– А правда, – спрашивает, меняя тему, – что все журналисты на самом деле непризнанные писатели?
– Нет, – соврал и я. – Попадаются признанные. Но смысл?
Когда беседуешь с марсианами о литературе, становишься циником. Древняя цивилизация, они давно переросли стадию использования слов не по прямому назначению. Если их неформальная молодежь всюду ходит с планшетами и цитирует земных писателей, так это такая протестная мода, назло старшим, вроде колокольчиков в волосах. Сразу хочется дистанцироваться и ляпнуть что-нибудь уничижительное.
Спросил, что она читает. Оказалось, «Марсианку Ло-Литу» Набокова.
– Пошлятина, – говорю. – Кабанов дал скачать?
Позеленела. Угадал, значит.
Тут в отсек заглянула Анджела. Анджела – свой парень, лиловая негритянка весом в полтонны, вследствие чего часто и шумно восхищается сниженной гравитацией Япета. Работает младшим оператором на выпуске, хотя могла бы и новости копиставить, ей предлагали. Выпить способна больше, чем весь наш отсек вместе взятый, и у нее всегда можно одолжиться, если что. Организовывает у себя в бункере на третьем подледном вечеринки, на которые тащит всех подряд. Однажды напоила вдрызг меркурианского посла, и он попер среди ночи на полигон кататься с ледяной волны, еле замяли всей редакцией. В общем, хорошая одинокая баба.
– Мальчики, – говорит, – тут созрела идея…
Увидела марсианку.
– Это Ал-Ла, Митина знакомая, – поспешно уточнил я.
Анджела хмыкнула:
– Кабанов в своем репертуаре. В общем, сегодня как всегда. Придешь?
– Как получится, – говорю. – Работы много.
– Шалун, – сказала она с нежностью. И умчалась дальше по отсекам.
Ал-Ла сидела совсем зеленая. Но тут, к счастью, вернулся Митя. Я передал ему приглашение Анджелы.
– Ага, – сказал Кабанов.
Шумно опрокинул в глотку оставшийся льдокефир и отбыл, волоча марсианку за собой на буксире. Я подумал, что вряд ли ее когда-нибудь увижу. Тем более что и звали ее наверняка вовсе не Ал-Ла.
Вечером я отправился в иллюзиум, один журнал заказал рецензию на премьеру эпопеи «Космополковнику никто не пишет». Положительную. Выдержал полтора часа и решил, что ради двадцати строк в колонку с меня хватит. Действия никакого, одни спецэффекты вроде желтых бабочек, шарахающих крыльями по лицу. Пыльца и запах для достоверности.
Обтерся выданной при входе салфеткой и отправился к Анджеле.
Веселье уже поутихло. Некоторые парочки виновато обжимались по углам. Только громогласный Митя Кабанов ругал позицию Меркурия на межпланетной арене. Кто-то его, кажется, слушал.
Я подошел к иллюминатору. За толстым стеклопластиком колыхались в океанской толще пузырчатые водоросли, похожие на несвежий студень. Проплыла, изгибаясь, неприятная черная рыба.
Я отвернулся и увидел марсианку Ал-Лу. Она сидела у стенки, съежившаяся и забытая.
– Это вы, – сказала она. – Добрый вечер.
– Давайте незаметно уплывем? – предложил я.
На всякий случай я предлагал это на Япете всем женщинам.
– Неудобно, – ответила Ал-Ла. – А Митя?
Гарцующей походкой к нам приблизилась Анджела.
– О, Сережа, я тебя как раз ищу. Водка заканчивается, круглосуточный за углом, ну ты в курсе. У тебя интеллигентное лицо.
– Козлы! – провозгласил Кабанов. – По всей вертикали, что характерно. Как говорил один известный режиссер с Титании…
Я встал и отправился за водкой.
На следующий день я сидел в редакции и хмуро запрашивал источники. Из штаба потенциального члена уже подали иск на портал, что было предсказуемо, но выговор я получил всё равно. Я заметил: если ты заранее предупреждаешь начальство о возможных последствиях, их приход становится твоей личной виной. Теперь готовил опровержение. Параллельно писал рецензию, и пока шли волны, с легким отвращением перечитал: «Главное значение любой экранизации в том, что она привлекает новых читателей к подзабытому классическому произведению литературы. Иллюзиум-эпопея «Космополковнику никто не пишет» с этой задачей справляется вполне…»
Ни Кабанов, ни Лафоре в отсеке с утра не появлялись.
– Можно к вам?
Заходит Ал-Ла. Оглядывается по сторонам и присаживается на краешек кабановского кресла.
– Ничего, если я здесь подожду?
– Располагайтесь, – говорю. – Прекрасно выглядите…
Чуть не сказал «после вчерашнего». Исправился:
– Просто марсианка Ло-Лита.
– Да, – отвечает без улыбки. – А вы не знаете, Митя скоро придет?
Я не знал. Продолжил писать и слать волны, искоса поглядывая на нее. Ал-Ла сидела тихая, грустная, даже косички не шевелились. Украдкой вытащила из рюкзака планшет и читала, поминутно оборачиваясь к дверям.
В конце концов они все-таки разъехались навстречу ее ожиданиям. Но явился Серж Лафоре, элегантный, как венерианский пингвин. Явно с презентации и не с пустыми руками.
– Кабанов улетел в командировку, – говорит, кивая Ал-Ле. Серж всегда и всюду действует на опережение. – Межпланетную. Сам только что узнал. С утра пробовал выцепить, но его браслет вне зоны. Составите нам компанию?
Он поставил на стол жестянку, похожую на абстрактную скульптуру с пятью звездочками в ряд. Ал-Ла поспешно поднялась, звякнув колокольчиками в волосах.
– Нет, я пойду.
Кстати, коньяк оказался совершеннейшей дрянью.
Ближе к вечеру, когда я уже сдал опровержение, отправил рецензию и собирался уплывать из редакции, в отсек ворвалась Анджела. Грозно встала в дверях, отчего их створки полностью спрятались в пазах, не решаясь выглянуть ни на сантиметр.
– Смылся ваш Кабанов, – говорит тоном общественного обвинителя. – Браслет не отвечает, приват-волны возвращаются.
– Наверное, за Поясом уже, – предположил я. – Туда ничего не берет.
– А что? – спрашивает Серж.
– А то, что он подлец. И преступник.
Анджела не любит Митю. Возможно, у них когда-то раньше что-то было, я не интересовался. Но поскольку у Кабанова что-то было со всеми женщинами в редакции, включая Мымру Гнатовну из криминального отдела, – скорее всего.
– Не нервничай, Анджела, – говорю. – Садись, рассказывай. Серж, у тебя чего-нибудь осталось?
– Всегда.
Он уже достал и разлил, на опережение.
Она хлебнула, выдохнула лиловой грудью и говорит:
– Ал-Ла сказала тебе, сколько ей лет? Двадцать три? Наврала. Ей двадцать два!
Лафоре присвистнул.
– А знаешь, – продолжает Анджела торжествующе, – что полагается на Марсе за совращение малолетних?
– Не помню. Что-то такое читал у Набокова…
– Ты не Набокова читай, а Межпланетный уголовный кодекс!
Серж обернулся от компа и с явным чувственным удовольствием зацитировал. Он по образованию юрист-межпланетник и раньше работал в криминальном, под Мымрой.
Я незаметно передернул плечами. Говорю:
– Ну, тогда понятно.
– Что тебе понятно?! – взвилась Анджела. – Девчонка, между прочим, уже полгода болтается космостопом. Родители не в курсе. Сейчас сидит у меня, плачет. Ей деньги нужны.
– Анджела, – отвечаю. – Ты же знаешь. До аванса я никак.
– А ты сделай с ней интервью, – предлагает Серж. – Рубрика «Гости Япета» или что-то вроде того. Главное, протащить мимо рекламы ненавязчивый продакт-плейсмент. У меня есть на примете пару постоянных заказчиков, проплатят наперед.
