. По-видимому, Волконский, прочитав письмо, дал какое-то распоряжение цензорам. По крайней мере, после мая взаимные выпады Булгарина, с одной стороны, и «Отечественных записок» и «Литературной газеты», с другой, прекратились на несколько месяцев. Булгарин сам вновь затронул эти издания в фельетоне «Журнальная всякая всячина» 18 сентября (Северная пчела. 1843. № 208). После возобновления взаимных нападок400 Волконский не выдержал и распорядился не пропускать в печать подобные полемические статьи.
7 декабря цензор Петербургского цензурного комитета А. В. Никитенко записал в дневнике: «…в прошедший вторник [31 ноября], в заседании цензурного комитета, положено озаботиться прекращением ругательств, которыми осыпают друг друга журналисты, особенно Булгарин и Краевский. В самом деле, эта так называемая полемика часто доходит до отвратительного цинизма. Так, например, в одном из последних номеров “Северной пчелы” [от 13 ноября] Булгарин объявляет, что Краевский унижает Жуковского, несмотря на то, что Жуковский автор нашего народного гимна “Боже, царя храни”. Что это, как не полицейский донос?
Князь Волконский велел решение комитета сообщить Булгарину не официально, а в виде предостережения, чтобы тот больше не трудился писать таких мерзостей, ибо цензура будет безжалостно вымарывать их. Впрочем, это распоряжение касается всех журналистов-ругателей»401. Но в начале декабря вышел номер «Отечественных записок» (сданный в печать до запрета попечителя), содержавший резкую критику Булгарина. В. Г. Белинский в напечатанных без подписи «Литературных и журнальных заметках» называл булгаринские сочинения «старым литературным хламом», находил в них «нелепости и бессмыслицу», утверждал, что «“Северная пчела” с дурным умыслом исказила содержание статьи [Белинского о Жуковском] и доносит… читателям не то, что сказано…»402, и намекал на продажность газеты.
Булгарин не выдержал. У него был очень горячий темперамент, и в момент гнева он не контролировал свои поступки. Н. И. Греч, его многолетний друг, а к концу жизни – враг, вспоминал, что «в самой основе его характера было что-то невольно дикое и зверское. Иногда вдруг, ни с чего или по самому ничтожному поводу, он впадал в какое-то исступление, сердился, бранился, обижал встречного и поперечного, доходил до бешенства»403. И сам Булгарин в 1828 г. в аналогичном случае (цензор пропустил в печать оскорбительные нападки на него) писал цензору П. И. Гаевскому: «Я не могу писать связно и высказать всего, что бы хотел, ибо память всех тех обид, притеснений и оскорблений, которые я перенес от вас, лишает меня присутствия духа»404.
Булгарин послал князю Волконскому совершенно нетактичное письмо, идущее вразрез не только со всеми правилами приличия, но и с существующими формами обращения к высокопоставленному официальному лицу:
Ценсор Корсаков405 объявил мне, что он получил приказание от Вашей Светлости запрещать в «Северной пчеле» все, что ни будет говориться противу «Отечественных записок», и что ценсора «Отечественных записок» также получили приказание исключать все, что будет печататься противу меня. Миролюбиво-отцовские сии попечения простерлись столь далеко, что в декабрьской книжке «Отечественных записок» меня ругают наповал, а мне уже после вооруженного нейтралитета гг. ценсоров нельзя за себя вступиться.
Честь имею донести Вашей Светлости, что если эта мера принята Вашею Светлостью или Его Высокопревосходительством г. министром народного просвещения406, то я решился принести жалобу Его Императорскому Величеству, как за явное нарушение Ценсурного устава главы I, ст. 12, 13, 14 и 15407, с изложением и объяснением причин, именно представив на вид действие партии, стремящейся к одной цели со времен Новикова, в Москве. Эта партия могла вовлечь Вашу Светлость или г. министра таким образом, что Вы никак не догадывались, что, прекращая якобы полемику журнальную, Вы взнуздали страшного им врага и дали партии простор действовать усиленно, на ниспровержение всякого существующего порядка в Отечестве, веры и законов, в чем «Отечественные записки» и не скрываются, сказав 1841 года в № 8 в томе IV, отдел II: «Что не распадалось на противоположности, в том еще нет жизни, потому что нет любви; и в народе, пока он не начинал отрешаться от природы, не может быть никакого движения, никакой силы. И горе тому народу! Народы предназначаются для жизни, в самый миг появления на свет начинают процесс движения, начинают расторгать свои узы и поражать еще неокрепшими дланями воздоившую их грудь»408. Или в № 6, 1842 года, стр. 25: «Как внутренние потрясения, внешние бедствия укрепляют, так сказать, новые государства, так разрушили они древние»409.
