кий даже плакал. Сам автор так опечалился и пришел в такое худое расположение духа, что жена и дочь принуждены были выехать на время из дому»363. Карамзин 14 декабря 1822 г. писал И. Дмитриеву: «Выступил на сцену в Северном Архиве мой новый неблагоприятель, какой-то ученый поляк, начинающий свою глубокомысленную критику объявлением, что он ни в чем не согласен со мною и что все мои мысли об искусстве историческом ложны. Бог с ним и со всеми! Всего забавнее, что и Фаддей Булгарин, издатель Северн[ого] архива, считает за должность бранить меня и перестал ко мне ездить»364. А. И. Тургенев информировал П. А. Вяземского 19 декабря 1822 г.: «Польский разбор есть только умничанье полуученого. Конечно, в сравнении с Каченовским, и это золото, но сколько вздору! <…> Карамзину это не совсем приятно <…>»365. Близкий Карамзину Д. Н. Блудов собирался писать статью в его защиту от Лелевеля366.
В научной литературе не раз обсуждались мотивы публикации Булгариным рецензии Лелевеля. Предлагалось несколько версий, причем все они выдвигали на первый план прагматические соображения: 1) критика «Истории…» привлекала внимание к журналу и способствовала росту подписки367, Булгарин хотел в карьерных целях сыграть на руку реакционерам; 2) Булгарин хотел сделать свой журнал органом Министерства народного просвещения и делал угодное его руководителям368; 3) он стремился «продемонстрировать превосходство польской историографии» и унизить Россию369. На наш взгляд, хотя отмеченные мотивы могли сыграть свою роль, но основная причина – претензии к труду Карамзина собственно научного характера.
Репутация Булгарина (в России – из-за сотрудничества с III отделением, в Польше – из-за резкой критики им восстания 1830–1831 гг.) и слабая изученность его творчества обуславливают пренебрежительное отношение к Булгарину как к публицисту и историку. Анализ булгаринских публикаций позволяет рассматривать его как достаточно компетентного историка с самостоятельной точкой зрения на ряд вопросов истории России.
В первой трети XIX в. российская историческая наука находилась на ранней стадии своего становления. Ее институциональная база была весьма слаба: кафедры в шести российских университетах и в Военной академии, несколько историков в Академии наук, несколько государственных архивов, Комиссия печатания государственных грамот и договоров, Археографическая комиссия – вот, пожалуй, все официальные учреждения, где работали профессиональные историки; можно упомянуть еще не финансируемые государством Румянцевский кружок и Общество истории и древностей российских при Московском университете; специального исторического журнала долгое время не было, а книги по истории выходили редко. Занимались историей также немногочисленные любители, не имеющие профессионального образования и не включенные в упомянутые институциональные структуры. К числу таких любителей принадлежали и Карамзин, и Булгарин.
Тема «Булгарин-историк» почти не затронута в науке, ни в одном из историографических трудов по истории России нет характеристики его публикаций по истории370, статья М. Салупере «Булгарин как историк»371 в основном посвящена рассмотрению вопроса, является ли Булгарин автором вышедшей под его именем книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», а в статье В. Ю. Афиани «Археография в журнале “Северный архив”» обсуждается очень частный вопрос372. А ведь Булгарин на протяжении всего своего творческого пути публиковал исторические работы, поскольку полагал, что «высшее звание человека в умственном мире есть звание историка. Это судья предков и наставитель потомков»373. Уже первые его публикации на русском языке 1821–1822 гг. носили исторический характер374. В «Северном архиве» он поместил большую историческую статью «Марина Мнишех, супруга Димитрия Самозванца» (1824. № 1, 2, 20–22), ряд рецензий на исторические труды, комментированные переводы исторических источников и т. п. Позднее Булгарин продолжил рецензирование исторических трудов в издаваемой им с Гречем газете «Северная пчела», опубликовал там краткий очерк истории Прибалтики375, ряд полемических статей по истории376. Кроме того, в 1837 г. он выпустил книгу «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях»377, историческая часть которой – четыре тома объемом в 1300 страниц – содержит подробное описание истории славян в первом тысячелетии нашей эры. Ему принадлежат также биография Суворова (1843) и два исторических романа – «Димитрий Самозванец» (1830) и «Мазепа» (1833–1834). В письме Лелевелю Булгарин указывал, что в первом из них «историческая часть обработана как история»378. Отметим также, что в 1823 г. А. И. Тургенев называл Булгарина, пусть и иронически, «польским Тацитом»379. Все сказанное выше позволяет отнести Булгарина к числу историков.
Теперь вернемся к ситуации, в которой была опубликована рецензия Лелевеля. При обсуждении и оценке труда Карамзина рецензенты использовали два вида критериев. В одних случаях основное внимание уделялось литературным или идеологическим аспектам его труда, и обсуждающие хвалили или критиковали его исходя из соответствия своим эстетическим вкусам и политическим взглядам. В других же (как правило, в откликах немногих в то время людей, стремящихся профессионально заниматься историей) на первый план выходили чисто научные аспекты (критический подход к источникам, полнота привлечения их, объективность интерпретации и т. д.). Булгарин как редактор исторического журнала ориентировался именно на эту группу.
Приступив к изданию «Северного архива», он послал Н. Румянцеву подписной билет, а затем и первый номер. В ответном письме Румянцев похвалил журнал и обещал предоставлять материалы для публикации из своего обширного собрания380. Один из активных членов Румянцевского кружка К. Ф. Калайдович поместил в «Северном архиве» целый ряд материалов и вел с Булгариным интенсивную переписку381, печатался там и П. М. Строев382. Румянцев и члены его кружка восприняли труд Карамзина негативно как из-за неадекватного, по их мнению, подхода его к источникам, так и из-за беллетризации Карамзиным исторического материала383. Аналогичной была реакция и других историков. Помощник Булгарина по изданию «Северного архива» А. О. Корнилович высоко оценил рецензию Лелевеля и писал 9 ноября П. Ф. Строеву: «Здесь [в Петербурге] все более или менее отдают ей справедливость»384. Археолог и фольклорист З. Доленга-Ходаковский отмечал в письме к И. Н. Лобойко от 23 ноября 1822 г., что «рецензия г. Лелевеля в переводе русском, помещенная в “Северном архиве”, в здешнем [Московском] университете и в публике нашла одобрение – я уверен, что историограф, прочитав оную, не имел надобности жаловаться на запор живота. Можно бояться о исторической славе его, особенно во всем заимствованном из чужих писателей, которых он употребляет без разбору, которых не понимал <…>»385.
В 1823 – первой половине 1824 г. Булгарин продолжал печатать рецензию Лелевеля. Но в августе 1824 г. в ходе разгрома Виленского университета Н. Н. Новосильцовым польский историк был обвинен в стремлении «распространить безрассудный польский национализм посредством обучения» и уволен. И хотя в 1825 г. он послал Булгарину продолжение рецензии, а тот обещал напечатать его386, в результате оно так и не было опубликовано (скорее всего, из-за нежелания Булгарина печатать опального профессора).
В 1824 г. вышли 10-й и 11-й тома «Истории…», в которых затрагивались близкие Булгарину сюжеты, в частности поход поляков в Россию и царствование Самозванца. Поэтому Булгарин сам отрецензировал эти тома387 и, кроме того, в том же году, откликаясь на рецензию Д. Е. Зубарева на «Историю государства Российского», сделал ряд замечаний, касающихся предшествующих томов труда Карамзина388.
Откликаясь на труд Карамзина, Булгарин сделал ряд замечаний, как носящих общий методологический характер, так и конкретных, касающихся частных сюжетов. Хотя он был писателем, но тяготел к историкам не литературного, «риторического» направления (как, например, П. П. Свиньин или С. Н. Глинка), а направления научного, ценящего факты, занимающегося критикой источников и т. п.
Булгарин отмечал, что труду Карамзина не хватает целостности, общего взгляда, указания на причинно-следственные связи: «Все частные случаи прекрасно рассказаны почтенным историографом, но я хотел бы видеть более связи в целом; хотел бы, чтобы все отдельные случаи и события были <…> тесно соединены или, лучше сказать, спаяны <…>»; «из происшествий, расположенных в одной эпохе без хронологического порядка, невозможно постигнуть, которое из них было причиною и какое последствием»