Уткин служил во флоте еще до думской войны и реформ. Он вынужден был уйти, потому что вдруг оказалось: мужчинам служить в армии и во флоте неприлично. С той поры он жил в имении, и говорили, будто у него там прежние порядки и даже приказчик – мужчина. В столицу он приезжал освежиться. В городе есть особенная свежесть, которую в деревне ни за какие деньги не достанешь.
Он явился в модном длинном клетчатом сюртуке с широким отложным кружевным воротником. Розовый шарф был завязан пышным бантом под подбородком. На груди болтались лорнет на цепочке и медальон из тех, в каких хранят портрет любимого существа, обвитый локоном. У пояса висел веер. В руках он держал шляпу с вуалью и смотрел на нее с ненавистью. Единственное – он никак не мог привыкнуть, что нехорошо мужчине наносить визиты одинокой женщине, злые языки неправильно поймут.
– Очень хорошо, что с нами мужчина, – сказала тетя Маша. – Пусть думают, будто мы его развлекаем.
Дарья Петровна за пределами своего ведомства была демонической женщиной. Молоденькие писаря, глядя на нее, крестились от восторга. Она отличалась от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Сегодня на ней был черный бархатный подрясник, цепочка на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
Портрет я разглядела явственно в разрезе подрясника и испугалась – как можно в наше время открыто показывать изображение литератора-мужчины? Я вот свою миниатюру с профилем мистера По ношу приколотой изнутри к корсету.
Дарья Петровна услышала о нашей затее ехать на циолкодром, по привычке томно спросила «К чему?..», но возражать не стала. И мы покатили на Васильевский.
Причальные мачты циолкодрома были видны издали – да и что удивляться, если они двухсотсаженной высоты. Расчеты выполнила наша знаменитая ученая, она же сконструировала первые аэростаты, как сама их называла. Но в нашем государстве умеют ценить талант – на серебристом боку огромного циолколета (французы называют эти сооружения дирижаблями) было написано буквами цвета бордо имя воздушного судна «Статская советница Циолковская».
Мы выехали на поле. Мачты и колеса, которые при помощи кабинок поднимали наверх пассажиров и гвардейские экипажи, стояли посередке, а вдоль лесной опушки – огромные ангары и двухэтажные дома, в которых помещалась контора и квартиры служащих. Там же были конюшни и гаражи. Опытным взором Уткин определил среди строений трактир.
– А вот и наша гордость, – сказала тетя Маша, показывая пальцем в небо. – Лучший наш циолколет!
– Ах! – ответили мы.
Огромный циолколет парил над нами на высоте не менее полуверсты. К нему были прицеплены в три яруса корзины с окошками. Он стоял на одном месте, и долго на него глядеть было скучно, но у летунов это, кажется, очень ценится. Называется это у них «зашкваривать» или что-то в этом роде.
Я читала в газетах, что «Статскую советницу Циолковскую» готовят к трансокеаническим рейсам, но продажу билетов еще не объявляли.
Мы шли по полю, задрав головы вверх, потому что следили, как к причальной мачте приближается «Адмиральша Нахимова». Вместо корзин она несла огромные связки бревен и большие дощатые клети, в которых перевозят по воздуху скот. С «Адмиральши» сбрасывали канаты, а на причальной мачте их ловили и прикрепляли к лебедкам. Внизу уже стояла вереница пустых телег.
Тетя Маша поддерживала под локоток Уткина. Он же, как говорят морячки, держал курс на трактир. Тетю Машу манило одно направление, его – другое, и поэтому мы продвигались по сложной дуге.
– Ать-два, ать-два, – по привычке приговаривала тетя Маша.
Я читала творения мистера По всякий раз после визита тети Маши, чтобы изгнать из головы казарменный дух. Мистер По изображает женщин, каких не бывает в природе, с тонкими полупрозрачными пальцами, с тихой музыкальной речью, мягким блеском печальных глаз. Если скрестить тетю Машу с Мореллой мистера По, то как раз получится женщина, которую не стыдно принимать у себя в гостиной.
Обогнув одну из мачт, мы увидели совсем маленький циолколет, висящий в воздухе рядом с большим. Он тоже имел свое имя – «Сенаторша Попугаева».
– Это он ошвартовался, – сказал бывший моряк.
Мне не хотелось показать, что я не поняла слова, и я только заметила:
– Само собой разумеется! Но как вы это узнаете?
– Что «это»?
– Да что это с ним произошло? Именно это, а не другое?
Моряк посмотрел на меня с любопытством.
– Я хочу в трактир, – капризно сказала Дарья Петровна. – Идем в трактир, идем же, идем!
Трактир был из тех, куда захаживают в поисках выпивки и приключений легкомысленные мужчины. Но один вид тети Маши в мундире держал их на приличном расстоянии.
Гулкая трактирная машина скрежетала вальс из «Евгения Онегина». Пахло салом и жареным луком. Возле машины сидела околоточная и философствовала.
– Полетела Россия-матушка, – говорила она с умилением. – Сидела-сидела и полетела. Фр-р р! Под самые облака! Благодать! Только надо дело говорить. Скажем, насчет паспортов. Мужичке, скажем, волость не выдает вида, а она села на шар и фыр-р рть куда хочет. Это никак нельзя!