В общем, и всё. Анджела сама купила Ал-Ле билет на Марс, а я провожал ее на звездолет. На голове несовершеннолетней марсианки возбужденно копошились косички-гусеницы, косморюкзак подпрыгивал на худеньких плечах. Напоследок она чуть было не повисла у меня на шее, но я покосился на патрульного и предусмотрительно отступил в сторону. И никто из тех, кто чтит Межпланетный уголовный кодекс, не посмеет меня осудить.
Митя вернулся на Япет только через полтора месяца. Привез ящик меркурианской водки, и мы в отсеке не просыхали дня три, а вечерами ныряли на третий подледный продолжать к Анджеле. Они с Кабановым помирились, и потом он даже отсиживался у нее, когда влип в историю с продажей налево редакционного космосканера. Никому тот космосканер не был нужен. Но всплыл не вовремя в документации.
И все-таки в этой истории, как и в большинстве прочих, нет ни подлецов, ни преступников. Просто люди, какие уж есть. Кстати, Серж Лафоре сейчас в координационном совете Единого Межпланетного торгового пространства. Насколько я слышал, взятки берет вполне умеренные. Я рад за него.
А я улетел с Япета, когда в издательстве в очередной раз поменялись главный редактор и концепция, и мою книгу снова на неопределенный срок убрали из плана. Уволился с портала, напоследок надрался, кое-что высказал шефу, разбил очки Ван Шульцу и обидел межпланетницу Катю. Хоть и они все, если разобраться, тоже люди как люди.
И что мы за люди такие?
Владимир Маяковский. НулевойПоэма(Автор: Иван Наумов)
Владимир Владимирович Маяковский родился 7 (19) июля 1893 года в селе Багдади Кутаисской губернии в семье лесничего Владимира Константиновича Маяковского. С 1902 года учился в гимназии в Кутаиси, затем в Москве, куда после смерти отца переехал вместе со всей семьей. В 1908 году, исключённый из гимназии, погрузился в подпольную революционную работу. В пятнадцатилетнем возрасте Маяковский вступил в РСДРП, выполнял пропагандистские задания. Трижды подвергался аресту.
В 1909 году в одиночной камере Бутырской тюрьмы Маяковский начинает писать стихи. С 1911 года занимается в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Примкнув к кубофутуристам, в 1912 году публикует первое стихотворение – «Ночь» – в футуристическом сборнике «Пощечина общественному вкусу». В 1913 году выходит первый сборник стихов поэта «Я», ставится на сцене трагедия «Владимир Маяковский», где автор исполняет главную роль. Накануне революции Маяковского исключают из училища за публичные выступления.
Мирная революция февраля 1914 года приводит к отречению Николая Второго. На апрельских выборах в Учредительное собрание социал-демократы получают почти тридцать процентов мест. В мае 1914 года в Варшаве проходит Пятый чрезвычайный съезд РСДРП, созванный Мартовым с целью обсуждения необходимых шагов для формирования коалиционного правительства большинства. Однако фракция большевиков, не удовлетворённая «компромиссными недорезультатами» революции, заявляет о выходе из «клуба успокоившегося меньшевичества».
Маяковский в расколе принимает сторону новой Российской коммунистической партии (большевиков). С 1914 по 1916 год из-под его пера выходят наиболее яркие политические произведения: «Левый марш», «Ода рабочему человеку», «Подполье и надполье», «Покою – нет!», поэмы «Больше» и «Господин-товарищ Мартов».
Летом 1915 года Маяковский знакомится с Лилей и Осипом Бриками, эта встреча изменяет всю его дальнейшую жизнь. Лиля становится музой поэта, в его творчестве с новой силой проступают лирические ноты («Флейта-позвоночник», «Лиличка!», «Человек», «Ко всему»). Журналист Осип Брик знакомит Маяковского с энтузиастами из Группы изучения ракетного движения (ГИРД).
Идеи прогресса, научно-технической революции, перспективы покорения космического пространства захватывают воображение поэта, вытесняя политическую борьбу на второй план.