Не знаю, знаком ли Вашей Светлости этот язык московских мартинистов и их пророка Новикова410, но г. министр народного просвещения все это очень хорошо помнит и знает. Но как, по собственному сознанию покойного историографа Карамзина императору Александру Павловичу, очевидно, что первою целью Новикова было старание овладеть общим мнением посредством литературы и журналов411, в чем он и успел, так и ныне цель «Отечественных записок» клонится к тому, чтоб уничтожить все воспоминания, всю прежнюю литературу и водворить свое учение, для приготовления юношества к действию и жизни, говоря их языком. Точно так же юная Германия, юная Франция и юная Италия стали бесславить своих классиков412, как «Отечественные записки» начали низлагать Державина, Карамзина, Жуковского и всех, а как только «Отечественные записки» догадались, что я постиг их тайну, то и начали работать в обществе, чрез своих протекторов, чтоб заставить меня замолчать! Я буду просить у Государя Императора комиссии, пред которою предстану как доноситель, потому что Вы пресекаете мои литературные пути, останавливая действия закона – и представлю все выписки из «Отеч[ественных] записок», с письмом ко мне от преосвященников и знатнейших помещиков в губерниях, которые с ужасом спрашивают меня, как может такой журнал издаваться и рекомендоваться в провинциях! Я выписал здесь нечто из старых книжек «Отечественных записок», но Ваша Светлость крайне удивитесь, когда увидите, что во время Вашего превосходительства пропущены вещи гораздо посмелее и почище! Если все власти, все министры, все комиссии в России откажутся представить мою просьбу Государю Императору, я имею случай переслать ее чрез посредничество Его Величества Короля прусского413, ибо мои близкие родные состоят в его подданстве414; но если уже пошло на то, чтобы гибнуть, пусть погибну, но не доживу до того унижения, чтоб на меня, как на собаку, ценсура клала намордник! В законе определены меры критики – но не запрещена критика, и Ваша Светлость, позволив Кони напечатать в «Литературной газете», что я беру деньги с сочинителей415, когда ценсор Никитенко вымарал это, Ваша Светлость теперь воспрещаете мне находить дурное в «Отечественных записках», когда только и защита у авторов от нападения «Отечественных записок», как в одной «Северной пчеле»!!!???
Боже, где твое правосудие и твои громы!
Из выписок из «Отечественных записок» и смысла целых статей, например о Прометее (за что профессор был выгнан из Берлина, а у нас напечатано с восторгом)416, я утверждал, что «Отечественные записки» есть не что иное, как выражение и дух партии, стремящейся медленным, но верным путем к 1789 году – и если меня приносят теперь в жертву этой партии, по проискам ее агентов, чего ни Вы или г. министр не догадываетесь, то пусть же Россия узнает, кто и как действовал против меня!!! Я болен и не могу лично объясниться с Вашею Светлостью – попрошу всепокорнейшее известить или меня, или ценсора – по Высочайшему ли повелению запрещено мне писать против «Отечественных записок», чтоб я знал, жаловаться ли мне или просить проект комиссии.
С истинным высокопочитанием и таковою же преданностью честь имею быть Вашей Светлости покорнейшим слугою
Ф. Булгарин
1 декабря 1843. СПб.417
В отличие от первого письма, где шла речь об интригах лично против него (что представителей власти мало интересовало), здесь Булгарин говорит об опасности для государства, а такие заявления игнорировать было нельзя. К тому же он косвенно критикует Волконского, утверждая, что при нем цензура менее бдительна и пропускает опасные тексты.
Волконский ознакомил с этим письмом С. С. Уварова. Через несколько дней он в письме Уварову так кратко характеризовал свои предшествующие действия: «1) <…> заметив старания некоторых редакторов периодических изданий обратить литературную полемику в предосудительные личности, я счел долгом напомнить