Классициум — страница 14 из 37

Владимир Набоков. Жемчужные врата(Автор: Ирина Скидневская)

1

Дождь и слякоть были почти библейские, потопные. Пётр Андреевич Данин, берлинский стоматолог русского происхождения, тридцати лет от роду, шёл, аккуратно обходя лужи, и злился на себя за то, что решил после работы пройтись пешком. Мокро, противно, да ещё обязательно нарвёшься на знакомого и будешь целый час выслушивать про каких-нибудь жестокосердных племянников и инфляцию. Не успел он об этом подумать, как под локоть его аккуратно прихватил некто Колокольников, немолодой, худой и жилистый, в потёртом кожаном пальто. Данин толком не знал, чем он занимался, да и, честно сказать, не стремился узнать, но Колокольников был не из тех, кто, встретив приятного человека, упустит возможность основательно измучить его своим обществом.

– Да что ж мы тут, под дождём, как басурмане, будем разговаривать, что ли? Негоже!

Данин и слова не успел вставить, как Колокольников затащил его в ближайший русский ресторан, и сразу к гардеробу, и сразу помогать стягивать мокрое пальто, руководить, всех шевелить, трещать без остановки. Никак не отвяжется, понял Данин. Пришлось сесть с ним за столик и сделать заказ предупредительному официанту. Он выбрал скромное и сытное: лёгкий салат, слабосолёную сёмгу и лангет с хрустящим картофелем. Из напитков попросил яблочный компот.

– Помилуйте, – заметил Колокольников, – в такую непогодь – компот? Впору глинтвейн пить.

– Захотелось, – страдальчески шевельнув бровями, сказал Данин.

На самом деле хотелось не компоту, а встать и немедленно уйти. За салатом Колокольников сетовал на засилье жёлтой прессы. Данин газет почти не покупал и новости предпочитал узнавать по радио. Не интересовался он и модными романами – о последнем из них Колокольников как раз завёл длинную критическую речь после сёмги. Под его убаюкивающий, гладкий басок Данину хорошо думалось о том, что сейчас, и уже давно, составляло главный предмет его размышлений.

Пятую осень он по-рыцарски был предан чужой жене, принадлежащей его прежнему знакомцу. Она пришла на приём к Данину в его зубоврачебный кабинет, в костюме из красного кашемира, тонкая, белокожая, с тёмным лакированным облаком волос на хрупких плечах и каллиграфически выписанной чёлкой над иссиня-чёрными глазами, которые достались ей от матери-кореянки, и он пропал сразу, покорённый её обликом, а в особенности, бархатными переливами нежного голоса. Их короткая связь, по понедельникам, когда она якобы ездила к маникюрше на другой конец города, закончилась в одночасье, в день её именин. Муж что-то заподозрил по её разгоревшейся в последние недели страстности, по нервическому жесту, каким она приняла от Данина подарок у зеркального шкафа в прихожей, или же интуитивно уловил в толпе гостей флюиды взаимного притяжения, исходящие от этих двоих, и потребовал у неё объяснений. Конечно, он ничего не добился и, ещё больше укрепившись в сомнениях, счёл за благо стремительно переместить свой доходный бизнес на приличное расстояние от Берлина, в мелкий, почти захолустный, городишко.

Брошенный Данин хотел застрелиться из охотничьего ружья, с которым хаживал на кабанов в баварских лесах. Его влекло к ней, как влечёт мотыльков свет, как животных – запах. Загадочный, необъяснимый зов этот мучил его приступами жестокой тоски, будил среди ночи, заставляя корчиться на сбитой постели, а утром пририсовывал тёмные круги под лихорадочно блестевшими глазами. Перемаявшись, он всё же изгнал из мыслей безглазый призрак и принялся, будто юнец, плодить беспомощные вирши, полные мечтательной чепухи («Твои глаза – изъ-чадия тумана, два тёмных озера, в которых я тону…»). Стихи помогали плохо, а само Время утратило свою исцеляющую силу. Тогда он набрался смелости звонить им раз в год, на Рождество. Всякий раз трубку брал он, рыжий тролль, неотёсанное чудовище с толстым кошельком. Беседуя ни о чём и по-приятельски, они довольно изощрённо избегали колкостей, которых им хотелось наговорить друг другу. Потом счастливый соперник, спасший свой бездетный брак, смилостивившись над Даниным как над поверженным врагом, приглашал к телефону её, и эти упоительные пять минут Данин вспоминал потом весь год, до следующего праздника. И вдруг в минувшее воскресенье она позвонила сама.

Узнав её милый картавый говорок, он задохнулся от счастья, от охватившей его тихой сладкой боли. Поначалу, слишком взволнованный, он не различал смысла слов, которые она произносила, поминутно всхлипывая в телефонную трубку. Оказалось, маленькая цветно-шерстная кошка, почти что котёнок, которая пришла к ней с улицы грязной, тощей, измученной и которую она подкормила и обиходила, решительно вымыв из свалявшейся шёрстки сотню блох, умерла только что, в страшных мучениях, от какой-то непобедимой инфекции, и она не знала, как ей в одиночку пережить это несчастье. Как назло, выходной. Муж, конечно же, в клубе, у него покер или бильярд. Её преданная Матильда, помощница по хозяйству, уехала в деревню навестить старую мать. Идёт дождь, на улице сыро и мрачно, и она не может пройтись хотя бы до булочной, чтобы немного развеяться. Очевидно, что всё против неё, поэтому она решила позвонить ему. Понимает ли он, как ей тяжело? Должен понять, ведь он всегда так верно её чувствовал… Данин кивал и иногда вставлял слово другое, но в этом не было нужды, она не слушала, ей необходимо было избавиться от тоски, и она действовала с прямолинейной безжалостностью.

– Представь, ведь даже не жила, – делая между всхлипами глубокий успокоительный вдох, говорила она. – С тех пор, как глазки у неё открылись, прошло недели четыре, и уже занавес, пустота. Моя бедная, бедная Ляля… Только и успела, что, сидя на подоконнике, рассмотреть дождь. С любопытством, присущим этим милым зверькам…

Эти воспоминания разрывали ей сердце. Выплеснув их на него, как воду из ведра, выговорив в его оторопелое безмолвие своё горе, она повесила трубку, оставив его стоять с застывшим лицом в огромной пустой квартире. На негнущихся ногах Данин пошёл к высокому французскому окну, продрался сквозь шёлковую портьеру с кистями и, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго стоял так, соляным столбом, невидяще уставясь в кипящий снаружи день. Там гудело, шуршало, лилось. За струящимися с небес мутными потоками проскакивали автомобили; закутанные в дождевики взрослые крепко держали за руки и вели куда-то детей в ярких комбинезонах, и всё это, живое, деловитое, отделённое от него тонким, но прочным стеклом, казалось сейчас Данину нестерпимо-чужим, как лунный пейзаж. И ещё ему казалось, что это он сам только что умер от своей неизлечимой любви, так и не успев пожить…

Со сцены раздались нестройные аккорды – появились музыканты, начали подстраивать инструменты, и вот уже полилась, наполнив зал до краёв, приглушив звяканье вилок, разговоры и тихий смех, томительная мелодия. Очнувшись от воспоминаний, Данин обнаружил, что доедает лангет и что словоохотливый, как продавец в дорогом магазине, Колокольников завёл его в самые дебри политики.

– Новоявленная философия, которой так гордилась Германия, разрушила в немцах последние христианские верования и растравила в них гордыню ума, эту главную язву девятнадцатого века. В результате страна оказалась на краю бездны, куда её загнали революционные настроения. Что же помогло ей избежать полного краха? Своевременная помощь России. Но пусть вас не вводит в заблуждение нынешнее политическое и экономическое сближение двух народов… – Колокольников вытянул кадыкастую шею, повел головой, хищно озирая посетителей за столиками, будто кого-то давно ждал, и, вернувшись к наполовину опустошённой тарелке со спаржей, понизил голос до неприятного свистящего шёпота. – Для меня совершенно очевидно, что эта страна тяготится оказанными ей благодеяниями… Возможно, она выжидает, и в удобный момент её ненависть к России восторжествует не только над рассудком, но и над элементарным чувством самосохранения…

Разумеется, Данин не собирался это обсуждать, но, из вежливости, всё же удивлённо выгнул бровь.

– Уверяю вас, – подтвердил Колокольников и бросил в зал ещё один быстрый взгляд. – Сегодня поразительно мало знакомых лиц. Вам не кажется, что запрет на курение может повлиять на здешние цены? Было бы неплохо.

Данин вновь отделался слабой гримасой.

– Послушайте, дружище, – берясь за салфетку костистыми пальцами и поднося её к губам, с досадой сказал Колокольников. – Я замечаю, что вы находитесь в состоянии душевной тоски какой-то, муки. Не найти ли вам хорошего врача? Впрочем, запомните, от всех бед поможет рюмочка-другая. И при отравлении, и при ипохондрии они равно полезны. Напрасно вы не пьёте.

– Не люблю, – сухо ответил Данин, вконец утомлённый его болтовнёй и назойливым вниманием.

– Ну-у… Как будто вы и не русский вовсе. – В вальяжном голосе Колокольникова открыто звучало разочарование, что ещё больше рассердило Данина. – Позвольте, я дам вам один совет? Полагаю, вы в нём нуждаетесь. Когда русскому тяжело, он не жмётся по углам, не сворачивается, как вы, крендельком засохшим. Он грудь-то расправит и через слёзы смеётся, вот, мол, я какой, давит меня злодейка-судьба, а я живучий, ничего мне не делается! Вы, Пётр Андреич, сейчас водки примите, не занюхивая, как говорится, потому как уже прилично покушали, а потом на улицу выйдите, в ночь, в дождь, в мерзость эту слякотную, безбожную, да и снимите ботинки. Да-да. И по лужам, без ботинок-то, вдарьте. Для адреналину. Да ещё посвистите, громко так, безобразно. Свистеть умеете?

С ума сошёл, думал Данин, боясь смотреть на Колокольникова и оттого не поднимая глаз. Как есть, рехнулся.

– Пару витрин расколошматьте по дороге – это непременно! одним ботинком и вторым! – чтоб забрали в отделение да и впендюрили вам штраф и общественное порицание. Вот тогда ваши беды по-другому заиграют. Будет вам в вашей сытой, до отвращения скучной жизни разнообразие и счастье. А так, как вы сейчас сидите, с постным лицом, на все пуговицы застёгнутый до подбородка – так вы свою жизнь угробите, помяните моё слово. Помрёте в тёплых носках у камина. С газетой.

Данин молча встал. Хотел всё же что-то сказать, но встретил цепкий, сочувственный взгляд Колокольникова и почему-то смутился от этого сочувствия. Покачался, привстав и упершись кончиками пальцев в крахмальную скатерть безупречной белизны, и вдруг его ноги подломились, будто кто пнул под коленку, и он медленно сел на стул.

– Вот и славно, – сказал Колокольников. – Официант! Водки.

Утро выдалось радостное, бледно-голубое. Солнце высушило мокрые стекла и послало в спальню Данина армию солнечных зайчиков. Он проснулся мокрый от пота, с головной болью и, морщась, наблюдал, как резвые блики прыгали с высокого окна на паркет, а оттуда на потолок и обратно. Только что, в образе восточного невольника в изношенном халате и стоптанных чувяках, он в полном одиночестве мостил над пропастью предлинную дорогу, истончающуюся за поворотом скалы. Была предзакатная пора, час с какой-то особенной, установившейся тишиной, звяканье молотка и зубила слышалось в ней особенно отчетливо. Обтесав камень, Данин утверждал его на каменную тропу. Занятие столь же необходимое, сколь и бессмысленное – класть твёрдое на твёрдое. К чему, зачем? Скоро ночь падёт на молчаливые горы, но он будет работать и в темноте, на ощупь, сбитыми в кровь руками. Тело истерзано многодневным трудом, каждая жилка трепещет и едва не рвётся, но иной стези нет, а раб дороги ещё в самом начале пути… Сон был ярким и оттого особенно страшным, из тех, что кажутся воспоминаниями о прошлом, или проникновением в будущее, за гробовую черту, откуда ещё никто не возвращался. Такими снами, как тайной, Данин не хотел делиться даже со своим психоаналитиком, хотя тот и намекал на возможность подобных сновидений. Этот травмирующий опыт принадлежал ему одному.

Вспомнив сон, Данин вспомнил и другое, до тонкостей восстановил в памяти вчерашний ресторанный разговор. Эх, Колокольников, змей ты искуситель… У него мелко и противно задрожало внутри. И понеслось, как обвал в горах. Память, несмотря на серьёзные пробелы, подсказывала невозможные, стыдные подробности прогулки по ночному Берлину, и всё больше в звуках, нежели в красках и образах. В ушах зазвенело расколоченное стекло, раздались испуганные крики и чей-то смех, и ошеломляющий, как гудок паровоза, полицейский свисток. Волком в ночи выла сирена, и он подпевал ей в патрульной машине, пропахшей резким чужим одеколоном: «Вдоль по Питерской… с ка-ла-коль-чи-кам…» – и при этом хохотал громоподобно. Как же, Господь Бог не обидел его голосом… Сделав над собой усилие, Данин внутренним оком увидел, как немолодой полицейский с суровым лицом что-то быстро пишет, а сам он, оседлав железный стул, возбуждённо рассказывает ему об открытии, сделанном Вольфгангом Иоганном Гёте в конце жизни, а именно об нахождении им межчелюстной кости, называемой теперь, между прочим, «костью Гёте». И, как последний дурак, повторяет самому понравившуюся фразу: «Наука влекла великого немецкого поэта, как котов валерьянка». Да ещё со словами «Мне ли, стоматологу, не знать?» порывается показать на себе, где именно находится та знаменитая кость, будь она неладна… А теперь проснулся в своей шестикомнатной квартире на втором этаже отдельно стоящего особняка в центре Берлина. «Вымостил свою дорогу, чёртов куролес?» – подумал Данин, и вдруг открылось ему другое, забытое: где-то наверху, в конце дороги, его ждал невидимый пока свет…

Волшебная закольцованность воспоминаний – сон, явь, снова сон и, как венец всего, едва не ускользнувший из памяти свет – восхитили его. Но физиология тут же напомнила о себе, затылок пронзила резкая боль. Данин откинул одеяло и, словно тяжелораненый, осторожно сел, свесив с кровати ноги. На ногах оказались длинные клоунские носки в белую и красную полоску. Чужие. Данин рассмотрел их с неприязнью. Носки вполне тянули на символ его свершившегося морального падения. Цирк вчера вышел отменный…

– Кто-нибудь даст мне попить? Помру ведь, – с мукой сказал он. – Эмма!

На комоде, в простенке между окнами, вполоборота сидел рыжий кот и качался вместе с комодом.

– Котейко, – по-детски жалобно позвал Данин. – Голова у меня болит. Душа у меня болит…

Кот и глазом не моргнул, жёлтым, повёрнутым к Данину. Был он механической игрушкой, круглобоким, с подкрученными усами, нарисованными лихой рукой на выразительной глиняной морде. Когда сквозь прорезь на плюшевом загривке проскальзывала монета, срабатывал механизм и раздавалось скрипучее: «Мау». Корыстный, получается, был кот. Но родной. Потому что год за годом смиренно выслушивал рассказы хозяина о несчастной любви, а такое под силу не каждому.

