ть г-ну переводчику, исполнившему свое дело очень хорошо!»980 Эти похвалы, возможно, объясняются протекцией Нечаева, прежде нередко печатавшегося в «Московском телеграфе» и поддерживавшего тесные отношения с Н. А. Полевым. Позднее Улегов выпустил переводы еще двух повестей Малана: «Извощик Лабранш» и «Отличные и честные мальчики».
Книга Улегова «Подарок другу на новый год, или Пук из семи цветов на имянины, и Небольшой завтрак для голодного, состоящий из семи блюд с приправами» (М., 1830) содержала религиозно-этические размышления, изложенные в аллегорической форме, с ориентацией на французских моралистов Паскаля, Николя и особенно Фенелона (Улегов называет его «великим», «любезнейшим из христианских наставников и душой моей морали»). Рецензент писал в «Московском телеграфе», что тут, как и в повестях Малана, «изложены полезные истины, только уж слишком замысловато, так что в иных местах надобно угадывать мысль автора»981. В «Северном Меркурии» же был помещен издевательский отклик: «Друзья не должны пренебрегать именинными подарками, как бы они ни были незначащи, которые делаются им по чувству искренней приязни, равно и голодный гость не осудит хозяина за небольшой завтрак, если только он в гостеприимстве руководствуется пословицею: чем богат, тем и рад. Но как в настоящем случае дело идет о печатном Подарке другу и о печатном же Небольшом завтраке, то есть о книжечках г. Улегова, то за Подарок другу мы, к сожалению, не можем отдарить автора лестным для него приветствием, а за Небольшой завтрак читатель не станет пенять на него – если будет иметь в виду хороший обед»982.
Следующая книга Улегова – брошюра «Гостинный двор российской словесности» (М., 1830) – привлекла к себе повышенное внимание. Она представляла собой памфлетное аллегорическое (в форме сна) изображение современной литературы, где в периодических изданиях «смесь пустяков и скучных повторений», «пустые фразы, без сердечного огня и без умственной энергии, набор лжи и мечтаний, разнородные выходки надменности и самолюбия, бестолковые мысли» и т. д. (с. 10, 12, 13). В этом «гостинном дворе» есть «журнальная аптека» (то есть периодика) «для излечения людей от глупости, бездействия и разврата», но «доктора, пишущие рецепты, не знают хорошо своей науки и крайне ошибаются. Совсем не то прописывают, что обещают» (с. 7–8). В журнальной аптеке имеются бутыли «Сокровище литературы» («ядовитые насмешки, придирки, фейерверки заблуждения и легкомыслия, с их принадлежностями, под краскою приличия и притворной скромности», с. 10), «Магазин драгоценных правил хозяйственной экономии» («небывалые изобретения, всем известные секреты экономии, смесь пустяков и скучных повторений», с. 12), «Цветник нравственных и философических истин, полезных всякому полу и возрасту» («пустые фразы, без сердечного огня и без умственной энергии, набор лжи и мечтаний, разнородные выходки надменности и самолюбия, бестолковые мысли, сухие, нескладные правила жизни, ничему не учащие…», с. 13). В другой «торговой точке» – «Магазине русской истории» – на диване сидят Н. М. Карамзин и Н. А. Полевой и любезно беседуют. При этом Карамзин защищает Полевого от нападок критики, обвиняющей его в самохвальстве, излишней гордости, недооценке заслуг Карамзина. В находящемся там же магазине «Философия под русским флагом» отечественных «философических изысканий» «почти вовсе и нет», поскольку «русские умы так ленивы на философическую неутомимость, что боятся и подумать о подобном предприятии» (с. 23). Ригористичный, унаследованный от старообрядчества подход Улегова к художественной литературе четко проявился в проводимом им противопоставлении порождаемых модой «любовных романов, соблазнительных стихотворений, беззаконных элегий и прочих исчадий нечистого воображения», с одной стороны, и произведений, «полных чистой любви к истине» и «прямой христианской нравственности», с другой (с. 27, 29). Не в печати, а в частном письме Нечаеву Улегов был еще более резок: «…чем скорее будут умы учащихся образовываться в науках, тем удобнее они могут преклоняться ко злу и удачнее исполнять законопреступные прихоти развращенной натуры, если заранее бдительное правительство не употребит всех возможных усилий к умягчению сердец ученических правилами христианского благочестия и не превратит божественные истины откровения, так сказать, в соки и кровь сих младых отраслей человечества, от нравственности коих будет зависеть некогда участь целых семейств, целых обществ, а со временем и целой империи»983.
