<…>»347.
Стоит отметить, что Булгарин, как никто другой из критиков, постоянно обсуждал институциональные аспекты литературы, уделяя много внимания вопросам книгоиздания, книготорговли и чтения. В этом аспекте он являлся своего рода социологом, описывая и анализируя причины слабой профессионализации литературного труда в России, низкого интереса общества к отечественной литературе, слабой приобщенности населения к чтению и т. д.348
Булгарин писал о том, что главным в литературе является не писатель или издатель, а читатель, публика. Именно публика определяет состояние литературы. В России литература имеет низкий престиж в обществе. В результате число читателей невелико, а число покупателей книг и подписчиков на периодические издания еще меньше. Поэтому в России нет профессиональных писателей, преобладают дилетанты и социальный статус литераторов низок: «Русский писатель существует, говорит, видит, слышит и даже пишет, а сам он не осязаем, не видим, никто его не слышит или, что почти все равно, не слушает, а едва ли кто читает»349. Поскольку книги плохо продаются, то издатели и книгопродавцы испытывают финансовые сложности и не могут развернуть свое дело. Выход Булгарин видел в постепенном расширении круга читателей и покупателей книг, прежде всего в привлечении к чтению лиц «среднего состояния» и из социальных низов.
Подведем итоги. На наш взгляд, значение Булгарина в истории русской критики заключается в следующем. В 1820–1830-х гг., когда в русской критике действовали почти исключительно дилетанты, печатавшиеся лишь эпизодически, он стал одним из первых профессиональных критиков, регулярно рецензирующих литературные новинки и высказывающихся по широкому кругу вопросов, касающихся современной литературы. При этом он был пропагандистом и защитником жанра романа, не вызывающего особого интереса у большинства современных критиков. И наконец, он широко освещал социально-культурный контекст литературы: вопросы книгоиздания и журналистики, книжной торговли и чтения.
БУЛГАРИН И КАРАМЗИН350
Отношения крупнейшего писателя и журналиста конца XVIII – начала XIX в., «отца русской истории» Карамзина и крупнейшего русского журналиста, известнейшего прозаика 1820–1840-х гг. Булгарина представляют несомненный интерес, но они почти не изучены. Есть лишь несколько работ, в которых затрагиваются частные аспекты этой темы, главным образом сюжет с публикацией Булгариным рецензии Лелевеля на «Историю государства Российского»351, и лишь польский исследователь Петр Глушковский сделал попытку рассмотреть этот вопрос целостно352. Его статья ценна постановкой проблемы и отдельными частными замечаниями, но из-за небольшого объема и узкой источниковой базы никак не закрывает тему.
В нашей работе сделана попытка не только обрисовать взаимоотношения Булгарина и Карамзина на основе более широкого круга источников, но и предложить иную методологическую рамку интерпретации имеющихся сведений. Речь идет о том, чтобы включить отношения Булгарина и Карамзина в контекст рождающейся в то время российской исторической науки и в контекст исторических взглядов и исторического творчества Булгарина.
У затронутой темы есть как минимум три аспекта: 1) личные взаимоотношения Булгарина и Карамзина; 2) влияние Карамзина на научное и литературное творчество Булгарина и, возможно, обратное влияние; 3) отношение Булгарина к литературным и историческим произведениям Карамзина, в частности написанные им или инспирированные отклики на «Историю государства Российского» Карамзина.
Второй выделенный аспект слабо изучен, хотя и очень интересен. Так, Л. Н. Киселева, проанализировав книгу Булгарина «Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 году» (1839), пришла к выводу, что в ней Булгарин «старается воспользоваться его [Карамзина] традициями [«Писем русского путешественника»] и делает это достаточно умело. Талантливый журналист, он создает повествование, не лишенное занимательности и смысла»353. Я, со своей стороны, полагаю, что можно будет проследить влияние поэтики Карамзина (как и его концепции) в исторических романах Булгарина; отмечу, в частности, что структура «Димитрия Самозванца» соответствует карамзинской «Истории…»: тут тоже есть деление на беллетризованное повествование и примечания, документирующие основной нарратив; у Булгарина более 200 ссылок, причем не только на исторические труды, но и на источники, что практически не встречается в исторических романах. Но в данной работе этот аспект мы оставим в стороне, сосредоточившись на остальных двух.
Познакомились Булгарин и Карамзин в 1819 г., когда Булгарин после долгого отсутствия вернулся в Петербург и стал заниматься журналистикой. После этого они не раз встречались дома у Карамзина, беседуя и о ситуации в России, и о литературе.
Булгарин очень высоко ценил Карамзина как литератора. Его литературная социализация шла под влиянием Карамзина как писателя и журналиста. В опубликованных в 1828 г., вскоре после смерти Карамзина, воспоминаниях он писал: «С юности моей я был свидетелем его [Карамзина] успехов, его славы. Я член того поколения, в котором он сделал литературный переворот. Он заставил нас читать русские журналы своим “Московским журналом” и “Вестником Европы”; он своими “Аонидами” и “Аглаей” ввел в обычай альманахи; он “Письмами русского путешественника” научил нас описывать легко и приятно наши странствия; он своими несравненными повестями привязал светских людей и прекрасный пол к русскому чтению; он сотворил легкую, так сказать, общежительную прозу; он первый возжег светильник грамматической точности и правильности в слоге, представив образцы во всех родах <…>»354. Начатый Карамзиным период русской литературы он именовал карамзинским, включая в него творчество Грибоедова и Пушкина и оканчивая его Лермонтовым355. Булгарин полагал, что «в последние годы царствования императрицы Екатерины II и в царствование императора Александра I сделано все возможное по части филологии и эстетики, чтоб утвердить и упрочить правила русского языка и составить легкую, выразительную прозу и блистательное стихосложение. И прежде, и теперь [в 1854 г.], если писатель желал нравиться умным, благовоспитанным и образованным людям, то должен был приближаться в чистоте и правильности слога и языка, в прозе к Карамзину, в стихах к Жуковскому и Пушкину. Это были и суть наши первообразы (прототипы) слога и языка»356.
Но к Карамзину как историку Булгарин относился иначе. Издавая с 1822 г. исторический журнал «Северный архив» (первый, по сути, исторический журнал на русском языке) и будучи не удовлетворен «Историей…», он решил опубликовать серьезную аналитическую рецензию на нее и обратился с соответствующим предложением к профессору Виленского университета, известному польскому историку Иоахиму Лелевелю, с которым был заочно знаком, к тому же перевел и опубликовал одну из его статей357.
В письмах Лелевелю он побуждал его критически отозваться об «Истории…», отметить все фактические погрешности. В результате рецензия была написана, переведена Булгариным и напечатана в «Северном архиве»358. Очень обстоятельный и весьма обширный отклик Лелевеля (по сути – небольшая книга) был написан в весьма умеренном тоне, в нем отмечались немалые достоинства труда Карамзина. Вместе с тем Лелевель указывал на узость источниковой базы Карамзина, поскольку тот опирался главным образом на летописи. По мнению Лелевеля, дипломатические и актовые документы могли бы прояснить многие трудные места. Критиковал он также Карамзина за то, что тот вместо объективного повествования о происходящих событиях предлагает читателю драматизированный, беллетризованный рассказ, и за то, что тот пишет историю России, по сути, вне контекста истории других стран, особенно соседних, в частности Польши и Великого княжества Литовского.
Рецензия имела шумный резонанс, породив много откликов и в печати, и в переписке. Ее высоко оценили такие компетентные лица, как Н. П. Румянцев, организатор кружка историков, занимавшихся выявлением и публикацией исторических документов, такие члены кружка, как К. Ф. Калайдович, П. М. Строев, а также профессор Московского университета М. Т. Каченовский, редактор «Московского телеграфа» Н. А. Полевой и др.359 Булгарин сообщал Лелевелю 8 декабря 1822 г.: «Критика или лучше вступление к критике произвело здесь сильный шум. Все не могут ею нахвалиться. Имя Ваше переходит из уст в уста самых высокопоставленных лиц, как [А. Н.] Голицын, [М. М.] Сперанский, [А. Н.] Оленин etc., отдающих дань Вашей учености и таланту и вместе со всей публикой нетерпеливо ждущих продолжения»360. Н. П. Румянцев писал 8 января 1823 г. профессору русской словесности Виленского университета И. Н. Лобойко, что рецензия «делает ему [Лелевелю] превеликую честь, заставляет почитать ум его, пространные познания и кротость духа»361; А. А. Бестужев в «Полярной звезде на 1824 год» писал: «…критика Лелевеля на “Историю Государства Российского” была приятным и редким феноменом в областях словесности; беспристрастие, здравый ум и глубокая ученость составляют ее достоинство»362.
Но в лагере поклонников Карамзина, которые ждали только похвал и болезненно реагировали на всякую критику, она была воспринята негативно. О. И. Сенковский 9 декабря 1822 г. сообщал Лелевелю о действии рецензии: «…партия автора, т. е. его домашние друзья, бесятся с досады. Славный поэт Жуковс