За дверью раздалось шуршанье. Данин едва успел натянуть одеяло на свои выставившиеся волосато-полосатые ноги. Лёгкий стук, и в спальню скользнула Эмма, миловидная горничная Данина лет тридцати. Она немного говорила по-русски, поскольку всегда работала в русских домах, но Данин прельстился и этим малым и в прошлом году переманил её к себе. Эмма была опрятной и расторопной особой, ходила обычно в тёмно-синем платье до колен и белом кружевном переднике, подчёркивающем хорошо выделявшуюся талию. У неё были вьющиеся рыжеватые волосы, красиво сложенные на затылке в пышный узел, подведённые карие глаза, изящные руки и маленькие, как у ребёнка, ступни. Тем более удивительным казалось её незамужнее положение. Увидев, как она непрошено ворвалась, с сияющими глазами, раскрасневшаяся, Данин мужским чутьём сразу заподозрил неладное.

– Добрый вам утро, – пролепетала Эмма, как торпеда, прямым ходом подплывая от двери к Данину и неожиданно падая к нему на колени.

Он ощутил на лице короткие быстрые поцелуи, уловил так близко запах дешёвых фиалковых духов и разгорячённого тела и, с яростью разлепив скрещенные вокруг своей шеи белые руки, оголённые до локтей, одним резким движением смахнул её с себя, как ядовитую змею. Со всей её ненужной и фамильярной нежностью. Охнув, она едва удержалась на ногах и остановилась посреди комнаты, с изумлением глядя на него.

– О, мой бох! Чьто ви дьелать? – Она часто моргала, в вибрирующем голосе звучала обида.

Данин закашлялся. Он не подозревал, что от женской красоты и свежести может так затошнить.

– Что я делать? Нет, это ты мне скажи, что я делать…

– Ви дьелать мнье дитья. Маленький такой Эрик. Ви говориль любить… Моя любоффь, говориль вы… Вот тут, на этот кровать, да ночкой тьёмною, ваш любоффь не имель гранитс! – Она стояла спиной к окну, в солнечном ореоле, в какой-то диковинной позолоченной капсуле.

– Подкараулила? – тихо, но страшно сказал Данин, сузив и без того заплывшие после вчерашнего глаза. – Дождалась? Эрик, говоришь? Да знаешь ли ты, что я люблю другую? Царицу. Свет моих очей. Цветочек аленький. Не тебя, понимаешь?

На её побелевшем лице стали видны все веснушки, мягкие плечи ещё больше опали.

– Носки твои? – довольно грубо спросил Данин, высунув из-под атласного одеяла ногу в полосатом носке.

– Мой.

– Почему?

Она громко всхлипнула.

– Ваш ног мьёрз. Бил бледен ног. Ви просиль закрыть…

– О, закрой свои бледные ноги?

– Да, это да… так…

– Это стихи! – крикнул Данин. – Я просто читал стихи, фройляйн Эмма!

Она заплакала и, разбежавшись, выскочила из спальни, так ударив плечом, что едва не вынесла дверь. Данин слышал, как её рыдания, стихая, удаляются по коридору.

Ему казалось, что голова увеличилась до размеров воздушного шара и лопнет от любого нового соприкосновения с реальностью. По счастью, сегодня был выходной, и можно было забыть, что у людей есть зубы. Наверное, подсознательно именно это обстоятельство повлияло на вчерашнее его решение дать волю желаниям. В эту минуту в прихожей громко и настойчиво зазвенел звонок. Данин исторг задавленный вопль и, чувствуя, как заломило в висках, как потянуло назад чугунную голову, стиснул её руками и рухнул на спину. Дурной звон не унимался, ввинчивался в больную голову, словно бормашина в зуб.

– Нет, это никогда не кончится, – прошептал Данин с ненавистью. – Кого же там черти на закорках принесли?

Он вспомнил Эмму, её вздрагивающие плечи. С этой стороны помощи ждать не приходится… Он нащупал подушку, положил её на лицо и ещё, для верности, заткнул руками уши. Отгородившись таким образом от мира, он вызвал в памяти дорогу в горах, почувствовал в руках тяжесть пыльного, нагретого солнцем камня, и тут же коротко полыхнул под веками, у края ресниц, обетованный свет… В следующее мгновение свет вспыхнул ярче – кто-то отнял подушку от его головы.

– Господин Данин? Великодушно простите за вторжение…

Над ним склонилось морщинистое усатое лицо. Данин с трудом сел и прикрыл ноги одеялом. Он вспомнил, вчера этот пожилой капрал в чёрной форме протоколировал его пьяные безобразия. Кроме капрала, в комнате находились ещё двое: очень подтянутый штатский средних лет, высокий, широкоплечий, в тёмном плаще, с сократовски умными глазами и с залысинами, которые его совсем не портили, и немного растерянный молодой человек с папкой в руках, одетый в короткое пальто песочного цвета. Этот всё время держался поближе к штатскому, словно боялся потеряться. Данин, в нижней белой рубахе, сидел перед незнакомыми людьми, вдруг заполнившими его приватное пространство, как вытащенный из берлоги медведь – злой, большой и взлохмаченный.

– Карл, помогите доктору, – ровным голосом сказал штатский.

Капрал немедленно поднёс Данину стакан с пузырящейся водой. Данин поморщился.

– Рассолу бы…

– Пейте, вам полегчает, – настаивал штатский. – Надеюсь, вы извините нас за столь необычный и ранний визит, господин Данин. Но такая уж у нас работа. Дело не терпит отлагательства.

– Если вы по поводу вчерашнего, то я всё возмещу, господа. И за витрины, и штраф… Я никогда не отказываюсь от своих обязательств.

– Похвально, – произнёс штатский, наблюдая, как Данин жадно глотает воду. – До дна, вот так, хорошо.

Данин будто испил живой воды. Он как-то сразу воспрял телесно, ровнее задышал, приободрился.

– А в чём, собственно, дело?

Штатский сел на придвинутый к постели стул.

– Вчера вы подписали вот этот протокол. Узнаёте? – Он подержал в воздухе, перед лицом Данина какой-то лист бумаги.

– Подпись моя…

– На вопрос «Фамилия матери?» вы ответили: «Красина».

– Где?

– Вот. А в прежних анкетах вы указывали «Данина».

– М м… Дело в том, что мама всегда называла только эту фамилию, Данина. Но четыре года назад, после её смерти, я случайно обнаружил письмо, где говорилось, что какое-то время она носила фамилию моего отца, Красина. Это никак не повлияло на право наследования, потому что она оставила завещание в мою пользу, как Данина – Данину. Но вчера меня об этом спросили, в участке… ну, и я, видимо, машинально… – Данин постеснялся сказать «спьяну», – почему-то написал «Красина». Оговорка. Я об этом часто думал в последнее время.

Все трое, капрал, штатский и помощник, смотрели на Данина. Их молчание подействовало на него болезненно. На краткий миг ему показалось, что эти неподвижные фигуры вокруг – лишь плод его воображения, следствие нездоровья.

– А другие биографические данные вы не меняли? Например, год рождения?

– Нет. Зачем мне?

Глаза у штатского заблестели.

– И всё же я не понимаю, – сказал Данин, поочерёдно взглядывая на непрошеных гостей. – В этом нет ничего противозаконного. Произошла путаница, но ведь всё прояснилось?

– О, да, конечно, и мы этому очень рады. Вы говорите по-русски?

– Неужели ж нет? Я родился и три года прожил в России. Не вижу повода скрывать.

– А потом мать вывезла вас в Германию в связи со своей профессиональной деятельностью, – сказал штатский по-русски почти без акцента.

Данин усмехнулся.

– Сначала мы жили в Бельгии, – ответил он тоже по-русски, – потом во Франции, и только потом перебрались в Германию.

– Да-да, мы знаем. Евгения Александровна владела несколькими языками, работала переводчиком в крупном издательстве, много ездила по миру… Можете что-нибудь рассказать об отце?

– Я его не помню. Когда он умер, я был ребёнком. Это наша семейная трагедия.

Штатский понимающе кивнул.

– Сочувствую. Можно взглянуть на то письмо, с фамилией Красина?

– Оно затерялось после переезда.

– Жаль, жаль… Ещё один вопрос. Вчера вы повели себя неосмотрительно… всех удивили.

– Сорвался, – неожиданно легко признался Данин. – Если б вы знали, как мне надоела моя стоматология. С утра до вечера – зубы, зубы… Восемь лет подряд. Видеть их не могу!

– Понимаю. А если всё изменить? Ведь это легко сделать человеку, который спит на кровати из эбенового дерева.

– Да, деньги у меня есть. Но я умею только лечить зубы. И бездельничать не научился.

Штатский, обернувшись, взглянул на помощника. Тот заторопился, начал перебирать бумаги в папке, но ему было неудобно, тогда он положил папку на комод, рядом с котом. Пока он искал, штатский снова обратился к Данину:

– Ваша горничная выглядела взволнованной. Отворила нам дверь и куда-то умчалась, как экспресс. Кажется, сегодня вам придётся самому варить утренний кофе.

– Ну, и наплевать.

– А что случилось?

– Вчера она воспользовалась моим беззащитным состоянием. Эрика ей подавай! Маленького!

– Но это же замечательно! – Штатский расхохотался.

– Кому как, – сварливо ответил Данин. – А документы ваши где? Что вы тут сыплете вопросами? По какому праву? Почему я болтаю без умолку? Разве я справочное бюро?

– Мы дали вам сыворотку правды, – невозмутимо ответил штатский. – Это необходимо. Дело государственной важности.

– Понятно, – сразу успокоился Данин. – Канцлеру нужно откорректировать прикус. Присусыкивает ваш канцлер, я заметил. Шепелявит. Вы ищете верных врачей. Что ж, можем попробовать.

– Вы сейчас пошутили, или серьёзно? – прищурившись, спросил штатский.

– Конечно, серьёзно.

– Почему морщитесь? Голова?

– Мутит…

– Карл, – приказал штатский, и капрал снова предложил Данину воды. – Фриц?

Помощник торопливо подал штатскому какой-то конверт, но при этом задел локтем рыжего плюшевого кота. Кот слетел с комода и с глухим стуком упал на паркет. Все вздрогнули.

– Осторожнее, – недовольным голосом произнёс штатский.

Молодой человек наклонился, чтобы поднять кота, но едва тронул, как завалившийся носом в пол кот подпрыгнул, упал на все четыре кривенькие лапы и вдруг пошёл, пошёл, пошёл, выдавливая из себя невообразимо скрипучее и пронзительное:

– Когда б имел златые горы и реки, полные вина… – Голова его моталась влево вправо, жёлтые глаза бешено вращались. – Всё отдал бы за ласки, взоры, чтоб ты владела мной одна!

Гости изумились, а Данин принялся хохотать. Раньше кот при нём никогда не маршировал и тем более не пел. Наткнувшись на блестящий навакшенный ботинок капрала, стоявшего у штатского за спиной, кот ещё раз подпрыгнул и со страшным кр-р ряком раскрылся от макушки до середины, как цветок, на четыре затейливых лепестка, рассыпав по паркету кучку тусклых монет. Капрал схватился за сердце.

– Идыётство! – возмущённо воскликнул молодой человек.

Данин лежал на постели и, всхлипывая, сучил ногами в Эмминых носках. Просмеявшись и кое-как успокоившись, он сел.

– Что за день, – только и смог он выговорить.

– Русский, конечно? – с улыбкой спросил штатский про кота.

– Нашёл в маминых вещах. Молчал, молчал и – выдал, кот учёный…

– Что ж, господин Данин, у вас тут весело, да только, как говорится, пора и честь знать. Примите. – Штатский протянул Данину узкий коричневый конверт.

Данин поскучнел.

– Повестка?

– Читайте, узнаете. До встречи.

Отвесив по лёгкому поклону, гости удалились. Данин посмотрел на развалившегося кота, потом осторожно, двумя пальцами, вытянул из хрусткого конверта листок прекрасной веленевой бумаги. Это было приглашение. Он пробежал его глазами, зажмурился, потряс головой и ещё раз, внимательнее, перечёл напечатанное мелким шрифтом и взятое в красную рамочку. Господина Данина ждали завтра, в таком-то месте и в такой-то час, на собеседовании по отбору претендентов для… объединенного германо-российского полёта на Марс.

Дни покатились необыкновенные. Кот, подкармливаемый монетами, каждый день хрипел про любовь. Распевшегося кота Эмма ненавидела и, наблюдая за необычным поведением Данина, по всем приметам похожим на сборы, изнывала от тревоги и часто теперь тайком плакала, закрывшись в прачечной с утюгом и ворохами чистого белья. Данин за всю неделю только дважды съездил в свой стоматологический кабинет, много звонил по телефону, встречал и провожал каких-то людей, так что, бывало, входная дверь не закрывалась, лишая Эмму свободной минутки. Однажды Данина визитировал сухопарый старик брюзгливого вида, «господин Штейн, нотариус», как значилось на визитке, сунутой ей в прихожей. Данин просидел с ним в кабинете не меньше часа, а когда они оба вышли, этот непонятно зачем появившийся здесь Штейн, отдуваясь, утирал платком пот с жёлтоватого лба, а у Данина было непривычное, растроганное, лицо. На следующий день он ездил на кладбище. Эмма точно знала, потому что, как это бывало в такие дни, с утра посыльный доставил домой ослепительные белые розы среди белопенных гипсофилл. Букет стоил её месячного жалованья. Рассматривая тугие полураскрывшиеся бутоны, ленточные завитки, нежно гофрированную бумагу – всю эту прелесть несказанную, Эмма переживала сложные чувства, смесь восторга и раздражения. Она решилась мысленно примерить букет к себе, а с ним и платье под цвет букета; к платью полагалась фата, пришлось срочно примечтать и её. В результате Эмма нашла всё это восхитительным, будоражащим, а после, с колотящимся сердцем, ушла к своим утюгам и долго плакала.

Данин в самом деле решал очень важные дела, среди них были и личные. Он съездил на могилу матери, положил на узкую плиту сорок восемь белых роз, по числу прожитых матерью лет, и сделал то, чего прежде никогда не делал – встал на колени и, наклонившись, поцеловал холодный продолговатый камень. Возвращаясь с кладбища, он заметил на перекрёстке знакомую сутулую фигуру, размахивающую при ходьбе руками. Он тут же затормозил, выскочил из машины и бросился фигуре наперерез. И, пока тряс дружескую руку с холодными цепкими пальцами, поражался тому, что судьба снова и, кто знает, возможно, в самый последний раз, свела их вместе.

– Что с вами, Пётр Андреич? Изменились, поюнели, – кутая нижнюю половину лица в шарф и хитро щурясь, говорил всё подмечавший Колокольников.

– Спасибо вам, голубчик, вы мне так помогли тогда, в ресторане, так посодействовали… – Данин придерживал рукой шляпу, которую рвал ветер, и глядел на него увлажнившимися от избытка чувств глазами.

Колокольников хихикнул.

– Сколько пересудов потом было. Значит, встряхнулись?

– Ещё как. Я ведь уезжаю, Григорий Афанасьевич.

– Далеко?

– Очень. Так далеко, что и выговорить нельзя.

– Экая загадка. Как бы не в Антарктиду, а?

Данин счастливо улыбался.

– Что ж, Пётр Андреич, если здоровье позволяет…

– Мне так и сказали в… в туристической компании. Дескать, вы очень здоровы, и положение у вас холостое, бездетное, располагает к подобным путешествиям…

– Ну, в добрый путь, в добрый путь, – заряжаясь от Данина радостью и светлея лицом, сказал Колокольников. – Вернётесь из своих палестин, обязательно дайте знать. Мы про вас статейку организуем. А там, глядишь, и путевые заметки напишете, опять же – к Колокольникову придёте, к кому ещё. Вот и сочтёмся.

Они крепко, по-родственному, обнялись и разошлись. Данин размышлял о своей фаталистической встрече, а Колокольников по-доброму позавидовал молодости Данина, его нынешней воодушевлённости и подумал, как было бы хорошо, подобно ему, воспарить орлом над этим серым дождливым днём и над задавленностью других, рядовых, ничем не примечательных будней, что катились себе, катились да и незаметно вынесли его к шестому десятку на мелкую, нехлебную должность литагента, в съёмную комнатку в русском пансионе, к худющей и нагловатой, вдвое моложе, певичке, которой сколь ни дай на папиросы да наряды, всё мало. А ведь, того гляди, и шубу затребует… Колокольников вздохнул и, вернувшись мыслями к Данину, ещё раз повторил:

– Ну, в добрый путь.

Поздно вечером произошла катастрофа. Эмма уже легла, когда в дверь её комнаты постучал Данин и попросил выйти для разговора. Она торопливо набросила поверх сорочки узорчатую шаль, подарок Данина ко дню рождения, эффектно разметала по плечам рыжие кудри и, не чуя под собой ног, полетела в гостиную. В элегантном тёмно-сером пальто, с белоснежным кашне, Данин стоял у стола, задумчиво поглаживая по голове плюшевого кота. Рассеянный свет нижних ламп, расставленных по углам, растушёвывал тени, набрасывал на предметы чарующий флёр. В эту минуту Данин показался Эмме невероятно красивым.

– Эмма, я, наверное, был с тобой несправедлив, груб, – начал он при её появлении немного напряжённым голосом. – Прошу тебя, сядь.

Она медленно опустилась в кресло.

– Я медведь неуклюжий, меня не переделать. Но сейчас я хочу попросить у тебя прощения. Не держи на меня зла.

Эмма смотрела на него во все глаза, и то, что не позволял понять её слабый русский, понимало сердце. Вот-вот должно было случиться что-то ужасное.

– Я уеду, и надолго, на несколько лет… Ты тут будь на хозяйстве, следи за квартирой. Насчёт денег я распорядился. Господин Штейн тебе потом всё объяснит.

Она криво улыбнулась.

– Ви не уехать. У вас чемодан нет…

Ей хотелось крикнуть: «Я следила, я проверяла… всё на месте, и бельё, и носки, и костюмы, и шляпы!» – А большой кожаный чемодан вчера её стараниями перекочевал на самые дальние антресоли, за коробки с ёлочными игрушками. От греха подальше.

– Я возьму только кота… – Данин что-то недоговаривал, мялся. У Эммы горели щёки. – Ты себя береги, – сказал он, глядя в сторону. – В общем, если что… ну, ты понимаешь, о чём я…

– Эрик? – прошептала она.

– Да. Ты тогда не беспокойся, Штейн получил инструкции. Прощай, матушка.

Он взял со стола свою фетровую шляпу, сунул под мышку кота, кивнул ей с каким-то неловким полупоклоном и вышел из гостиной. Эмма сидела в оцепенении, пока не услышала, как хлопнула дверь подъезда. Она вскочила, уронив шаль, быстро открыла балконную дверь. Вдоль улиц горели фонари. Мокрыми хлопьями метался в ночном воздухе первый снег. Эмма перегнулась через кованые перила и глянула вниз, как смотрят в пропасть, вдруг разверзшуюся у ног. От дома, по белой дороге, отъехал чёрный автомобиль. А с ним и все её надежды.

2

Ещё был свеж в памяти ажиотаж двухлетней давности вокруг совместной высадки русских и немцев на Луну, ещё звучали фанфары и трепетали на ветру транспаранты, славящие покорителей космоса, а теперь он, Пётр Андреевич Данин, намеревается совершить «тройной прыжок» в составе новой германо-российской экспедиции по маршруту Земля-Луна-Фобос-Марс. Его жизнь переменилась так, словно он уже улетел из своего зубоврачебного кабинета на другую планету. Он жил на острове Узедом в Балтийском море, среди сосен и дюн, на космической базе Пенемюнде. Этот секретный объект, обнесённый высоким ограждением, принадлежал Международному Ракетному Консорциуму, русским и немцам, и представлял собой сеть обширных подземных сооружений с куполами, выступающими над землёй. На ажурных металлических башнях готовили к запуску ракеты, и из окна своего номера на шестом этаже Данину был виден далёкий серебристый конус, устремлённый в плачущее дождями небо.

В первый же день его познакомили с Вернером фон Брауном. У самого было красивое лицо с высоким лбом и светлыми глазами. Данин уже знал, что в двадцать два года фон Браун стал самым молодым в Германии доктором технических наук, начинал с лаборатории в Куммерсдорфе, потом получил патент на все ракетные разработки, быстро пошёл в гору… Ему понравился этот человек, он умел заразить других своей энергией и уверенностью. Целый час, не жалея времени, господин фон Браун вдохновенно рассказывал Данину о цели, которой посвятил свою жизнь – не только наблюдать планеты в телескоп, но и самому прорваться во Вселенную, исследовать таинственные миры, искать там недостающие ступени эволюции, новые технологии, запасной дом для землян…

– Очень прагматичная установка, – осторожно заметил Данин.

Фон Браун удивился.

– Да? Вы её не одобряете?

– Это моё личное мнение… но мне кажется, что люди, отправляясь в космос, забывают о самом важном, – поколебавшись, сказал Данин. – Я человек верующий, для меня такое путешествие – это надежда на встречу с Богом. Всё-таки, где он располагается пространственно? Говорят, на Луне он никому не встретился. Возможно, мы и на Марсе его не увидим. И всё же полёты в космос – это постижение Бога через сотворённое им мироздание…

Но сейчас он погряз в технических деталях и больше думал о возвращении, о том, как с едва заметной небрежностью, свойственной людям необыкновенным, но скромным, будет рассказывать на специально организованных встречах о своём трёхпрыжковом космическом приключении. В первую очередь его спросят:

– А почему сначала на Луну? А с Луны – на Фобос? Зачем нужны взлёты и посадки на спутники?

– Видите ли, у Земли и Марса слишком сильное поле тяготения, – спокойно и с достоинством ответит он. – Чтобы преодолеть его, огромному космическому кораблю потребуется гораздо больше топлива, чем маленькому «челноку», именно так называется корабль для промежуточных полётов. Крошечный Фобос, к примеру, имеет в поперечнике всего шестнадцать километров, на нём такая слабая сила притяжения, что однажды я, неловко подпрыгнув, едва не улетел в межпланетное пространство! Выручил страховочный трос.

Всеобщий вздох изумления, почти стон, восхищение дам и жгучая зависть мужчин.

– Поэтому взлёт корабля с Фобоса куда проще и экономнее.

Вопрос экономии только подогреет интерес к его выступлению.

– Надеюсь, присутствующие понимают, какое сложное дело полёт на Марс? Необходимо рассчитать траекторию полёта, количество топлива, запасы воды, продовольствия, кислорода, разработать программу научных исследований, решить сотни других важных вопросов. Один из них – время отправления. Раз в пятнадцать лет случается так называемое великое противостояние, когда Марс приближается к Земле на кратчайшее расстояние в пятьсот шестьдесят миллионов километров. Это самый подходящий для полёта момент. Прошло четыре года, прежде чем задуманная экспедиция состоялась, и вот мы с моими коллегами только что вернулись в родную колыбель. – Дребедень какая, подумал Данин, дойдя в грёзах до колыбели. Пафосная чушь. На Землю – так будет лучше. – И вот, четвёртого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года мы с моими коллегами вернулись на Землю.

Кто-то от души выкрикнул:

– Браво!

Его поддержали оглушительными аплодисментами.

– Долго летали!

– Долго. До Марса восемь месяцев пути… Но зато какая нас ждала награда… Представьте, друзья мои, как на чёрном небе растёт, приближаясь, сияющий диск. Вскоре вам удаётся рассмотреть на нём полярные шапки, моря, пустыни и знаменитые каналы, о которых было столько споров…

Раздаётся громкий смешок.

– А как же марсиане? Они удивились, наверное!

Кто-то шикает на бестактного, но Данин ласково улыбается.

– Дамы и господа… Мне поручено сообщить вам, что на Марсе, на этой далёкой и, казалось бы, абсолютно безжизненной планете, нам удалось обрести новых друзей. – В зале наступает космическая тишина (в вакууме нет звуков). – Да, это правда, мы установили контакт с представителями внеземной цивилизации!

Его последние слова тонут в неистовом шуме. И, конечно же, его одиссея не пройдёт незамеченной для неё…

День был расписан по минутам. К Данину приставили шустрого бритоголового парня по имени Вальтер. Был он по-обезьяньи ловок, прекрасно ориентировался в ярко освещённых подземных коридорах и знал ответ на любой вопрос. Он должен был дать своему подопечному основы астрономических знаний и научить если не управлять космическим кораблём, то хотя бы разбираться в назначении приборов и уметь читать их показания. Тренировочная модель корабля, которую Данин начал вместе с ним осваивать, напоминала грандиозную бочку, поделённую на пять больших частей: дом, лабораторию, склад, собственно «корабль» и «Марс». В «доме» находились шесть индивидуальных кают. На склад, как и в лабораторию, где стояли приборы для научных экспериментов, они не заглядывали, а в «корабле» располагалась рубка с пультом управления и спускаемый аппарат, в котором космонавтам предстояло совершить посадку на Марс. В голове у Данина теперь поселились гелиометры с термометрами, радиопередатчики, по ночам снились самозаписывающие барометры и всякие умные приборы вроде аппаратов многоножек для взятия марсианского грунта. В пятом модуле имитировалась марсианская поверхность – на красном песке стоял вездеход, на угольно-чёрных стенах и потолке горели лампочки, изображающие звёзды. Выходить сюда без скафандра и без напарника строго запрещалось. Данин уже дважды побывал здесь и оставил в «марсианской» пустыне длинные рубчатые следы от трекеров вездехода. Управлял он им легко и даже с некоторым артистичным лихачеством. Модули сообщались небольшими тамбурами. На пятый день в одном из таких тамбуров ремонтник, проводивший профилактический осмотр систем «корабля», втайне от зоркого Вальтера, приложил к губам палец и показал Данину запечатанный конверт, на котором было крупно написано: «Прочтите в ванной комнате и немедленно уничтожьте». Конверт он засунул оторопевшему Данину в карман комбинезона и вернулся к работе. Вечером Вальтер дважды заходил в круглосуточно охраняемый номер Данина, интересовался, хорошо ли тот себя чувствует – уж очень бледное у него лицо. Данин отшутился.

«Уважаемый господин Данин, моё имя Вам незнакомо, скажу лишь, что являюсь одним из помощников господина Вернера фон Брауна. Вместе с господином Королёвым он возглавляет конструкторское бюро Консорциума, созданного в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Полагаю, Вам хорошо известны этапы русско-немецкого сотрудничества, которое три года назад привело к успешной высадке на Луне экипажа космического корабля «Святогор 4». А теперь позвольте изложить суть дела. Русские спецслужбы разыскивали Вас много лет, но каким-то чудом мы их опередили. Мой шеф, господин фон Браун, немедленно вызвал из Москвы в Женеву господина Королёва и встретился с ним приватно. Через несколько часов после разговора он собрал нас в своём номере в «Савое», где мы, его команда, остановились. Там были все: естественно, агенты спецслужб, члены совета директоров Консорциума, научная группа, а также заместители и помощники, был даже Дитц, герой нашей лунной эпопеи, – в этот раз шеф взял с собой всех, кого смог, словно чувствовал, что дело пахнет жареным. Он вышел к нам с красным лицом. Чтобы немного разрядить обстановку, Мальтус, один из директоров, пошутил:

– Вернер, у тебя такой вид, будто тебя долго парили в русской бане.

– Ничего, Фридрих, ничего, – ответил шеф. – Сейчас вы все будете выглядеть точно так же. Боюсь, кое-кого даже хватит удар.

Такое вот весёленькое начало. Понятное дело, от русских мы всегда ждём чего-то неожиданного, поэтому никто особо не удивился. Потом шеф обратился к одному из руководителей теоретической группы, Гюнтеру Пульвермахеру по прозвищу Унылый Гюнтер:

– Давай, Гюнтер, расскажи-ка нам о перспективах полёта на Марс.

Похоже, Гюнтер был заранее предупреждён о выступлении, потому что разложил перед собой листочки и начал своим умирающим голосом. На дословное изложение его доклада нет времени, а если вкратце, господин Данин, то перспективы весьма туманны. В таком дальнем полёте корабль должен рассчитывать на собственные ресурсы, а у нас всё ещё нет надёжной системы, которая могла бы идеально регенерировать воду и вырабатывать кислород. Кроме того, есть ряд других не менее важных проблем. Так, недавно мы установили, что в состав галактических лучей входят тяжелые элементы, например, ядра железа. Они обладают большой проникающей способностью и могут разрушать живые клетки. Полёт к Луне продолжался всего несколько дней, но все, без исключения, космонавты вернулись с катарактой. Что же будет с людьми во время полета к Марсу? Чтобы сохранить им здоровье, нужна надёжная радиационная защита – нужны медицинские препараты и убежище с толстыми металлическими стенками на самом корабле. Ещё один враг – невесомость. Пока мы не научимся создавать в рабочей и жилой зонах корабля нормальную гравитацию, нечего и мечтать о сверхдальних полётах. В условиях невесомости страдает вестибулярный аппарат, перестраивается гормональная система. Из-за этого атрофируются мышцы и из костей вымывается кальций. Несмотря на то, что притяжение на Марсе почти в два раза меньше земного, через месяцы полёта космонавт, прилетевший на красную планету, может оказаться беспомощным, как младенец. Ему не хватит сил даже на то, чтобы выйти на поверхность. Другая опасность: медики предсказывают возможность заболеть в космосе декомпрессионной болезнью, которой на Земле страдают водолазы. Мы должны предотвратить возникновение конфликтов между членами экипажа. А это значит, что нужно заранее просчитать возможные критические ситуации, проверить претендентов на стрессоустойчивость и умение принимать быстрые и правильные решения. В психологическом плане ситуация может осложниться, если экипаж будет международным. Из-за того, что магнитное поле на Марсе в тысячу раз меньше земного, его нужно создавать искусственно – и на корабле, и в марсианском лагере. Иначе полетит вегетативно-нервная система. И наконец, очевидна проблема поддержания суточного ритма во избежание такой серьёзной болезни космонавтов, как десинхроноз. Сон – очень важная часть жизни человека. Во время сна замедляется обмен веществ, снижается активность пищеварительной системы, а головной мозг переключается на восстановительную работу в клетках. Мы обязаны обеспечить соблюдение на корабле режима «день-ночь» и, для психологического комфорта, воссоздать иллюзию смены времён года.

– Космос – это сверхвраждебная человеку среда, и решиться на полёт к Марсу сейчас – значит, послать людей на верную смерть, – подытожил Гюнтер.

– И когда, предположительно, мы будем готовы к такой экспедиции? – спросил шеф.

– При условии хорошего финансирования не раньше чем через двадцать лет.

Сделав паузу, шеф скорбно сказал:

– Парни… Русские снова нас обскакали. Они были на Марсе ещё двадцать семь лет назад.

Все вскочили на ноги, поднялся страшный гвалт.

– Замолчите! – приказал шеф не терпящим возражения голосом. – Сядьте! Сейчас всё обсудим. Знаю, вам нужны доказательства.

Он подал знак, включился проектор. Это были снимки из космоса, господин Данин. Панорама Солнечной системы, сделанная с Марса. Солнце выглядело как сверкающий ослепительно-белый шар, подвешенный среди абсолютной черноты, а далеко-далеко виднелась голубая Земля с маленьким диском Луны. Восхитительные снимки. Сам Марс предстал перед нами в таких подробностях, что отпали всякие сомнения. Специалисты, заверил шеф, подтвердили подлинность фотографий. Можно было подумать, что снимки сделаны посланным на Марс автоматическим аппаратом, если бы не одно «но». Там была фотография, сделанная из кабины, вероятно, космического корабля. На фоне большого иллюминатора стоял улыбающийся мужчина. А за ним – красные пески; в небе – звездочка Деймоса и неправильная луна Фобоса… Сказать, что мы были потрясены, значит, ничего не сказать – мы были уничтожены.

– Не понимаю, – сказал Унылый Гюнтер, не скрывавший слёз. – Зачем тогда русским был нужен полёт Гагарина в тридцать первом? Международный Ракетный Консорциум? Наш совместный полёт на Луну?

Шеф скривился.

– Полагаю, для прикрытия.

– А я считаю, что русские водят нас за нос. Построить корабль да ещё слетать не куда-нибудь, а на Марс, и чтобы мы об этом не узнали… нет, это невозможно…

Гюнтера поддержал первый заместитель шефа Кунц:

– Русские – мастера сочинять сказки. Их космический корабль недавно потерпел катастрофу и упал в Тихий океан. Как же они летали на Марс?

– А как мы с ними летали на Луну?! – рявкнул шеф. – Или нам это приснилось? Ясное дело, что-то пошло не так! Не без того! В космос слетать – это тебе не за город прогуляться!

Ну, и понеслось. Мы чуть не передрались. Особенно досталось теоретикам.

– Складывается впечатление, что наша хвалёная наука – пёсий хвост, огрызок от яблока! Куда уходят мои деньги? – сказал Мальтус, злобно глядя на Линца, самого талантливого физика в команде.

Линц, человек крайне истеричный, начал кричать, что все важнейшие открытия в истории человечества сделаны по наитию, и что сам великий Ньютон к концу жизни стал мистиком. Реформы Столыпина обескровили Россию, но она быстро сориентировалась в новых условиях, можно сказать, бедность ей даже помогла: в ожидании лучших времён русским оставалось только смотреть на небо и – слушать, улавливать, концентрировать идеи.

– Я чувствовал, что у русских прямой канал связи с небом! Я всегда это подозревал! – негодовал Линц. – Мы надрываемся из последних сил, пытаясь осуществить научный прорыв, а Иван лежит на печи, и вдруг на него нисходит озарение, потому что он любимчик Господа, он избранный. Его стиль и образ жизни вызывает у бога – нашего общего, заметьте, бога! – уважение. «Как бы мне, Господи, слетать на Марс? Только мне быстро надо, дня за два…» – «А вот тебе, радость моя, формула принципиально нового источника энергии. Садись на свою бутылку и газуй, только не свались, с бодуна-то…»

– У тебя устаревшие сведения, – сказал Кунц. – У них уже нет бутылок. Изобрели твёрдую водку в виде кубиков, сразу с закуской, и грызут, как кролики. Говорят, меньше хлопот, транспортировать удобно. Водка с солёными огурцами, с котлетами, селёдкой, шашлыком, с чем хочешь.

– Да при чём тут водка! – завёлся Манн. – Помните, русские активно челночили в Индию и Тибет? По всему видно, времени зря не теряли, прицельно обхаживали гуру с далай-ламами! Клянчили эзотерические знания! Мы отстали от Востока не на сто лет – на тысячу! Зато русские теперь летают на Марс, вот до чего дошло! Скоро нам предложат чистить сортиры в России! А я вас предупреждал! Не верили в наследие атлантов – получите, идиоты!

Лично мне, господин Данин, очень хотелось напомнить моим коллегам, что нет таких областей науки, где русские не сказали бы своего слова, и зачастую, раньше других. Хотелось произнести имена Яблочкова, Лодыгина, Попова, Чернова, братьев Черепановых – русских изобретателей, у которых несправедливо отняли славу первооткрывателей. Но стоял страшный шум, потому что в обстановке полнейшей секретности у каждого обнаружилось своё громкое мнение.

Призывая к порядку, шеф взял в руки графин с водой и пообещал разбить о чью-нибудь башку.

– Я понимаю, что вы разочарованы, но перестаньте, наконец, говорить глупости и тешить себя иллюзиями, – раздражённо сказал он. – Да, русские живут не очень хорошо, но они сделали ставку на покорение космоса. У них впечатляющая научная программа, а материальная база в разы мощнее нашей, потому что вся страна работает на космос. Причина их грандиозных успехов – политический гений Столыпина, помноженный на научный гений Циолковского. Пока Германия занималась внутренними политическими дрязгами, нянчилась с революционерами, Россия добывала бериллий и ниобий, плавила танталовольфрам. И если бы не наши открытия в области ракетостроения, отдельные конструкторские находки, русские вряд ли заинтересовались бы нами. Мозги… – Он постучал себя по лбу. – Вот наше главное достояние. Так включите их хотя бы сейчас! Не буду больше вас интриговать. Как вы знаете, я только что виделся с Королёвым, чтобы выяснить, зачем им нужен наш Данин. Сергей не стал ходить вокруг да около. Двадцать семь лет назад, в тысяча девятьсот четырнадцатом году, русские соорудили радиотелескоп необычной мощности и через него поймали сигналы с Марса. Понятно вам? Они отфильтровали от других шумов необычные излучения, выделили, так сказать, в чистом виде ультракороткие волны, поступающие из одной точки пространства. Сигнал послали обратно. Ну? И что, вы думаете, произошло? На связь с ними вышли марсиане. Спрашивается – кто нам мешал?!

После такого заявления с нами в самом деле чуть не случился групповой апоплексический удар. Среди гробовой тишины шеф продолжил:

– Марсиане помогли русским построить корабль. Особый. Через два года отец Данина Андрей Красин совершил на нём благополучный полёт на Марс, где вступил в контакт с представителями инопланетного разума. Он не просто первый человек, полетевший в космос за четырнадцать лет до Гагарина, он первым ступил на другую планету. На обратной стороне Луны есть база, с которой корабль русских отправился на Марс. Извини, Дитц, что отбираю у тебя лавры лунопроходца.

Фогель, наш главный по скафандрам, сказал:

– Вон оно что. Значит, это технологии марсиан помогли русским так быстро прогрессировать на протяжении последних тридцати лет. Теперь-то мне всё понятно.

Фогель наступил на больную мозоль. Шеф нервно возразил:

– Пока я не вижу этому подтверждений. Одно время, действительно, разведка доносила, что русские расшифровывают рукопись с какими-то необыкновенными формулами, но у них ничего не вышло. Скорее всего, это была модная в средневековье пустышка, стилизованная под научный трактат. Красин совершал свои полёты дважды, из второго полёта он не вернулся, и связь с ним утрачена. С марсианами тоже. Поэтому русским нужен его сын. Хотят через него навести мосты со своими космическими покровителями. Да, да! Что вы так смотрите? Везде кумовство и связи, и в космосе тоже! Ну а мы пойдём прицепом, раз у нас есть Данин. И вот что я вам скажу, парни: и на том спасибо. Готовимся к полёту и сдуваем с Данина пылинки. Кунц, как он? Мы можем рассчитывать на его верность интересам Германии? Или хотя бы лояльность?

– Он русский, и в этом вся проблема, – ответил Кунц. – Довольно замкнут, ездит только в русские рестораны и клубы, его горничная говорит по-русски. Даже его игрушечный кот распевает русские песни. Какие тут могут быть гарантии?

Вошёл секретарь шефа. Оказалось, русские только что объявили о своём намерении взять у арабов в аренду пирамиды. На сто лет. Взамен предложили аренду Каспия. У шефа задёргался глаз.

– Что происходит? – сказал он. – В каком мире мы живём?

Теперь Вы видите, господин Данин, какая колоссальная ответственность ложится на Ваши плечи. История двух стран теснейшим образом переплетена, русские цари связаны с Германией кровными узами. В моих жилах тоже, как Вы могли догадаться, течёт русская кровь (предки со стороны отца родом из-под Воронежа). Но какими бы взаимополезными ни были эти отношения, остаётся непреодолимое соперничество, разъединяющее наши народы, – борьба за космические природные ресурсы и территории, за новые технологии и политическое влияние на Земле. Как патриот нашей с Вами общей родины, я счёл своим долгом ввести Вас в курс дела. Кроме того, позвольте предупредить, что Ваша жизнь в серьёзной опасности. Может так случиться, что германские спецслужбы, следуя государственным интересам, сменят курс и предпочтут, извините, Вас уничтожить. Так что позвольте посоветовать Вам при первой же возможности бежать на территорию русского отдела Международного Ракетного Консорциума. Бегите немедленно, бегите туда, где Вас ждут друзья и братья, и да поможет Вам Бог. В пакетике, вложенном в конверт, Вы найдете средство против сыворотки правды. Уверяю, это не яд, отдел безопасности выдаёт его нам на время зарубежных командировок. Примите сразу весь порошок, он эффективен в течение примерно четырёх недель».

3

Купе было двухместным, с удобными спальными местами, с пледами из шерсти альпака поверх белоснежного белья, накрахмаленного до приятного хруста. На столике, рядом с кипой глянцевых журналов и газет с кроссвордами, стояла ваза с живой каллой; её изящный белый граммофончик хорошо выделялся на тёмном экране, которым было наглухо задёрнуто окно. Дитрих видел, что взгляд Данина постоянно натыкается на этот цветок-извинение, призванный немного смягчить тяготы заточения в теплом, комфортабельном, но всё же закрытом и колыхавшемся пространстве.

Если бы не тёмно-серые глаза и белейшая кожа, какая бывает у жгучих брюнетов, Данин вряд ли сошёл бы за русского – с этими довольно длинными, смоляными, как у цыгана, волнистыми волосами, зачёсанными назад. Он отгребал их со лба растопыренной пятернёй. Жест был бодливым, Данин слегка наклонял голову вперёд и вдруг резко задирал подбородок. Сам Дитрих стригся коротко и решительно не одобрил бы выбор такой легкомысленной и беспокойной причёски, но Данин был вне критики.

Дитрих знал, что его выбрали для сопровождения такой важной персоны не только потому, что он прилично говорил по-русски и провёл с Даниным ту первую встречу в его квартире. У него было много достоинств: он был умным, хватким, проницательным, располагающим к себе и в свои сорок находился в прекрасной физической форме. Агентом немецкого отдела безопасности Консорциума он служил почти двадцать лет, имел награды и благодарности, но, к большому своему разочарованию, по-прежнему оставался в тени. Тому была причина. Вернер фон Браун, которому напрямую подчинялся их отдел, любил, когда его подчинённые не просто служили, а совершали подвиги; он обожал красивые карьерные истории, считая их лучшим стимулом для тридцати тысяч вверенных ему людей. Сейчас, например, в его кабинете висел усатый портрет в позолоченной раме, при виде которого желчь у Дитриха разливалась, как море. Увековеченный в масле капрал Мюнних получил фантастическую прибавку к скорой пенсии, гостил сейчас на всём готовом в родовом замке Вернера фон Брауна, стрелял в его угодьях уток, а домашний врач барона лично занимался его запущенной язвой. И всё потому, что капрал совершил подвиг, по мощи равный двенадцати подвигам Геракла. Когда схлынули первые эмоции и пришло время анализа, Дитрих скрепя сердце признал за капралом способность мыслить стратегически. Обнаружив, что по счастливой случайности рядом с ним оказался человек, которого много лет безуспешно разыскивали спецслужбы, капрал Мюнних тут же вспомнил, что числит в знакомцах швейцара элитного загородного клуба, где два раза в месяц, по воскресеньям, а тогда было именно воскресенье, любил бывать шеф. Первым делом Мюнних бросился к телефону, выяснил, что господин фон Браун в клубе, но как раз собирается отбыть, и пообещал швейцару немалую мзду, если тот, проявив известную сноровку, сумеет приблизиться к господину фон Брауну и передать ему следующее: «Вам звонит человек, который нашёл Красина». Так удачливый капрал никому не дал оттереть себя в сторону от своего подвига. Когда Дитрих услышал эту историю, ему впервые в жизни захотелось совершить по-настоящему крамольное – вырвать два клока волос, обеими руками, из своей и без того стремительно редеющей шевелюры. Но потом удача повернулась к нему лицом, ему поручили организовать поездку Петра Андреевича Данина в Россию. Пока готовился полёт на Марс, русские хотели, чтобы он вспомнил что-нибудь из детства, проведённого на родине. Дитриху не нужно было объяснять, что делать. Никогда еще поставленная перед ним задача не являлась столь лично значимой. Усилием воли он подавил в себе чёрную зависть к капралу Мюнниху, эту разрушающую силу, способную сокрушить психику любого, и сконцентрировался на осуществлении великой цели: он должен стать Другом Данина. Со всеми вытекающими из этого приятными последствиями – портретом, замком, утиной охотой, «Тайным орденом», присуждаемым героям их организации, и, конечно же, восторгом его молодой жены, обожаемой Гретхен.

К сожалению, всё пошло не туда и не так, как задумывалось. Едва ли не впервые в жизни сверхъестественное чутьё и почти колдовское обаяние подводили Дитриха. Данина всё раздражало. Он отказывался играть в шахматы и, невзирая на лошадиные дозы сыворотки правды, подсыпаемые во всё съедобное, отказывался вести беседы на интересующие Дитриха темы. Он постоянно жаловался, что ему душно, чай в серебряных подстаканниках был то жидким, то крепким, то слишком приторным, а в длинном зеркале на двери купе ему чудились по крайней мере призраки – так порой неузнаваемо при виде самого себя искажались его черты. В такие минуты Дитрих искал в его поведении следы панической атаки, этот явный признак клаустрофобии, но Данин, заметив его беспокойство, внезапно затихал и даже ободряюще ему улыбался. До следующего приступа раздражения.

Так, Польшу проехали в обстановке крайней нервозности. Данин сначала просто капризничал, потом начал капризничать затейливо – складывал из бумаги фигурки героев русских басен и мучил Дитриха выразительным декламированием оных. Знал он их без счёту. Потом забросил оригами, занялся кроссвордом, но, наткнувшись на фамилию Чехов, разволновался до покраснения щёк и пафосно поведал, что умершего Чехова-де не по-божески везли из Баденвейлера в Москву, в вагоне с устрицами его везли! Дитрих хладнокровно возразил, что Чехов скончался жарким июльским днём, и его тело отправили на родину в вагоне-холодильнике, в рефрижераторе, и что в этом, собственно, такого? Данин надулся, как ребёнок, к чему-то обозвал Померанию Помиранией и не иначе как из вредности схватился за любимую игрушку. Кот-баюн раз дцать спел про златые горы, пока наконец не лопнул, подлец, феерично рассыпав по купе свои гонорарные.

Собирая монеты, Дитрих в отчаянии думал о том, что его мечта разбилась о раздражение Данина, как о скалу. В этот самый момент, глядя, как человек много старше ползает на коленках, стараясь ему услужить, Данин устыдился, а устыдившись, смилостивился:

– Извините, господин Зальцман. Так о чём вы хотели поговорить?

Дитрих под купейным столиком на мгновение забыл человеческую речь. Он спешно вылез, отряхивая брюки, на которых не было ни пылинки, и ссыпал Данину в ладонь собранные монетки.

– О вашем детстве, господин Данин, о матери…

– Ах, о матери… – Данин протестно поджал узковатые губы, прищурился. – Знаете ли вы, господин Зальцман, как бывает тяжела неизвестность? Меня куда-то везут, как, случается, везут к ветеринару какое-нибудь больное животное, допустим, кота, – в закрытой переноске. Коту страшно, ему кажется, что его собираются утопить.

– Как кота в мешке? – поддакнул Дитрих, довольный тем, что Данин заговорил по делу.

Данин взглянул на него и тихонько рассмеялся.

– Ну да. Я для вас для всех кот в мешке, что для немцев, что для русских…

Дитрих насторожился.

– Что вы имеете в виду?

– Смысловую чехарду. Вы по-русски говорите неплохо, но вы не русский. Давайте так. Освободите окно, я хочу хотя бы мельком увидеть пейзаж, а я вам за эту малость поведаю о том, что для меня осталось непонятым в моей матери. Не сомневаюсь, всё остальное о нашей семье вам уже известно, не зря же спецслужбы едят свой хлеб. Как вам такое предложение?

– За нарушение приказа меня могут запросто вышвырнуть из отдела, – сказал Дитрих и рванул на себя приколоченные намертво жалюзи.

Штора треснула, поддалась, открылся прямоугольник окна, за ним ночь, столбы вдоль дороги и огни, огни… Данин, сидевший напротив Дитриха, прилип к окну, жадно всматриваясь в темноту.

– Когда я узнал, что мне предстоит, в голове днём и ночью колотилось вот это, цветаевское: «В на-Марс – страну! в без-нас – страну!» А сейчас меня совсем не волнует встреча с Марсом, но так сильно, неудержимо – с Россией…

– Скоро Брест, – сказал Дитрих. – Потом Минск, Смоленск.

– Где мы жили? Мама не рассказывала…

– У вас было имение где-то в Подмосковье. В Кубинке наш вагон прицепят к тепловозу русских, и – вперёд… Не переживайте, всё будет хорошо.

Похоже, Дитрих нашёл нужную интонацию – Данин размяк, расчувствовался и, достав из кармана платок, торопливо вытер покрасневшие глаза.

– Конечно, вам известно о наших дворянских корнях. Отца я не знал, а в жилах моей матери текла благородная кровь. Чтобы это понять, достаточно было взглянуть на неё. К своим элегантным костюмам – став взрослым, я узнал, что это стиль «шанель» – она тщательно подбирала дорогие украшения с камнями и, вообще, ко всему, что являлось частью её образа, подходила с такой основательной… даже надоедливой, знаете ли, дотошностью, словно от выбора шляпки или туфель зависела её жизнь. В этом определённо было что-то нездоровое. По-моему, так она пыталась заполнить некую пустоту в душе. Что ещё? Много курила, по три пачки в день, но мне курить запрещала. Как и ездить в Россию. Она была высокой, не худой, но подтянутой, ходила с гордо поднятой головой, а своей профессиональной сферой избрала жизнь переводчика. Я никогда не сердился на неё за то, что жил и учился в пансионатах. Она дала мне прекрасное образование, следила, чтобы у меня всегда было всё самое лучшее. Каждое её появление становилось праздником. Я ждал: вот сейчас откроется дверь, она войдёт, и солнце для меня засияет ярче. Так и было. При её красоте поклонникам не было числа, но замуж она больше не вышла. Слишком любила отца. Помню, однажды очень влиятельный человек при мне сделал ей предложение. Она ответила с горькой усмешкой: «Подзовём-ка её да расспросим: «Как дошла ты до жизни такой?» Какое уж тут замужество, что вы… Пощадите. Я ведь только и мечтаю поскорее уйти. Крест ношу, он не пускает, придавил… Да и Петя мой совсем один останется на белом свете». – Данин замолчал и посмотрел в тёмное окно. – Ничего не вижу. Слепой котёнок, слепой…

– Похоже, у вашей матери была тайна?

– Похоже. При встрече она каждый раз говорила мне: «Что же я наделала, Петенька? Что я наделала…» Плакала. Теперь жалею, что не пытался выяснить, за что она себя корила. Сначала был мал, потом, наверное, к этим словам привык. Это было частью ритуала, а ведь ритуал – данность, его не комментируют, ему следуют. И ещё одно, очень необычное, ни на что не похожее воспоминание. Знаете, бывают такие. Как случайные снимки в альбоме. Невозможно вспомнить людей или событие, и тогда их просто засовывают за обложку. Я помню, как она несла меня на руках по тёмному тоннелю с быстро сужающимися стенами. Жарко. Я обхватил рукой её шею… На шее мягкий платок, за её подпрыгивающим плечом – исчезающий кружок света… Мой подбородок больно ударяется о её плечо, я слышу тяжёлое дыхание и спазмы, раздирающие ей грудь. Наверное, бег занял всего несколько секунд, но я успел понять, насколько мы были близки к смерти. Где это произошло, почему мы бежали – увы… Помню только какое-то мелодичное позвякивание. Может, это был сон? – Данин пододвинул к себе кота, поставил на попа и бросил в прорезь монетку. – Простите за кота, господин Зальцман… Но меня это так успокаивает…

Кот крякнул, задвигал в воздухе лапами. «Когда-а а б имел…» Дитрих в изнеможении откинулся на сиденье, молясь, чтобы это был последний номер в сегодняшнем концерте. Плюшевый мучитель допел, поезд набрал ход, и монетка тихонько забренчала в котской утробе. Данин воззрился на кота, прислушался и вдруг громко воскликнул:

– Господи! – Дитрих от неожиданности подскочил на месте. – Извините, ради бога… Я слышу тот самый звук, господин Зальцман! Котейко, дружок, значит, это ты оттянул мне тогда свободную руку?

– Но ведь это ни о чём не говорит, – разочарованно протянул Дитрих. Уж кота-то этого облезлого они сразу проверили, не было в нём ничего необыкновенного, так, просто игрушка с примитивным механизмом, без секрета…

Но Данин глядел с укоризной.

– Кот-то, возможно, из самого первого моего детского воспоминания. Нет его роднее.

– Понятно… По чашке чая?

– Да, и покрепче, пожалуйста. Я не собираюсь спать – скоро Брест…

Принесли чай. После третьего глотка у Данина закружилась голова, и он был вынужден прилечь.

– Что вы там намешали мне, сволочи? – сонно пробормотал он, погружаясь в ватное небытие. До него слабо доносился гаснущий голос Дитриха: «Берите его, выносим из купе… Да, к медикам… Осторожнее, болваны! Руку ему не оторвите…»

4

Ночь была морозная. К удивлению Дитриха, родовое гнездо Данина оказалось внушительным, в два этажа, с белыми колоннами на входе. Дом напоминал садящуюся на снег белую птицу – у него были два длинных, загнутых вперёд, крыла, и над правым висел в мутном небе жёлтый полумесяц. При их появлении дом засиял огнями, возникла некоторая неизбежная суета, двадцать немецких кожаных плащей, подбитых мехом, грудой легли на скамью у входной двери. Пока его группа занималась проверкой дома, Дитрих, в компании широкоплечего и немногословного майора Суходолова, одетого в тёмно-зелёный китель с золотыми пуговицами, ждал в холле первого этажа. У широкой мраморной лестницы, покрытой красной дорожкой, у каждой двери, возле высоких задрапированных окон и напольных ваз стояли навытяжку русские в военной форме. Визит Данина в Россию и посещение им дома родителей ранее обсуждались обеими сторонами до мельчайших подробностей, и хотя сейчас Дитрих не видел ничего подозрительного, слова застревали у него в горле – он всей кожей чувствовал волны тревоги, исходящие от майора Суходолова.

– Не ожидал. Это же не дом, а дворец, – сказал Дитрих, чтобы что-то сказать.

Майор не ответил. Один за другим возвращались агенты, рапортовали вполголоса, что всё в порядке (засады и прослушивающих устройств не обнаружено). Дитрих заметил, что Суходолов водит глазами, пересчитывая его людей.

– Здесь не все, – сказал он, просверлив Дитриха взглядом.

Пропавший быстро нашёлся, после того как за ним послали агента Шварца. Дитрих уставился на него: в чём дело?! Агент виновато ответил по-немецки, что у него отлетела пуговица, пришлось искать…

– Пуговица… Безобразие, – пробормотал Дитрих. – Прошу простить, господин Суходолов, мы обязательно разберёмся…

На самом деле, агент на всякий случай должен был спрятаться в укромном месте. Но – не получилось.

– Ich berate Ihnen, Herren vernünftiger zu sein, – на безупречном немецком отчеканил Суходолов, судя по всему, ни на йоту не поверивший в предложенное объяснение. – Sie haben Fragen? Wenn nein, biete ich an, zur nächsten Etappe anzutreten [3].

– Согласен, – бодро сказал Дитрих.

В сопровождении четырёх агентов в дом вошёл Данин, Суходолов представился, протянул руку. Данин руку пожал, но не удостоил майора ответом и угрюмо огляделся по сторонам. Его провели по первому этажу. Как на экскурсии, показали музыкальный зал, где в блестящем зеркале паркета отражался рояль и стоящие вдоль окон позолоченные стулья. Показали кабинет со шкафами, полными книг. Показали то, показали это, кухню, столовую, буфетную, две ванные комнаты, людскую… Дитрих держался справа от Данина, Суходолов – слева. Впереди и сзади шли, перемешавшись, как и было оговорено, русские и немцы. Когда стали подниматься по мраморной лестнице, Дитрих отстал на шаг, чтобы взглянуть на майора. Лицо у майора Суходолова было бледное и напряжённое, не лицо, а посмертная маска из гипса. А ведь плохо дело, подумал Дитрих.

– Aller im Korridor zu bleiben, – деревянным голосом приказал майор и потянул на себя створку белой двери. – Wir werden nur ich, Herr Danin und Herr Zal’tsman kommen. – Он повторил для своих: – Всем оставаться в коридоре. Войдём только я, господин Данин и господин Зальцман.

Они вошли втроём в ярко освещённую комнату. Это была детская. У высокого закруглённого окна стоял расписной лакированный столик с двумя стульчиками. У левой стены – шкаф, заполненный игрушками, на большом, изумрудного цвета, ковре с нежно-лиловыми анемонами – деревянная лошадка-качалка, резиновый мяч… Майор прошёл по ковру, с лёгким шорохом отдёрнул светло-зелёную штору из тонкой шелковистой ткани, разрисованную весёлыми рожицами. Штора ездила на металлической струне и делила просторную комнату пополам. К удивлению Дитриха, за ней ничего не было, словно часть обстановки вынесли. Пастельные обои на стене, голый паркет и – пустота.

– Что-нибудь вспомнили? – с непонятной усмешкой спросил майор, пристально глядя на Данина, стоящего в задумчивости посреди комнаты. Тот отрицательно покачал головой. – Ну, ещё бы… – Суходолов повернулся к Дитриху. – И куда заведёт нас недоверие, господин Зальцман? Мы разрешили вам приехать на бронепоезде, по-другому ваш состав не назовешь. Мы позволили вам взять с собой оружие и пошли на все ваши условия. Проверки мне тут устраиваете? Шутки шутите? Где настоящий?! – Его голос грозным эхом раздавался в пустоте спальни.

– Спокойно, майор, – быстро произнёс Дитрих, примиряюще поднимая руки. – Мы же с тобой оба солдаты. Осторожность никогда не помешает, правда?

Скрипнув, приоткрылась створка двери, появилась чья-то голова и сразу исчезла.

– Кто там?! – прорычал Суходолов. Дверь быстро захлопнулась.

– Да, это двойник, – сказал Дитрих. – Мы не могли рисковать. Господин Данин ждёт внизу, в машине. Предлагаю забыть этот небольшой инцидент и провести повторный осмотр, по выработанному регламенту.

– Небось, он и по-русски-то ни бельмеса, – процедил Суходолов и, обойдя «Данина», стоявшего столбом, направился к двери.

Дитрих натянуто улыбался ему в спину.

– Да не злись ты, майор. Ничего же страшного не случилось?

Но пока они спускались вниз и шли к машине, его не оставляло беспокойство. Суходолов откуда-то узнал о подмене. А ведь отдел маскировки поработал так профессионально, что и родная мать не отличила бы двойника от оригинала…

– Я в России? Я ничего не вижу, – в недрах автомобиля взволнованно повторял Данин. – Почему темно? Мы в лесу?

– Успокойтесь, господин Данин, – увещевали его приглушённые голоса. – Сейчас ночь. Скоро всё наладится.

Не одного Данина мучила эта тьма египетская. Когда они привели его в чувство, сделав пробуждающий укол, и готовы были вести к зданию-птице, вдруг погасли окна в доме и фонари на подъездной дороге. Мир погрузился в первобытный хаос. Дитрих смотрел издалека на тёмное здание, на голые парковые деревья, и под свист ветра, под гулкое своё сердцебиение, выдававшее страх, молился об успешном завершении их миссии, вязнущей в этих снегах.

Между сугробами замелькали огни. С ручным фонарём, отбрасывающим на дорогу широкий сноп света, бегом вернулся Шварц. Он тяжело дышал.

– Выбило пробки… Русские обещают исправить через пятнадцать минут…

– Ждём, – отрывисто приказал Дитрих стоявшим вокруг помощникам и костяшками пальцев тихонько постучал в стекло автомобиля. Вылез врач с длинным лицом, в теплой кожаной куртке и вязаной шапке с козырьком. – Что там?

– Очень слаб, господин полковник. Нервничает. Больше суток на глюкозе и нейролептиках… Желательно поставить ещё один укол, но я боюсь не попасть в вену.

– Сейчас всё будет. У нас полно фонарей.

За спиной у Дитриха словно вспыхнуло пламя. Он резко обернулся. Дом снова сиял огнями, как ярмарочная карусель; над ним желтела недозрелая луна, и хрусткий снег под ногами по-прежнему отливал синим, и сердце постепенно перешло на ровный ритм, и повеселевший Дитрих принялся рассказывать Данину, в каком красивом доме тот когда-то жил.

На нетвёрдых ногах Данин поднялся по ступеням белого дома с колоннами. Навстречу шагнула фигура в военной форме, за ней ещё пять или шесть таких же. Снежинки таяли на ресницах, и фигуры прыгали у Данина перед глазами.

– Добро пожаловать, Пётр Андреевич, – басом сказала одна из фигур. – Меня зовут Иван Терентьевич Суходолов. Мне поручено всячески содействовать вам во время посещения родного дома.

Данин, как утопающий, ухватился за протянутую для рукопожатия горячую ладонь. Вошли в залитый огнями холл. Данин оказался в плотном кольце из военных – русских и немцев – и ему был хорошо виден только высокий потолок, разрисованный пухлыми крылатыми ангелами.

– Как вы себя чувствуете? Выглядите неважно, – заботливым голосом сказал Суходолов, наклоняясь прямо к его лицу.

– Колют какую-то дрянь, я всё время сплю, – жалобно протянул Данин. – Простите… Такая слабость… невероятная…

Суходолов бросил в сторону:

– Врача! – и взял Данина под правый локоть.

Дитрих громко возразил:

– Позвольте! Врач? Это не по протоколу!

– А дурь ему колоть – по протоколу? Вы в своём уме, немцы? Он же на ногах еле держится. Глаза красные, как у чебака!

Решив не обострять, Дитрих промолчал, но нащупал данинский левый локоть.

– Подождите, подождите… – заторопился Данин. – Так нельзя. Надо, кажется, кошку на порог пустить? Где мой котейко? – Ему подали игрушечного кота. – Господа… Вы не могли бы разойтись? В стороны, пожалуйста…

Кольцо вокруг него разомкнулось, открылась широкая мраморная лестница с красной дорожкой, ведущая на второй этаж.

– Очень красиво, – слабеющим голосом сказал Данин.

Он шагнул к лестнице, сел прямо в пальто на ступеньку, поставил перед собой кота и бросил в него монету. Пока кот тянул свою скрипучую песнь, Данин сидел в скорбной позе, обхватив руками кудрявую голову. Появился врач в белом халате, с металлическим боксом в руках. Данину помогли снять пальто, закатали оба рукава пуловера, чтобы выбрать вену получше. После инъекции он лёг на спину и некоторое время полежал так на ступеньках, уставясь в потолок. А потом вдруг громко и отчетливо произнёс:

– А в ванной комнате один ангел.

Потом он зачем-то снова надел своё пальто, проигнорировав робкие возражения, что в доме и без того жарко… Его повели тем же маршрутом, что и двойника, и снова впереди и сзади, с каменными лицами, шли русские и немцы. Войдя в комнату или залу, Данин бросал по сторонам торопливые взгляды, мрачно пожимал плечами и спешил выйти. К сожалению, ангел, нарисованный на потолке в ванной первого этажа, оказался единственным его воспоминанием.

– Что с вами, Пётр Андреевич? – спросил Суходолов, когда приступили к осмотру второго этажа. – Вам по-прежнему нехорошо?

– Да, – тихо согласился Данин, – мне нехорошо. В моей голове всё перемешалось. Слишком быстро меняются декорации. Не ошиблись ли вы, господа, когда выбрали меня? Мне кажется, из стоматологов выходят плохие космонавты…

– Да что вы! – энергично возразил Суходолов. – Вы же не простой стоматолог, а золотой. Знаете, Пётр Андреевич, надо бы поговорить. А то мы всё бежим, бежим… Вот и господин Зальцман не возражает. – Выгнувшись, он через спину Данина выразительно взглянул на Дитриха. Тот кивнул. – Сейчас найдём удобное место, и я вам кое-что расскажу…

– Не надо, – довольно вяло произнёс Данин, открывая новую дверь. – Я знаю. У вас есть важные планы относительно меня… из-за моего отца…

Суходолов крякнул, Дитрих судорожно сглотнул, непонимающе глядя на Данина.

– Никому не входить! – приказал майор и, поспешно протиснувшись вслед за Даниным и Дитрихом, закрыл за собой дверь.

Данин остановился на ковре, тронул рукой деревянную лошадку с красным потёртым седлом.

– Зачем меня сюда привезли? Разве вы не понимаете, господин Суходолов, какая это мука? Ведь нельзя ничего вернуть или исправить…

– Поймите и вы нас, Пётр Андреевич, – с напором сказал Суходолов. – Это место для нас священно, как и любая память о вашем отце. Мы же ваш отеческий дом, будто музей, оберегаем. Посмотрите, в каком он в прекрасном состоянии. Это о многом говорит, правда?

– Не знаю… Мама запрещала мне возвращаться в Россию. По-вашему, в этом нет ничего подозрительного? Почему в этом доме нет фотографий? А где портреты?

Суходолов сделал предельно честное лицо.

– Их временно изъяли, чтобы сделать копии. А вашу матушку можно понять, можно. Она потеряла мужа. Это тяжело. Но взгляните сюда, Пётр Андреевич.

В голосе майора прозвучали новые нотки, что-то неожиданное, встревожившее Дитриха. Суходолов взялся за край светло-зелёной шторы, протянутой через комнату, и быстро-быстро потянул, сбирая её в горсти. Штора отъехала. Комната по-прежнему была пуста. Но сверху, с потолка, сыпались какие-то светящиеся серебристые пылинки. Они колыхались, странным образом извиваясь хаотичными волнами, и через эту полупрозрачную жемчужную пелену просвечивали стены с неяркими обоями, пустой угол, жёлтый паркет…

– Во от, замечательно, – негромко протянул весьма довольный, с раскрасневшимися щеками, Суходолов и вдруг, подхватив удивлённого Данина под локоть, увлёк его прямо на это престранное покрывало, свисавшее с потолка.

Дитрих, повинуясь, скорее всего, древнему охотничьему инстинкту, с коротким криком прыгнул вслед за ними и успел схватить Данина за рукав пальто. На мгновение он зажмурился, чтобы жемчужная пыль не попала в глаза, а когда снова открыл их, другая половина комнаты изменилась. Стены стали гладкими, с голубоватым стальным блеском, появилось большое окно, закрытое тёмной портьерой, детская кроватка, письменный стол, а на полу лежал ковёр с анемонами, как две капли похожий на ковёр в детской. И на этом-то ковре, в полутёмной комнате майор Суходолов со счастливым хохотом танцевал вприсядку, звучно хлопая себя по ляжкам. Данин стоял, безвольно опустив руки вдоль туловища, и с болезненной улыбкой смотрел, как он радуется.

– Прекрати, майор, слышишь? – сиплым голосом крикнул Дитрих. – Где мы?

– Где… В раю! Вот они, закрома марсианские! Склады заветные! Эх, итить-колотить! Не подвёл Суходолов, справился!

– Что происходит? – с надрывом, протяжно спросил Данин, повернувшись к Дитриху. В его облике было что-то невообразимо жалкое.

Дитрих успокаивающе похлопал его по плечу и вполголоса сказал:

– Всё будет хорошо, не волнуйтесь. Господин майор не выдержал напряжённости момента. По-моему, у него что-то с головой…

– Как же, – сказал Суходолов, прекратив пляску и одёргивая китель, и гоголем прошёлся по комнате. – У тебя самого с головой не то, морда нерусская.

Он подошёл к мерцающей завесе, осторожно погладил, как стену, похлопал – рука не проваливалась. К тому же теперь они не видели ту часть комнаты, из которой сюда проникли.

– Допуская, что вы не в себе, я не стану расценивать ваши слова как преднамеренный выпад против дружественной державы, – сухо парировал Дитрих.

Майор сделал приглашающий жест в сторону окна.

– Пётр Андреевич, что ж вы стоите, как неродной? Прошу!

– Куда? – одними губами спросил Данин и страдальчески забормотал: – Я ничего не вижу… где дверь… тут темно… где выход… Господин Зальцман, если вам нетрудно… помогите, пожалуйста…

Он шагнул к светящемуся покрывалу, но Суходолов, охнув, со словами «нет-нет-нет» подхватил его под руку и решительно повлёк к окну. Дитрих ринулся за ними.

Майор отдёрнул портьеру. В комнату хлынул багровый закат, так сначала показалось. Но потом Данин стал рассматривать пейзаж за окном, и стало ясно, что странности ландшафта с его невообразимыми оттенками красного не являются иллюзией или обманом зрения. Всё было реальным – красноватая пустыня, исполосованная графитными тенями от лежащих повсюду каменных глыб, маленький диск солнца на нежно-сиреневом горизонте и висевшая чуть в стороне крошечная луна неправильной формы. Ветер взметал в прозрачный, будто стеклянный, воздух редкие облачка кирпично-красной пыли, крутил и гнал их по равнине. А вверху, там, где всамделишный, а не нарисованный, купол неба наливался грозовыми лиловыми красками, ярко светили не лампочки тренировочного космического корабля в Пенемюнде, а самые настоящие звёзды. У Данина, который не понимал, как это возможно, чтобы солнце, луна и звёзды одновременно сошлись на небе, холодело в груди. Он посмотрел на спутников. Зальцман стоял с отвисшей челюстью, на лице русского майора играла торжествующая улыбка.

– Ничего, Пётр Андреевич, шок скоро пройдёт. Мы же с вами не барышни кисейные. Подумаешь, Марс.

– Мы на Марсе? – выдавил из себя Данин.

– На нём, родимом! – весело подтвердил майор.

– Вот так… сразу?

– А так ещё лучше! – Расправив могучие плечи и глядя в пурпурные дали, майор забасил: «Широка страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек…» – Это был российский гимн.

Данин начал понемногу соображать.

– Подождите… Значит, мой отец не был космонавтом? Он не летал на корабле, который помогли построить марсиане, он прошёл через эти… двери?

– Так точно! Ваш отец был гениальным человеком. Это был такой человек, такой… – Суходолов потряс сжатым кулаком. – Самородок… изобретатель от бога… Никто не додумался, а он в одиночку смастерил этот радиотелескоп. Эх, сколько же он для нас для всех сделал, когда проложил этот путь, перекинул межпланетный мосток! Низкий ему, понимаете, поклон!

– Да прекратите вы, – сказал Данин, раздражаясь. – Что с ним случилось? – Майор молчал. – Отвечайте, господин Суходолов, я настаиваю! Почему вы говорите о нём в прошедшем времени?

– Я могу быть с вами откровенным?

– Вам придётся. Если вы рассчитываете на наше сотрудничество.

– Случилось некоторое недопонимание между вашим отцом и моим руководством… Не конфликт – так, разногласие… Извините, Пётр Андреевич, не мог бы этот господин куда-нибудь деться? У нас всё-таки разговор не для посторонних.

– Я не посторонний, – быстро сказал Дитрих.

Данин кивнул.

– Говорите при нём. Раз уж мы все вместе здесь оказались.

Суходолов недовольно фыркнул.

– В общем, случились трения. С кем не бывает? Собственно, мы не узнали от вашего отца ничего особенного, поскольку сразу не смогли с ним договориться. Как бы это сказать… Просто не успели, понимаете?

– Тетрадь, которую вы расшифровывали, была отсюда? – спросил Дитрих.

– Отсюда… – Суходолов колебался, но потом махнул рукой. – От одного человека мы узнали, что у вашей матушки, Пётр Андреевич, есть какие-то странные записи. Она просила его помочь с дешифровкой. Мы вышли на неё, она занервничала, бросилась к вратам. Один из наших вместе с ней проник сюда. Но прошу учесть, что меня здесь не было, это реконструкция событий, которые произошли двадцать семь лет назад. А сейчас мне сорок два.

– Я учту. Что дальше?

– Вы с матушкой оказались в Европе, а где ваш отец, мы не знаем… Тут был ещё один проход, разовый или временный. Сейчас его, как видите, нет… – Суходолов вздохнул. – Больше нам ничего неизвестно. К большому нашему сожалению. Если вы не возражаете, Пётр Андреевич, давайте приступим к осмотру, пока окончательно не стемнело. У нас есть план помещения. Взгляните. – Он достал из кармана брюк сложенную бумагу, развернул и сразу отдёрнул руку – в план заглядывал Зальцман. – Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – неприязненно сказал ему майор.

Данин не слушал, как они, отойдя в сторону, выясняют отношения. Он стоял у окна и смотрел на небо, машинально выискивая взглядом звёздочку Деймоса. И думал о том, сколько лжи нагромоздили вокруг этой истории. Надо понять. Надо обязательно докопаться до правды. Он подошёл к кроватке, в которой, вероятно, когда-то спал. Подушка в голубой наволочке, разрисованной ромашками, была слегка примята. Мать с отцом жили на двух планетах, спокойно перемещались из детской на Марс и обратно, просто ходили из комнаты в комнату. Эту привилегию даровали им те, кто открыл для них сияющие врата в другой мир… «Что же я наделала, Петенька…» Человек, к которому она имела несчастье обратиться, донёс на неё, и скорее всего, как это бывает, из шкурного интереса. Похоже, она поступила так против воли отца, без его разрешения. Отсюда этот груз вины. Конечно, она хотела, как лучше… может, пыталась узнать, что таят в себе формулы – а вдруг это эликсир жизни, лекарство от всех болезней? Так или иначе, она пренебрегла запретом и погубила самое дорогое, что у неё было. Её выследили эти люди… русские агенты. Они, конечно, быстро поняли, как именно можно проникнуть сквозь необыкновенную дверь. Мать не смогла отбиться, и вместе с ней на Марс прорвался чужой. Допустим, отец в это время был здесь и крикнул ей, чтобы она бежала – другим путём, другими вратами, а сам попытался его задержать. Допустим, он нейтрализовал агента и бросился вслед за ней. Тогда почему они разминулись? Какая-то важная мысль пыталась родиться в голове. Он вспомнил: майор показал ему план этой комнаты. Чертёж был достаточно подробным, на нём была даже указана мебель и три двери в противоположной стене. Эти двери не сразу заметишь из-за косо стоящего шкафа… Данин оглянулся. Суходолов как раз дёргал за ручки, но все двери были заперты. Дитрих ходил следом и чем-то возмущался. Если посторонние могли попасть сюда, на Марс, и выйти только вместе с членами его семьи, то русский агент никак не мог вернуться на Землю один. Он не прошёл бы сквозь врата. В таком случае, откуда у русских план комнаты? Внезапно он всё понял. Мать рассказывала, что отец был очень крупным, высоким… невероятно сильным, такого голыми руками не возьмёшь. Агент стрелял в него, когда мать убежала с маленьким Петькой на руках. Он и перетащил его, раненого, обратно на Землю… Данин содрогнулся от душевной боли. Не стоит себя обманывать – его отца, Андрея Ивановича Красина, больше нет, он не выжил, иначе зачем бы русские так долго и упорно искали их с матерью…

Голоса за спиной зазвучали громче.

– Намерение вашего правительства взять в аренду пирамиды связано с поиском межпланетных пространственных тоннелей? – спрашивал Зальцман.

– Дверь не лапай. Не покупал.

– Подобное высокомерие неуместно. Это всё – не только ваше. В конце концов, у нас с вами абсолютно равные права.

– Молчать, немчура, – ликующим голосом отвечал майор. – Прежде чем открыть рот, спроси разрешение.

– Я попросил бы вас, господин Суходолов!

– Вот-вот, попроси, попробуй.

– Ах же ты, русская свинья… – ужаснулся Зальцман.

Майор ответил с ленивой снисходительностью:

– Vom Schwein höre ich [4].

– Идёшь на прямую конфронтацию?! – истерично завизжал Зальцман.

– Bleibe zurück [5], – отмахнулся Суходолов.

Данин обернулся – они уже дрались, катались по полу, сцепившись, как пауки. Он подскочил к ним и крикнул громовым голосом:

– Этого ещё здесь не хватало!

Подействовало – они поднялись, отдуваясь, со злыми покрасневшими лицами. Зальцман лишился нескольких пуговиц на кителе, у Суходолова треснули под мышками оба рукава. У каждого было подбито по глазу. Данин открыл рот, но сказать ему не дали: они взглянули друг на друга и снова схлестнулись.

– Вон отсюда! – разъярённо заорал Данин, разогнался и, ударив плечом, вышиб Суходолова в переливающийся голубоватый проём.

Зальцман не удержал равновесия, упал на колени и, сдерживая мучительный стон, схватился за перебитый нос, из которого лила кровь. Данин своими сильными ручищами взял его за ворот и вышвырнул вслед за майором.

– Вот так – хорошо… – Он отдышался. – Так лучше всего будет.