– Так ведь привязали уже наверху шар для воздушного участка, – сказала трактирщица, перетиравшая стаканы. Будет как наверху, так и внизу. Наверху – приставша, и внизу – приставша. Внизу – околоточная, и наверху – околоточная.
– К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.
– И городовые будут на дежурных баллонах летать. Вон городовая Василиса Иванова уже учится. Вчера приходила, настойку просила, ногу растереть, потому – свалилась с баллона. А так – милое дело. Она тебе: ваше благородие, беспашпортные поднялись! А ты ей: беспашпортных волоки сюда, уж я разберусь!
– А предъявила паспорт – лети, рази ж кому жалко! Воздуху хватит! – добавила околоточная.
– На большом шаре ресторант открыли, – сообщила трактирщица. – Только сказывали – ресторанты будут держать на коротких канатах, чтобы в чужие участки не залетали. Или проволочные решетки будут ставить, высокие, сажен на пятьсот. Отдельные кабинеты со стеклянным полом! Входная плата – сама собой, а кабинет – отдельно, и на балкончик выйти – тоже отдельно.
– Уж я непременно наверх попрошусь, – сказала околоточная. – Уж из кожи вон вылезу, а наверх порхну!
– Водочки, – сказала тетя Маша. – И селедкой закусить. Страсть как люблю селедку с лучком.
Тут наша демоническая женщина, словно проснувшись от такого простонародного желания, вдруг завопила:
– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу! Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!
Околоточная шарахнулась от нее и потеряла фуражку.
В конце концов все пошли на компромисс и заказали себе заливной осетрины, Степке и денщихе – горохового киселя с постным маслом. Понемногу в трактире собиралась публика, желавшая в стереофотокинескопограф. Набралось человек сорок. Трактирщица послала парнишку, он побежал, вернулся и сказал, что господ просят. Мы снова вышли на поле и гуськом побрели среди всяких непонятных, но очень больших железных штук к подъемному колесу. От колеса нужно было еще карабкаться четыре пролета по лестнице и переходить в корзину по парусиновому рукаву. Мне заранее сделалось страшно. Но прислуга бестрепетно шагала за нами. Степка, разумеется, был в воротнике с бантиком. Воротник вел себя развязно до неприличия и вертел Степкиной головой направо и налево. Слесарихи и механички причмокивали и свистели ему вслед.
Нас остановили у колеса, велели ждать. Тетя Маша, задрав голову, всматривалась в какие-то пестрые лоскутки, развевавшиеся на тросах.
– Черт побери! – сказал Уткин. – Ведь они сигнализируют. Гм… Два красных, два голубеньких… Это значит «Мы на мели».
– Несчастные! – воскликнула Дарья Петровна, глядя вверх в лорнет.
– А вот другой знак выкинули, – указал веером Уткин. – Два пестрых, два белых… «Голодаем», что ли?
– К чему? – скорбно спросила Дарья Петровна.
– Какое «голодаем», там же у них ресторан! – возмутилась тетя Маша, и вдруг ее осенило: – Так, это надобно запомнить. Непременно интенданты проворовались.
– И вон – три пестрых, два синих. «Нет воды».
– Ох уж, я их проинспектирую, – с загадочным сладострастием прошептала тетя Маша.
– Или я совсем ослеп, или они подают сигнал «сдаемся без боя», – страшным шепотом отвечал ей Уткин.
– Разве это военный циолколет? – вдруг с опозданием удивилась тетя Маша. – Постойте! Военные у нас «Фельдмаршальша Кутузова» и «Полковница Репкина»! Они еще не пришли из Гельсингфорса, я точно знаю. Что же эта дура «Циолковская» сдается?! Кому?!
– К чему?.. – пожала плечиками Дарья Петровна.
– «Идем ко дну»… – растерянно прочитал Уткин по вывешенным на тросах циолколета тряпицам. – Да где ж тут дно?!
Тут мимо нас к мачте пробежала молоденькая механичка с кольцами троса на плече.
– Постой, сестрица! – задержала ее тетя Маша. – Ты ведь с этой мачты?
– С этой, вашбродие! За тросом послали, хотят стыковочный узел ближе к земле подтянуть.
– Что там у них происходит? Что за бордель?! То на мель сели, то сдаются! – Тетя Маша пробовала новые для себя раскаты генеральского голоса, и у нее получалось не хуже, чем у госпожи Шаляпиной.
Механичка подняла голову и проследила, на что указывал тетин перст.
– Так это, вашбродие, гвардейский экипаж стирку устроил, панталончики с рубашечками сушат, а вот корсетка! Не извольте пужаться!
Наверх мы поднимались молча, и каждый глядел в свою сторону.
Выйдя из кабинок, мы поползли вверх по лестницам. Вниз старались не смотреть. Довольно было и того, что незнакомая дама в шляпе с морковной ботвой и маленькими помидорчиками то и дело поглядывала, а потом с гордостью восклицала так, будто она одна тут, на мачте, понимала смысл слова «нервы»: