1848 г. был усмотрен антиправительственный намек, министр внутренних дел Л. А. Перовский, в подчинении которого находился Даль, поставил его перед выбором: «Писать – так не служить, служить – так не писать»210