Он стоял перед мерцающим пологом. На паркете подсыхали капли крови. Было убийственно тихо – как при глубоком погружении в воду. Тишина и одиночество давили, Данин запаниковал и сгоряча чуть не шагнул обратно, в Россию, но тут краем глаза увидел, что справа что-то сверкает. Каким-то чудом он перемог себя и медленно повернул голову. На оконном стекле играли прощальные блики – солнце уходило за чужой горизонт, за красную каменистую пустыню, отливающую влажным блеском. На чернильном небе укрупнились звёзды, Фобос, некруглая луна, заметно сместился влево. А ведь солнце-то по-прежнему моё, родное, подумал Данин. Просто теперь оно стало дальше на одну планету…

Он прислушался. Ни звука. Ему снова стало страшно. Глупости, сказал он себе, наконец-то все оставили меня в покое. Во внутреннем кармане пальто лежал «паркер». Он достал его и осторожно ткнул им в радужную завесу. Кто-то невидимый схватил «паркер» с другой стороны, потянул на себя. Данин едва успел его выпустить. Сердце запрыгало в груди.

– Ладно, что не рука, а ручка… Вот же идиот, – прошептал он. Комната окончательно погрузилась во мрак, и от этого ещё труднее было сохранять спокойствие. – Господи, что же мне делать? И как темно… – Его словно кто услышал – мягко посветлели стены. При свете все страхи показались надуманными. – Дурак ты, братец. Ещё в темноте медведя увидишь. А тут всего-то – марсиане… хорошие марсиане, добрые, наверное…

Он решительно снял пальто, повесил в пустой двустворчатый шкаф, потом проверил ящики письменного стола. Ничего. Как и на самом столе. В узком коридоре, скрывающемся за шкафом, он нажал на ручку ближайшей к нему двери, потом толкнулся во вторую. Только третья, плавно и почти беззвучно, поддалась. Он вошёл. И снова засияли стены, будто был он древним богом, несущим свет.

Комната оказалась спальней средних размеров, с квадратным окном без портьеры. Из неё вели ещё две двери, одна была полуоткрыта, и виднелся край ванны на витых бронзовых ножках. Первым делом Данин осмотрел спальню. Здесь стоял внушительный гардероб и широкая кровать с шёлковым одеялом и подушками, со спинки стула свешивалась мужская пижама. На комоде у стены – круглое зеркало в красивой деревянной оправе, шкатулка, аккуратно разложенные черепаховые гребни, щётки для волос, баночки с кремом… Он взял с комода небольшую цветную фотографию в рамке, сел на кровать и долго разглядывал своих молодых родителей, снятых у окна, на фоне красной пустыни, и на руках у улыбающегося отца – кудрявого толстощёкого ребёнка в штанишках на лямках. Удивительно, как они с ним всё-таки похожи… А мать… Он не помнил её такой – юной и счастливой… Данин всхлипнул и тяжело, боком, завалился на кровать, пряча в подушку побежавшие по лицу слёзы.

Никогда не езди в Россию… Она должна была ему рассказать. В конце концов, он имел право знать, как погиб отец, – тогда он ни за что не упомянул бы в полицейском участке фамилию «Красин» и не попался в эту марсианскую западню… Собственный эгоизм неприятно поразил Данина. Она сделала, что смогла, а всё остальное вышло так, как вышло. Если на кого и злиться, то только на себя. Кто виноват, что он безнадёжно влюбился, страдал, жил так глупо и скучно, а потом встретился в ресторане с Колокольниковым? Зато теперь его жизнь стала и весёлой, и содержательной – как заказывали… Он долго лежал с закрытыми глазами. «Умный» свет решил, что он спит, и погас.

Нельзя возвращаться – они немедленно начнут экспансию. Он будет их пропускным билетом. Обколют морфием и станут на каталке возить его бесчувственное тело с Земли на Марс и обратно. Теперь, наверное, рвут на себе волосы, что носились с ним, как с драгоценной вазой… У него вдруг неприятно засосало под ложечкой – а если Эмма беременна? Если она носит его ребёнка? Имеет ли это значение для врат? Сразу показалось, что кто-то ходит за стеной. Он представил, как на пороге стоят Суходолов с Зальцманом. Они держат под руки Эмму, у неё живот горой под кружевным передником… и испуганные глаза… Неужели так бывает? Как всё неудачно сошлось… На мгновение он почувствовал острую ненависть к ней и к этому незапланированному животу. И снова навалился страх, гораздо более сильный, чем тот, когда он понял, что до родного дома пятьсот шестьдесят миллионов километров и рядом ни одной живой души… Он нащупал висевший на шее крест. Господи… да ведь ему невероятно, просто фантастически, повезло, что они заранее не смогли друг с другом договориться! Русские перестраховались, не хотели раньше времени раскрывать перед немцами карты и – проиграли. Так бывает, когда, размечтавшись о большем, теряешь последнее. Страх понемногу отступил. Положим, без еды, но с водой, он смог бы протянуть здесь дней сорок, тем более что он видел ванну. А раз есть ванна, значит, должна быть и вода. Данин вскочил с кровати. Вспыхнул свет.

…Из зеркала на него глянуло небритое лицо с диковатыми глазами. Он проверил бритву в станке, лежащем на стеклянной полочке, – безнадёжно затупилась… Раковины не было. Из стены над ванной торчал носик волшебного крана: он только поднёс к нему руку, и уже потекла вода – тёплая, обычная. Данин жадно напился, сунул под кран голову. Вытереться пришлось полой брошенного на край ванны халата. Хотелось освежиться, вымыться, но воображение не дремало и в самый неподходящий момент напустило в ванную комнату уэллсовских марсиан. К тому же содержимое синих флаконов, стоящих на полочке, оказалось испорченным, и мыло в мыльнице из толстого стекла с жемчужными разводами иссохло. Неудивительно, столько лет прошло. Зато работал фаянсовый унитаз, походивший на кратер вулкана, – вместо дна была какая-то задымлённая дыра.

Важное открытие поджидало Данина в «столовой» с круглым столом и тремя стульями, взятыми из сказки про Машу и медведей. В углу стоял чёрный шкаф с экранами, окошками и многочисленными кнопками – напротив некоторых из них были наклеены записки, написанные лёгким почерком матери: «Еда. Представить», «Живое. Не представлять!», «Неживое. Представить», «Мусор. Выбросить». В центре шкафа красовалось изображение ладони с пятью растопыренными пальцами. Недолго думая, Данин приложил к ней руку. Пятерня засияла зелёным. Он ткнул в кнопку под надписью «еда». Из окошка на чёрной подставке выползла отвратительная буроватая масса, не твёрдая и не жидкая, без запаха. Данин поморщился. Испачкав руки, он спровадил свою кулинарную неудачу в «Мусор. Выбросить», сходил в ванную вымыть руки и потом уже вообразил горячий кирпичик очень вкусного хлеба, который пекла Эмма. Марсианский хлеб удался, ему даже не пришлось ждать. Данин проглотил его, разломав на куски, и, утолив первый голод, затребовал печёночной колбасы, которую Эмма покупала специально для него, а на десерт – её пирожные. Он быстро освоил производство «неживого» и, отхлёбывая кофе из фарфоровой чашки с золотым ободком, уже спокойнее смотрел из окна на унылые ночные дюны.

Спать не хотелось, но на сегодня было достаточно всего. Он сходил взглянуть издалека на врата, на месте ли, потом вернулся в спальню, закрылся изнутри, разделся и лёг. И спал крепко, без сновидений, как спят уставшие за день дети.

5

Четыре раза над фиолетовым небом Марса всходило и садилось солнце. На пятый день Данин обнаружил, что может открыть ещё одну дверь. В эти дни он непривычно много думал – обо всём, устал маяться от безделья и разглядывать за окном однообразный красноватый ландшафт. Когда упрямая дверь, в которую он на всякий случай толкался каждый день, когда эта дверь, по воле заботливого, но невидимого хозяина, неожиданно поддалась от простого нажатия ручки, он задрожал от нетерпения, понимая, что стоит на пороге новых событий, возможно, губительных, но которые пусть уж лучше случатся, если нельзя по-другому. Он влетел в тайную комнату, трепеща, как непослушная жена Синей Бороды. Это было пустоватое помещение, похожее на спальню, всё с теми же голубоватыми стенами и незашторенным окном. На письменном столе в углу лежали какие-то бумаги. Среди них Данин нашёл дневник отца – тетрадь, исписанную незнакомым крупным почерком. Записи были посвящены, в основном, каким-то устройствам, и первое же описание касалось узкого вытянутого предмета, который лежал тут же, на столе. По словам отца, это была чудесная подзорная труба, позволяющая видеть всё, что пожелаешь. Вскоре Данин сам убедился в её необыкновенных свойствах. Много дней он не расставался с этим прибором, смотрел в него то одним глазом, то другим, стоя, лёжа, сидя, держа обеими руками, одной, другой, и злился, когда глаза и руки уставали. Проснувшись, он первым делом заглядывал в кружок на тонком конце трубы, проводил не меньше часа в ненасытном созерцании и только потом шёл умываться.

Сначала он смотрел жадно и бессистемно, взгляд скакал с Марса на Землю, с розовато-коричневых пустынь на Сахару. Он разглядывал древние русла марсианских рек, потом вдруг видел каналы с узкими набережными без парапетов («Лейден…» – шептала труба), ветряную мельницу («В Голландии им принято давать имена… Эта – Де Валк…») и понимал, что ключевым понятием, связавшим эти картины, стало мелькнувшее в его сознании слово «каналы». Вблизи экватора на Марсе Данин обнаружил четыре вулкана колоссальных размеров, по форме напоминающих лепёшки; самый большой был в несколько раз выше Эвереста… Он мог менять точку обзора, видеть с разных ракурсов, словно сам находился там – это казалось невероятным. Однажды он «проплыл» над грандиозным разломом, над долиной с ветвящимися ущельями, масштабы которых не шли ни в какое сравнение с земными, и, влекомый жгучим, болезненным любопытством, опустился на самое дно. Во мраке, в космическом холоде лежали глыбы, на которых могли уместиться целые города. Чёрные стены ущелья поднимались над ним на несколько километров, и оттуда, снизу, необычайно ясно были видны звёзды…

В голову лезло незнакомое, про перхлораты – соли хлорной кислоты, весьма сильные окислители, – про замерзший углекислый газ и прочее, неудобоваримое. Данин решительно пресёк поток этой химии и физики, способной, как девятый вал, подмять его разум. Труба-волшебница стала объяснять проще: грунт Марса ядовит… северный полюс состоит из сухого льда…

«Я счастлив, – писал в своём дневнике отец. – Я самый счастливый человек на свете. Мне выпала необыкновенная судьба – оказаться здесь, видеть то, что недоступно другим, и я никак не могу утолить эту жажду. Не знаю, за что хвататься, кидаюсь от чудо-трубы к бумаге, пишу обо всём подряд, горько сожалея, что для подробного и яркого описания мне катастрофически не хватает слов, и тут же бросаю свои записки – чтобы снова заглянуть в крошечный глазок, отворяющий для меня Вселенную. Господи, Ты есть… Я думаю о Тебе, не утирая благодарных слёз…»

Волшебная труба показывала ему всё, кроме того места – дома или корабля, – в котором он находился. Он не мог увидеть другие помещения, понять, насколько велик приютивший его дом. Пожалуй, это была единственная, но большая и тщательно оберегаемая тайна. В этом есть смысл, решил Данин, нельзя знать о доме больше его хозяина. Труба позволяла видеть планеты, страны, людей, входить в любой дом, слышать чужие разговоры, более того, мгновенно понимать суть интриги, предысторию разворачивающихся событий. Она послушно затуманивала интимные сцены, уловив даже лёгкий намёк Данина на протест; она запоминала его предпочтения, и её не нужно было просить дважды… он мог сразу увидеть нужного человека, только представив его или назвав имя.

Конечно, первым делом ему захотелось узнать, что происходит по ту сторону врат, сидят ли его русско-немецкие друзья в засаде. Сидели. И даже проверяли разные способы поимки Данина, например сетью. А в качестве приманки был выставлен игрушечный кот, которого иногда подкармливали монетами. В первые же дни Данин, пользуясь возможностями чудо-машины, стоящей на кухне, вовсю изощрялся в изготовлении вещей, предметов и, в частности, смастерил себе не одного – семерых, по числу кошачьих жизней, игрушечных котов. Коты получились, как с иголочки, но ростом разные – скорее всего, воображая их, Данин немного сбивался в масштабе. У кота с самой бандитской рожей оказался на шее галстук-бабочка, один пел, картавя, второй – голосом Данина, третий почему-то по-английски. Остальные скрипели, как положено, то есть противно. Данин не мог бросить в прорези сразу семь монет одновременно, поэтому затягивали они про златые горы друг за другом, по мере поступления гонорара, да и маршировали не в ногу. Услышав кошачий хор в первый раз, Данин устрашился собственной фантазии, после повторного прослушивания уверился, что соорудить подобное мог только редкий псих, и коты были стыдливо скормлены машине. Теперь, глядя с Марса на своего пленённого врагами котейку, Данин понял, что ему нужен только он, родной до боли, пусть даже и облезлый.

С замирающим сердцем Данин отыскал её. В доме царила суматоха – котилась её любимица. Она каждую минуту вспоминала, что забыла отдать ещё какое-то распоряжение, касавшееся кошки, спускалась со второго этажа на первый, потом бежала обратно по лестнице, а её пушистая толстопузая Магди ни на минуту не отпускала хозяйку, волоклась за ней по ступенькам на своих коротких ножках и громко мяукала, жалуясь на боли. Она ломала руки, муж, конечно, её успокаивал, все были на взводе, ждали ветеринара, и её немолодая домработница страстно мечтала про себя, чтобы когда-нибудь уже закончилась эта треклятая окотская феерия…

Данин оттягивал «посещение» Эммы, но мысли о ней не отпускали. Очень скоро картина фонтанирующих серой вулканов на Ио, спутнике Юпитера, исчезла, вместо неё Данин увидел свою берлинскую квартиру. В гостиной были расставлены букетики первых нарциссов. Солнце било в окна, одно было распахнуто, и тяжёлые шёлковые портьеры раздувались, как паруса. Эмма, в своём тёмно-синем платье, сидела на диване. Данин впился взглядом в её живот – ничего необычного. В комнате находились и другие люди, агенты в штатском. Один («Иоганн Р г») сидел за столом и раскладывал пасьянс, второй («Томми Х с»), засунув руки в карманы, подпирал дверной косяк. Красивый тип с тонкими усиками над верхней губой («Юрген М р») стоял у дивана и довольно агрессивно разговаривал с Эммой.

– Чем вы недовольны? Мы действуем из государственных интересов.

– Квартира превратилась в проходной двор, – ровным голосом отвечала Эмма. – Ваши люди не разуваются, курят, приходят и уходят, когда захотят. Между прочим, я отвечаю за этот дом. Я буду жаловаться.

– Кому? Господу богу? Лучше попросили бы у него ребёнка. От хозяина. И вообще, вам давно пора стать замужней дамой. В ваши-то годы.

Данин прочувствовал его презрение: это по твоей милости нам приходится здесь торчать… упустила, дура, проворонила своё счастье, даже этого не смогла – забрюхатеть, окрутить… сиди теперь на чужом диване, сторожи чужое добро…

Значит, ребёнка нет. Казалось, снята проблема, но вместо облегчения Данину стало тягостно, как на похоронах.

– Мерзавец. – Эмма поднялась. Лицо её пылало. – Такие, как вы, позорят эту страну. Вторгаетесь в чужую жизнь… преследуете порядочных людей, как будто у вас есть на это право… Вы никто, и звать вас никак, понятно?

Взбешённый Юрген схватил её за плечо, хотел то ли ударить, то ли толкнуть обратно на диван.

– Любите бить женщин? – спокойно спросила она.

Опомнившись, он отпустил её, отошёл к окну, кривя губы с узкой полоской усов и что-то бормоча… Иоганн снова перевёл взгляд на карты, Томми лениво почесал о косяк спину.

Из дневника отца Данин узнал, что это он «заказал» трубу. Самому Данину, наверное, такое бы и в голову не пришло. Он вспомнил, как первое время страдал болезнью неверия и царским своим повелением приказал машине изготовить «много золота». О таре или форме, которую должен принять драгоценный металл, он, по глупости, и не подумал. Из чёрного машинного раструба забил фонтан золотого песка, пулемётными очередями полетели золотые зубы, и как заключительный аккорд вымахнул и шлёпнулся на пол увесистый слиток, от которого Данин едва увернулся. Потом пришлось долго махать лопатой, спроваживая всё обратно, потому что ходить по рассыпанному золоту оказалось выше его сил – ничего более пошлого он не мог себе представить. А про свои эксперименты с окошком «Живое. Не представлять!» Данин даже вспоминать не хотел. Ну их.

Дни шли, и неожиданно перед ним встала одна большая проблема. Ему наскучили человеческие истории, в которые он с увлечением вникал прежде. Он даже перестал каждодневно «бывать» в России – на родине-чужбине, как он её называл. Вместо этого он предпочитал погружаться в облака раскалённого газа, летать на кометах, «прикометившись» на ядро, и всё чаще отправлялся в тёмные, жуткие уголки космоса в поисках самых мрачных ландшафтов. Однажды несколько дней подряд он воображал себя астронавтом, потерявшимся в круглых венерианских кратерах. Опасность будоражила, сердце готово было разорваться. После таких путешествий Данин частенько пил валерьянку и нервно посмеивался, вспоминая, как Колокольников учил его, для адреналину, разнести ботинком пару витрин. Его затягивала потребность щекотать себе нервы, страх стал частью жизни, и наконец Данин как врач признался себе, что стал зависим от волшебной трубы. Он пробовал от неё отказаться, но что же это вышла за пытка… Весь день одни терзания. Мерил шагами комнаты, пробовал днём поспать, занялся изготовлением особо деликатесных блюд, для прилива крови к мозгам постоял на голове, скрутив ноги, будто йог какой, – нет, ничто не могло отвлечь от нестерпимого желания схватить эту восхитительную трубу и алчно смотреть в неё, забыв обо всём на свете. Мучение, срам…

– Что же я, не русский, в самом деле?! – сказал Данин, заказал машине «водки, два раза», с бешеной весёлостью хлопнул стакан, закусил солёным огурцом, недрогнувшей рукой сунул трубу в окошко «Мусор. Выбросить», помянул её второй порцией, занюхал рукавом, на шатающихся ногах пошёл в спальню, упал на кровать, не раздевшись, и проспал целые сутки («Больше земных на тридцать семь минут», – подсказала бы труба).

…Угнетала собственная никчёмность. За четыре месяца, проведённых на Марсе, он не сделал ничего, чем мог бы гордиться. Что сказала бы мать? А отец, который мечтал поделиться с человечеством своими открытиями? «Хорошо же ты здесь устроился, бездельник, на клубнике со сливками за чужой счёт. Вон как бока округлились». Разве он виноват? Мог бы полечить марсианам зубы – если они у них есть, – но марсиане от него попрятались… Данин вспоминал свой давний земной сон про то, как мостил горную дорогу. Где же та дорога, где обещанный свет? Он должен принять какое-то решение, не сидеть же здесь всю жизнь. Нужно спросить машину, а для этого заказать ей новую трубу. Пусть покажет в ней только то, что сейчас ему нужнее всего. Пусть проникнет в его скрытые мысли, из подсознания выудит потаённые желания, соотнесёт их с реальным положением вещей, с объективной, так сказать, необходимостью, и выдаст предписание, а уж он-то последует ему с лёгким сердцем, как если бы сам Господь Бог повелел. Данин поклялся перед семейной фотографией: если его не устроит результат, он не уничтожит трубу в порыве разочарования и не создаст новый её вариант. Он даже крупно написал на листе бумаги «Я обещал» и пришпилил это напоминание над обеденным столом.

Стоя у машины и загадывая трубу, он очень старался, не хотел ударить в грязь лицом, но, кажется, все его намерения, все заготовленные мысли вылились в ответственный момент в одно отчаянное «Помоги…». Труба получилась необыкновенная – из слоновой кости, тонкая, как тростинка, нежная, как тихая песня на закате. Данин посмотрел в неё раз, посмотрел два – ничего не понял. Глупость, издевательство… С досады он едва не швырнул её в стену – чтоб брызнула желтоватыми осколками, но наткнулся взглядом на непреклонное «Я обещал» и застыл с поднятой рукой. Каждый день он возвращался к ней в надежде увидеть что-то действительно важное. Труба упрямилась и не хотела меняться. Она пахла фиалками, вечерами пела грустные песни, томительно-страстно вздыхала, а то вдруг принималась плакать и нашёптывать голосом, проникающим в самую душу: «Петьенька…» Вот это было хуже всего – когда плакала. Ведь он не из железа сделан. Данин гнал от себя насылаемое на него наваждение, и, чтобы освободиться, вплотную погрузился в изучение записей отца.

Отец генерировал идеи не хуже Леонардо да Винчи. Сначала изобретения выглядели одиночными выстрелами, потом появилась система, и первым её примером стал раздел «Обувь». Отец придумал ботинки, в которых можно было ходить по стенам. И ботинки, у которых, по желанию хозяина, росла подошва, так что он мог просто стоять на месте и подниматься на любую высоту, и точно так же опускаться вниз. Ещё были сказочные ботинки-скороходы, ботинки-прыгуны, туфли, делающие массаж, туфли, самоподгоняющиеся под ногу, туфли, меняющие цвет, каблук и даже форму в целом, в зависимости от погоды… Чего там только не было! Отец пронумеровал каждое изобретение, и чтобы запросить его у машины, достаточно было назвать раздел и номер.

Вскоре Данин нашёл нечто подходящее. Одним из отцовских изобретений оказался невидимый пузырь. Это был своеобразный аналог зрительной трубы, которую Данин уничтожил. Труба позволяла проникать взором куда угодно, а пузырь позволял физические перемещения. «Человек, – писал отец, – может свободно двигаться в нём, преодолевая препятствия и расстояния так легко, будто их не существует!» Данин поспешно заказал машине этот пузырь-невидимку. Он выглядел как спичечный коробок. «Нужно только сильно сжать его двумя пальцами, и ты оказываешься внутри прозрачной сферы. В ней можно, не теряя равновесия, подпрыгивать хоть до потолка, проходить сквозь стены, просачиваться, как вода, сквозь предметы, и при этом не испытывать никаких неудобств и оставаться невидимым…» Данин, конечно, доверял словам отца, но на всякий случай разглядел себя в зеркале. Рука, выставленная из пузыря наружу, страшновато торчала в воздухе… «Мы с Женей и Петькой сначала частенько ходили по дому в таком пузыре, иногда по делу, а иногда просто так, для смеху. Однажды Женя смертельно напугала горничную Глашу. На её глазах неожиданно исчезли с туалетного столика ножнички и гребень, за которыми Женя «сбéгала» по мосту на Землю. Бедная Глаша упала в обморок. Пришлось всё вернуть на место и как-то выйти из положения, но с того времени мы остерегались так шутить… среди прислуги поползли слухи о проделках домового…»

Данин, кажется, уже целую вечность стоял перед переливающимися вратами в своём невидимом пузыре и не мог сойти с места. Перед глазами вставали ужасные картины. Он переступает порог, и его сразу хватают – слева Суходолов, справа Зальцман, и с адским хохотом волокут к стоящему наготове человеку в белом халате и с огромным шприцем в руках. Вдруг они его сейчас видят?!

Внутренний голос уговаривал:

– Не сходи с ума, стоматолог. Майору запаса Суходолову позволили работать ночным сторожем на суконно-камвольном комбинате имени К. Э. Циолковского, а бывший полковник Зальцман на собственные сбережения купил скромную переплётную мастерскую, и в обед грустная-прегрустная молодая жена приносит ему в судке гороховый суп. Они физически не могут находиться сейчас по ту сторону врат, очень заняты.

– Разве психбольному объяснишь? – уныло возражал Данин.

Точно так же вчера он не мог решиться выйти на поверхность Марса. Высунулся наполовину из стены и завис, ни туда ногой, ни сюда. На Марсе наступила пора пыльных бурь, в небе стояло розоватое зарево, колыхаемое чудовищными вихрями. Несётся по каменистой пустыне, бессмысленно и страшно, уймища песка, и за этой завесой из тончайших песчинок, которые только в микроскоп и разглядишь, ни зги марсианской не видно. Сразу подхватит и утащит, и будешь лететь в своём пузыре, кувыркаясь, как перекати-поле… Отпраздновав труса, Данин шагнул назад и, удручённый, просидел в горячей ванне до полного охлаждения воды.

Поход на Землю имел целью выручить котейку из плена и заодно проверить возможности пузыря. Решившись на этот шаг, Данин учёл возможные варианты событий и уничтожил все записи отца. Перед тем как затолкать бумаги и дневник в машину, он снял с окошка надпись «Мусор. Уничтожить». Это не мусор. Но так надо, прости, отец… Он долго и задумчиво смотрел в трубу, потом ликвидировал и её – мало ли. Семейную фотографию взял с собой, сунул за пазуху, под пуловер. А теперь вот стоит на месте, как приклеенный.

– Ничего, – сказал противный голос в голове, – куда торопиться? С утра не на работу.

Данин принялся переминаться на затёкших ногах.

– Глину, что ль, месишь? – спросил голос.

Набираясь смелости, Данин зашагал на месте, осторожно поднимая и ставя ноги.

– Ай, молодца… Пошёл-пошёл… Ать-два, сено-солома…

Опустив голову и не глядя по сторонам, Данин на ватных ногах промаршировал через заветную черту и встал, как вкопанный.

Никто на него не набрасывался, не протягивал жадных рук. Была глубокая ночь, свет в детской не горел. Дорожки лунного света растекались по ковру с анемонами, а в самом его центре, с посеребрённой луной макушкой, стоял родной данинский кот. Блестели его нарисованные усы и улыбка, и своими желтющими глазами он смотрел прямо на Данина. Рядом в креслах мирно похрапывали два дюжих солдата.

Уняв бешеный стук сердца, Данин медленно подошёл к коту, протянул руку… В этом была ошибка. Нужно было наползти на кота пузырём, контуры которого Данин отчётливо различал, и уже потом брать его. Но он этого не сделал. Едва он прикоснулся к гладкой котейкиной голове, из-за кресла с грозным рычанием выскочила здоровенная, необыкновенно злобная псина и вцепилась зубами ему в предплечье. Данин закричал от боли, упал на одно колено и принялся яростно колотить собаку кулаком по голове, по глазам, но та не отпускала руку, и громадная голова её уже пролезла в пузырь.

Вспыхнул свет. Проснувшиеся охранники видели только беззвучно корчившуюся на ковре безголовую собаку, кричали от ужаса и стреляли в воздух. Где-то хлопали двери, и уже был слышен топот многочисленных ног… Данин, понимая, что он на краю гибели, в отчаянии треснул по собачьей голове тем, что было под рукой, – своим игрушечным котом. Кот разлетелся вдребезги, погиб героически – защищая хозяина… Собака заскулила и ослабила железную хватку. Резко выдернув из пасти окровавленную руку, Данин вскочил на ноги. Он был в состоянии какого-то полубезумия, в голове бешено стучало: домой… надо домой… Свет померк, тьма вокруг сжалась – как резиной, сдавив по бокам. Когда отпустило, Данин завертелся на месте и увидел, что стоит в каком-то чёрном тоннеле, и тоннель этот стремительно сужается. С криком он бросился к выходу, к маячившему впереди светлому пятну. Он нёсся, как заяц по кочкам, и скоро яркий свет ударил ему в лицо…

…В прихожей Эмма разговаривала по телефону с матерью. Данин стоял рядом в невидимом пузыре и слушал.

– Нет, мама, никуда я отсюда не уйду… Тогда я точно его потеряю.

– Кого потеряешь? Где он, скажи, пожалуйста? Его нет. И сколько его ждать? Несколько лет, так он, кажется, сказал? Глупая моя девочка, ты забыла, что тебе почти тридцать. Вчера приходил Александр, спрашивал, как ты живёшь. Я врала про твоих поклонников. А что делать? Он тоже врач, как и этот твой. Я пожаловалась на резь в глазах, и он совершенно бесплатно выписал мне рецепт на капли. Очень милый. И на нём хороший костюм.

– Мама, – страдающим голосом сказала Эмма. – Разве ты хочешь, чтобы я была несчастна?

– Господи, какая ты красивая… – тихо сказал Данин.

Она переменилась в лице. Невероятно, но она услышала – наверное, потому что он этого хотел.

– Что ты говоришь, мамочка?

– Я? Я говорю, что у Александра отличный гардероб. У него очень хороший, просто замечательный, портной. Доходы позволяют, слышишь?

– Кажется, я люблю тебя, Эмма, – сказал Данин. – У меня тут в кармане два паспорта для одной супружеской пары, на новые имена, и свидетельство о браке. Если ты согласна, мы можем ими пользоваться всю жизнь. Собирай вещи, мы уезжаем в Швейцарию.

– Кто это?! – крикнула Эмма. – Мама, ты что-нибудь слышала?!

– Дорогая, – озабоченно сказала мать. – Я боюсь, ты сойдёшь с ума в этой огромной пустой квартире. Тебе чудятся голоса?

– Просто кто-то говорит по параллельной линии…

– Может, опять они?

– Нет-нет… наблюдение уже сняли… Я перезвоню… целую… – Она кое-как договорила и положила трубку.

Сердце её ныло, растревоженное странными телефонными помехами. Было одновременно и страшно, и хорошо. Томило предчувствие, что сейчас что-то случится. Она повела глазами, оглядывая прихожую, входную дверь, круглое зеркало на стене, и вдруг на полу рядом с собой увидела натёкшую кровь. Крупные капли дорожкой тянулись по ковру через весь длинный коридор…

Как заворожённая, она медленно пошла по этим следам. В ванной горел свет, и дверь была приоткрыта. Эмма взялась за ручку, потянула на себя. На краю ванны сидел Данин, заросший, в грязноватой одежде, но с блестящими глазами, и неловко бинтовал руку, залитую йодом. Аптечный шкафчик был распахнут.

Эмма схватилась рукой за косяк, чтобы не упасть.

– Извини, что без предупреждения, – сказал Данин. Она не могла вымолвить ни слова. – Ты не поможешь?

Она подошла, сняла всё, что он накрутил, плеснула на рану шипучей перекиси и принялась ловко перебинтовывать.

– Я скучал, – сказал он серьёзно, обнял её за талию свободной рукой и стал целовать в шею. – Господи, какая ты красивая…

Она всхлипнула и замерла, боясь верить.

– Я люблю тебя, Эмма. У меня тут в кармане два паспорта…

– Петьенька! – трогательно вскрикнула она. – Петьенька…

Данин засмеялся.

– О, это «Петьенька»… Оно мучило меня по ночам.

Александр Грин. Зябкое сердце