Николай Полевой (которому, по-видимому, принадлежали и предыдущие отзывы в «Московском телеграфе») сочувственно отозвался о книге Улегова, заметив, что «во многом, признаемся, мы вовсе не согласны с ним, но многое замечено у него дельно»984, но журнальные противники Полевого, воспринимая Улегова как его креатуру, обрушились на книгу с резкой критикой. Рецензент «Литературной газеты» (по-видимому, А. Дельвиг), находя в его книге «странность предметов и отсутствие вкуса в изобретении и изложении», отмечал, что Улегов «не знает приличия слов и выражений, и “Гостиный двор русской словесности” яснее всего высказывается в его вымыслах и слоге <…>. Если бы и в самом деле привиделся кому такой сумбур, то лучше бы его не пересказывать другим, чтоб не подумали, что сочинитель одержим бывает во сне бредом расстроенного воображения». О переводах рецензент отзывался не столь негативно, извиняя несовершенство слога «добрыми намерениями» и «нравственной целью» Улегова985. Не приводя никаких примеров (как и рецензент «Литературной газеты»), автор анонимного отзыва в «Галатее» назвал брошюру Улегова «жалкой книжонкой», наполненной «нелепостями относительно языка и образа мыслей», и счел ее «святотатством в литературе и просвещении»986 (см. там же анонимный отклик в рубрике «Известия и замечания», где «Гостинный двор…» с целью дискредитации автора был уравнен с лубочной продукцией, распространявшейся на Нижегородской ярмарке987). Аналогичным образом поступил И. В. Васильев, оценив «Гостинный двор…» как «карикатурное произведение» и «литературный мусор»988.
В том же году в Москве вышла книга «Два послания Выпивалина к водке и к бутылке. С прибавлением послания к г. Выпивалину. В стихах», в которой к двум анонимным воспевающим водку стихотворениям было прибавлено «Послание к г. Выпивалину» Улегова против винопития:
Слышал я, мой друг любезный!
Ты настойку расхвалил.
Вот уж подвиг безполезный!
Труд и время ты убил…
Ты убил их и напрасно,
Сей злодейке подарив,
Ум и мысли, – ах, несчастной
В этом зельи погубив.
и т. д.
Рецензент «Северной пчелы», обильно цитируя два первых стихотворения и не упоминая о последнем, отрицательно оценил книгу как апологию пьянства989. Поскольку первые два стихотворения были опубликованы без подписи, которая стояла только в конце книги, под стихотворением Улегова, и рецензент, и позднейшие библиографы ошибочно приписали Улегову всю книгу990. Однако наряду с содержащимися в книге двумя посланиями (к водке и к бутылке) ранее, еще до приезда Улегова в Москву и начала его издательской деятельности, было выпущено анонимное «Послание Выпивалина к ерофеичу» (М., 1829)991, что позволяет сделать вывод, что и другие послания «Выпивалина» не принадлежат Улегову.
В основном книги Улегова выходили после его отъезда из Москвы. 5 апреля 1830 г. Петербургская контора доносила П. Н. Демидову: «Вчерашнего дня явился сюда конторщик Ф. Улегов, которого контора отправит к Вашему Высокоблагородию по вскрытии навигации через Любек на пароходе <…>»992. Дальше след Улегова теряется, сведений о дальнейших его передвижениях найти не удалось. Однако в рапорте Московской конторы Демидовых от 10 января 1831 г. речь идет об отправленной в Нижнетагильский завод вдове Улегова. Из этого можно сделать вывод, что Улегов умер в 1830 г., скорее всего во второй половине года. Так неожиданно оборвалась жизнь этого литератора, выходца из крепостных, который выбрал путь не «поэта-самоучки», воспевающего прелести крестьянской жизни (как Ф. Н. Слепушкин, М. Д. Суханов, Н. Г. Цыганов и др.), а критика современных нравов с религиозно-моралистических позиций.
ИЗ АКТРИС В ЧЕРНОСОТЕНЦЫ
Среди лиц, осуществлявших посредничество между русской и немецкой театральными культурами, есть одно, которое до сих пор не привлекало внимание исследователей. Речь идет об актрисе, драматурге, переводчике, театральном критике и антрепренере Е. А. Шабельской. Если быть более точным, то нужно сказать, что историки занимались этой фигурой, но, как правило, не как театральным деятелем, а как политическим и как романисткой.
Елизавета Александровна Шабельская родилась 18 апреля 1855 г. в деревне Ступки Бахмутского уезда Екатеринославской губернии (ныне Артемьевский район Донецкой области Украины) в состоятельной помещичьей семье Харьковской губернии. В 1869 г. она окончила Харьковскую женскую гимназию. Девушкой была красивой, живой, не очень считающейся с принятыми условностями и уже в 16 лет завела роман с гусарским ротмистром. Чтобы прервать этот роман, семья решила увезти ее из Харькова. В 1872–1874 гг. она училась пению в парижской Консерватории музыки и декламации (сначала в классе пения у профессора Пьера Франсуа Вартеля, а через несколько месяцев, когда утратила голос, стала посещать класс драматического искусства, которым руководил известный актер Жан Батист Проспер Брессан). Но занималась она в Париже не только учебой. У нее завязались знакомства в среде парижской богемы, она сблизилась с поэтом Жаном Ришпеном, который приобщил ее к морфию (от наркомании она не могла избавиться до конца жизни). С 1874 г. Шабельская играла небольшие роли во второстепенных парижских театрах (сначала в «Taitbout», затем в «Gaîté», которым руководил Жак Оффенбах; Шабельская исполняла незначительную роль в его «Орфее в аду»).