В 1918–1926 годах Маяковский принимает активное участие в проекте «Окна Комликбеза», много ездит по стране с поэтическими и просветительскими выступлениями, пишет сценарии кинофильмов. Простыми и ясными словами поэт разъясняет важность и необходимость электрификации, индустриализации, всеобщей грамотности, новаторства и рационализаторства. Он безжалостно громит всё, что стоит на пути прогресса: косность мышления, бюрократизм, взяточничество, очковтирательство, кумовство.
На сцене десятков театров ставятся его сатирические пьесы: «Клоп», «Баня», «Палка в колесе», «Министр Скудоумов».
Маяковский с восторгом встречает начало космической эры, он словно ведёт хронологию в поэмах: «Высота» (1928), «Нулевой» (1929), «Да!» (1931), «Юрий Алексеевич Гагарин» (1934), «Песня Селены» (1940).
Насколько радуют поэта достижения космические, настолько вводят в депрессию и апатию события земные: на обломках царской государственной машины всходит и крепнет новая номенклатура, все достижения прогресса не в силах искоренить пороки человеческой личности, общество буксует и вязнет в развитии, отставая всё дальше от радужных перспектив, грезившихся в 1914 году.
При содействии министра межпланетных сообщений Г. С. Титова в 1943 году Маяковский отправляется на Марс с первой волной переселенцев. Романтика фронтира, контакты с новой расой, суровый быт колонии на время избавляют поэта от тревог. Поэмы 1944 года «Песок и радуга», «Человек-мост» и «Другое время» дышат оптимизмом, десятки стихотворений, такие как «О мечтах и быте», «Солнце-лампочка», «Товарищ марсианин», воспевают достижения человеческой цивилизации и предрекают новые выдающиеся свершения.
Но постепенно этот заряд бодрости сходит на нет, в первой половине 1945 года не появляется ни новых стихов, ни пьес, ни даже газетных статей. 9 го августа по земному исчислению Маяковский выезжает из колонии «Маринер-Юг» на лёгком двухместном вездеходе в сторону шахтного посёлка «Норильск 18», но так до него и не добирается.
Вездеход с открытой дверью, наполовину засыпанный песком, находят днём позже в семи километрах от дороги, на территории тандемов Ний-Эуа, жёстко отказывающихся от любых контактов с землянами. Двухнедельные поиски не дают результатов, тело поэта так и не удаётся обнаружить. 25 го августа о гибели Владимира Маяковского в пыльной буре сообщают по радио и телевидению.
Впервые сомнения в его смерти высказываются в прессе двумя годами позже. Лиля Брик, получившая по завещанию поэта его личные вещи и дневники, решается распространить записи, сделанные Маяковским в последние дни перед исчезновением. Особого внимания любителей конспирологических теорий удостаивается черновая строфа, вымаранная из набросков неоконченного стихотворения рукой автора:
Скажут, гордец, и
скажут, беспечен, и
Скажут,
трусливенько ухожу.
Не всем вопросам
бывать отвеченными.
Пойду поброжу.
Во время Адаптации 1965–1971 годов, последовавшей за разгромом армии самопровозглашённого императора марсиан Тускуба IV, при контактах с народностями Ний-Эуа российский этнолог Л. Н. Гумилёв обратил внимание на уникальные стихотворные хроники поэта-воина Нэнь-Шеба, в которых каждая строка расписана двух– или трёхступенчатой «лесенкой». Ни автор стихов, ни его тандем не дожили до Адаптации, но представители других тандемов с уверенностью заявляют, что наставником Нэнь-Шеба считается некий Улла-Иннир.
I
Земля обмотана
сигналов пунктиром!
В безвоздушьи кружи́тся
И гимн человеку
поёт над миром
Круглая чудо-птица.
В снега и в джунгли
несёт прогресс
В коробке с радиолампой
Песню из далей,
что дальше небес.
Здравствуй,
птица,
и нам пой!
Днём раньше-позже,
но лучше бы
раньше —
– Уж очень
давно дожидались! —
В небо поднимутся
наши товарищи
С космоса
сдёрнуть занавесь.
Тогда уж точно
придёт пора
Ответа
на главный вопрос масс:
Будет ли «завтра»
иным, чем «вчера»?
Ведь нам
приоткрылся
Космос!
Метеориты – в авоську!
Ну!
Чекань орбиту,
седлай Луну!
По звёздным
трассам
Вперёд,
пионеры,
К равнинам
Марса,
К горам
Венеры!
Без печки выпечем
бублики
В Меркурианской
Республике!
Отходит
планетный литерный?
Прошу в вагон
заюпитерный!
– Ах,
шляпу дома забыл,
растяпа!
– Да полно!
Вот вам
Сатурна шляпа!
Шальную комету —
в гриву и в хвост!
Взметнём ракету
на Млечный мост!
Засучат
галактике рукава
Мира Земного
вестники.
Ну как не
позавидовать вам,
Спутниковы
ровесники!
Тех космолётчиков
имена,
Кто первым
взойдёт
в наднебесное
за-море,
Ждут
золочёные письмена
В граните
да в мраморе.
Для песен о них
не иссякнут слова!
И я
не жалею
слóва,
Но славлю
сегодня
не Первого —
а
Нулевого.
II
Всё, что пóтом,
всё, что потóм
Как в лёд – в историю
врубит вехи,
Имело начало
в одиннадцатом
Году. В Переславле.
В патронном цехе.
Здесь полутьма,
только солнце-тать
Ищет зазоры
в железных шторах.
Карманы – вывернуть!
Спички – сдать!
Здесь
фасуется
лёгкий порох.
Лица – спокойны,
глаза – ясны.
Ни движения втуне.
Тут нервические
не нужны.
Тут
вешают
смерть в латуни.
Мастер,
даром что
инженер:
Повадки —
от взрывника.
Стакан в тисках.
Контрольный замер.
Не дрогнет рука.
А порох нынче
хорош идёт —
Прежнего
злее
вдвое.
И вдвое больше
теперь убьёт
Изделие
передовое.
Конвейером
смена
змеит к концу
Пустые
корзины к подвозу.
Усталость
размазывая
по лицу,
Мастер сползает в грёзу.
Вот если бы пушке
в пузо воткнуть
Вместо
снаряда
пушку,
И вместо снаряда
пушкой пальнуть
В солнечную
макушку —
Та пушка
до облаков скакнёт
И харкнет
пушкою
третьей —
Славно
ангелов шуганёт,
Лишь бы заряд
иметь ей…
Мастер – статуей
у станка,
Куда-то
сквозь стену
пялится…
Беспечных не жалует
техни-
ка.
Не оторвало б
пальцы!
Мы́слища в клетке
мозговой
Порскает
канарейкой.
Мастер встряхивает
головой,
Тянется за линейкой…
И дома не роздых,
всю ночь не спал:
Мерещились на подушке
Пыжи,
затворы,
стволы,
запал —
Контур летучей пушки.
Поймает идейку —
и, сам не свой,
Крутит
снова и снова он,
Но чувствует
мастер пороховой:
Слабовато подкован.
Мать суетится:
не заболел?
Не неси
ерунду, мать!
Какой «заболел»,
когда столько дел.
Дай
человеку
подумать!
III
Зал – воронка.
По стенкам – рой
Пчёл:
учёных,
солдат
и трутней,
Блестит эполетами,
пенсне, мишурой.
День будний.
В устье воронки
Все слова звонки,
Эхом чеканятся
впятеро.
Мастер —
за кафедрой.
Покрыта
формульной хохломой
Доска за спиной.
Обывателю
знакомых букв —
ни одной.
По центру доски —
Как будто тиски,
Держат над
столом
Пушищу
вниз стволом.
Там, где вчера пустота была,
Улыбит края парабола.
Стрелки часов —
на шесть:
В землю и в небо,
«же» и «а».
Ещё
вопросы
есть,
Господа буржуа?
А пчёлы гудят,
Нагнетают яд.
Каменные
лица.
Не знают,
где уцепиться.
Цапнут с начала,
куснут с конца.
«Батенька,
как идея вам?» —
Ёрзают,
шушукаются,
Прячутся за
Менделеевым.
Мастер?
Таким? —
сплошная обуза!
Сонные
рты
пятернёй
прикрыв,
Морщатся
от немецкого: «дюза»,
Знать не желают
про «долгий взрыв».
Артиллерийский штабной поручик,
Губищи
как у голавля,
Булькает: «Мало нам
самоучек,
Так прут
аж из Переславля!»
Видит мастер —
из вара фраз
Выкристаллизовывается
отказ.
Да-с…
Это в пятый раз.
Кровь
к голове,
к щекам —
позор.
Хватит!
Празднуем труса!
Мыслей,
идей
бесполезный
сор —
В мусор.
Хватит!
Кого тут?
Кому?
Перед кем
Пыжиться и рядиться?
Мокрым тряпьём —
по соцветьям схем!
К чёрту!
Прочь из столицы!
А налегке,
одному —
легко идти,
Пуста
голова как тубус.
Но что это?
Из-за спины:
«ПОСТОЙТЕ!
Пожалуйста!
Я прошу вас!
То-что-вы-нам-сейчас-показывали…
Это…
на-настоящий-момент…» —
Лепечет
тощий и долговязый
Студент.
Ветхий сюртук,
и залатан скверно.
Солнце искрит в очках.
Держится за бок —
бежал, наверно.
Кипа смятых
бумаг в руках.
«Вы не подумайте!
Я не псих!
Есть предложение.
Деловое!»
Тысяче-
глазый
Космос
смотрит
на них
одних.
Да.
Их уже двое.
IV
На заводе – простой,
генералы злы.
Конвейеры
обескровлены.
Новым порохом
рвёт стволы.
Линии
остановлены.
Рабочие —
Безрабочие.
По цеху
без дел слоняются,
Маются.
Заводчик-сыч
угрожает мерами
Мастерам с инженерами,
Не цацкается
с ними и
Требует
точной
химии.
Мастер в цехе
ночью и днём,
Ищет ответ
к задачке.
Студент
обретается где-то при нём,
Навроде собачки.
В ворохе формул,
в колонках цифр
Ищет подсказки
толику.
Студент умом
и расчётом быстр,
Здоровьем
не вышел только.
Едва забрезжит
ответа свет
И даст
во тьме оглядеться,
В грудине
щёлкает шпингалет
Где-то
в затворах сердца.
Всех физик-химий
изящный лад —
Гармоний небесных
чище.
Вскипает в сердце
крови набат
От такой красотищи.
Впрочем, к набатам
студент привык.
Начинка пилюль
холодит язык.
Практик-мастер,
школяр-студент,
А вместе —
такая сила!
Из их идеек
уже на патент
Наверно б хватило.
Прессуют
смеси и пороха,
Тасуют пороха
потроха.
В камере
образец закрыв,
Пробуют:
Взрыв!
Взрыв!
Взрыв!
Замерли в зыбком балансе
весы —
Сто компонент
отмеряй-ка!
Мастер
улыбку прячет в усы.
Студент —
на весь цех:
«Эврика!»
В честь усмиренья
гремучей пыли —
Звоны гильз
в подвозном лотке.
Мастера
помянуть не забыли
По отчеству
в наградном листке.
Хрустят
нежданные пять целковых
В кармане внутреннем
пиджака,
Не в быт,
а ради свершений новых
Пойдут, на дело,
наверняка!
Ведь мастер —
алхимик, маг, демиург!
Студента
ухватив в охапку,
Летят, окрылённые,
в Петербург,
Везут
важнейших расчётов
папку.
А там
опять,
опять,
опять —
Легче в уши глухим
слова занести! —
Болванчики
не устают повторять:
«Есть сомнения
в целесообразности.
Неспокойно
в соседних странах:
В Пруссии, Турции,
на Балканах!»
Воякам
учёные вторят дружно:
«Снаряды —
вот что сегодня нужно!
А на фантазию
про ракету
Средств
нету!»
Резолюции
тонкая вязь
Тычет мордой
в дорожную грязь.
Третий класс,
духота, махра.
Два
непризнанных гения
Мочат пряник
в чаю́ без сахара,
Чёрствый
как настроение.
Мастер
просто молчит в окно,
Студент митингует:
мол, рвёмся к небу,
А им,
тугомыслящим,
всё
одно:
Будто клянчим
себе на потребу!
Солнца
еле заметный круг
Кажет края
из-за низких тучек.
«К небу?» —
переспрашивает вдруг
Ютящийся рядом
попутчик.
То ли купчишка,
сальная масть,
То ли
агент страхового дома,
Глядит —
как забрасывает снасть:
«Будем знакомы?»
Тощ,
цыганист и неказист,
Подстрижен и выбрит
гладко.
Поясняет,
что социалист,
Но сторонник
порядка.
«Вы
беседовали про полёт?
До этих тем
я охоч без меры!
Небо —
оно прямо
так и влечёт!
Аэропланы!
Монгольфьеры!
В небе —
ни площадей, ни улиц,
Свобода —
это ж сойти с ума!»
Наши герои
переглянулись,
И речь
полилась сама.
Про шесть
пустых
попыток
подряд,
Препоны
и закавыки…
Они
говорят,
говорят,
говорят,
Ночь
забивая в стыки.
Рассказ
попутчику по нутру —
Слушает,
и всерьёз.
Всё время молчит,
и уже к утру
Свой
задаёт
вопрос.
В глазах попутчика
искр ворох,
Словно
отблески детства.
«А отчего бы
не выкупить порох
На частные,
скажем,
средства?»
V
Мороз.
Но журчит ручеёк молвы:
«Вы слышали?
Это мыслимо ли?
Весь дом
уездного
головы
Прямо при них
вынесли!»
На крыльце,
ни живы и ни мертвы,
Смирнее смирного —
приставы.
Жандармский полковник —
ста туч черней,
В гневе
выдрал бы ус кому! —
Выкарабкивается
из саней,
Шагает по хрусткому.
В доме —
звук ватный как на поминках.
Лакеи бубнят,
мол, знали б заранее…
Откинувшись
на диванных спинках
В полуобмороке —
барыня.
Его сиятельство
лыс и тускл,
Полицией в доме брезгует.
Никому,
обещает,
спуску!
Сплетает пальцы,
костяшками трескает.
А было так:
ещё засветло —
Семеро,
все с револьверами —
Шайка!
И ладно б грабила,
А то культурно,
с манерами…
Простите!
Но если
это был
не грабёж —
Так что ж?
Супруга главы —
через всхлип, навзрыд,
Никак нет сил
отдышаться:
ЭКС-, говорит,
ПРО-, говорит,
ПРИ-, говорит,
АЦИЯ!
И добавляет,
ломая руки:
«В пользу
отечественной
науки!»
Жандарм – матёрый,
не лыком шит,
И в сыске натаскан туго.
Пока след не остыл,
поставить спешит
На уши
всю округу.
Искать в стоге сена —
особый труд,
Иголкой
не сразу одарит.
Жандарм —
слепой тыщелапый спрут,
Где только не шарит.
В кирпичной трухе,
в заводском чаду,
В перемётных сумах
калик и иноков,
В университетском —
ох, мутном! —
пруду,
Во рже и меди
блошиных рынков,
В притонах
грязнее болотных тин,
В банкирских хоромах,
И там и сям —
результат один:
Промах.
Лезет в окно
телеграфный бланк:
«В пять пополудни
ограблен
банк!»
Ломятся в дверь
волостные газеты:
«Угон
и взлом
почтовой кареты!»
Давно полиция
сбилась с ног,
Всегда
запаздывает
свисток!
В солдатской казарме,
в поповской обители
Всюду
шастают
осведомители.
Филёры
повсюду
рыщут —
Ищут:
В кружевах мамзелек,
у их дружков,
И в купеческом
нафталинном тряпье,
В спитом чайке
марксистских кружков,
У лиц сановных
под пресс-папье,
На горе кудыкиной,
в чистом поле,
В сельди портовой,
в вокзальном угле,
На фабриках —
в ветоши и в солидоле,
У Христа за пазухой,
у чёрта в котле,
В фальшивом дне
воровских малин…
И вдруг —
сорока
несёт на хвосте:
Скупает
кордит и пироксилин
Товарищество
«Кто-то там и Т.»!
Зацепка?
Нет?
В том и дела соль:
Каждый
заусенец
проверить изволь!
Соглядатаи
в ряд,
Глаз фонари
горят,
Охоче до крови
Племя
псовье.
Но жандарм —
лиса,
и грозит:
ни-ни!
Не
спу-
гни!
VI
Вцепившись в копчёную плоть
брандмауэра,
На заднем дворе
жестяного ангара
Высится,
размерами с динозавра,
Серебряная
сигара.
В клетке лесов,
в цепях оснастки
Зверь металлом
круглит бока,
К такому
не подойдёшь без опаски,
Хоть он
и спит пока.
Тысячей дюз —
на лапах пальцы,
Словно стволы бамбука.
Сустав прогорит
и тотчас отвалится,
Тонкая штука.
Мастер
лишь после смены
к зверю
Прокрадывается
окольно,
Студент же здесь
как раб на галере,
Но
добровольно.
Кукушкой
недель отмеряет ход
Таинственный
благотворитель.
С порога вопросец:
«Ну, как идёт?
Ещё
взлетать не хотите ль?»
Упрёками жмёт,
похвалой бодрит,
Торопит —
и сам суетится,
Словно земля
под ногами
горит,
По крайней мере —
дымится.
С ним шесть друзей —
иной контингент:
Каторга
да острог.
И мастер всё понял,
и даже студент,
Да оба,
увы,
не в срок.
Пытаться ли
неба порвать покров
На пожертвования
воров?
Такие деньжищи
утоплены в смету,
Что выход один —
единственно
вверх!
Вот шанс взлететь,
и другого
нету —
Даёшь
обещанный фейерверк!
Слишком
поздно,
чтоб
сдаться.
Значит —
пытаться.
Студент – пауком
в лабиринтах схем
Сверяет
целое по кускам.
Мастер в схемах
доволен всем,
Верит больше
своим рукам.
И вот они,
два заветных слова,
Благодетелю
в уши елей:
«Ракета готова».
Кто тут
в небо?
Смелей!
Ночь.
Никакой возможности спать.
Зверь,
избавленный от оков,
На дюзьи цыпочки
хочет привстать,
Вот прыгнет —
и был таков!
Студент в подсобке,
совсем зачах,
Того гляди
окочурится.
Над схемой ракеты
при трёх свечах
Подслеповато щурится.
Друзья благодетеля —
тут как тут,
Храпят за стенкой
в терцию.
Лишь «сам» не ложится —
напрасный труд.
От нервов
пьёт водку с перцем.
А у мастера
гость,
звать —
Филимон,
Пилот! —
болван набивной.
Пялится пуговицами
в огонь,
Кивает
башкой сенной.
«Мешок,
Филимоша,
не держит шил.
Совесть —
совсем замучила.
В общем,
я всё давно решил.
Теперь ты за старшего,
чучело!»
Ладонь
ложится на чертежи:
«Чтоб было другим
повадно,
Уж ты им
всё
как есть
расскажи,
Ладно?»
В ответ
молчит, молчит Филимон
Задумчив,
блестит глазами.
За окнами —
первый рассвета кордон
Светлеется
над домами.
Но что это?
Шорохи, скрипы, гул,
Десятков ног
торопливый топот!
Разбойников
с лавок как ветер сдул,
Великое дело —
опыт.
Преумножен рупором
зычный глас:
«Сопротивление
ни к чему.
Господа,
мы просим
выйти вас
С поднятыми руками.
По одному».
Семикурковый
нестройный треск
Вместо ответа.
Навстречу выстрелы,
вспышек блеск.
Мастер —
там, где ракета.
По шаткой лесенке —
в узкий лаз,
На самую
верхотуру,
Напамять читая
в последний раз
Предстартовую
процедуру.
Кресло
(выкуплено у дантиста).
Ремни
(из кожевенной мастерской).
Люк
задраен предельно быстро.
На мастера нисходит
покой.
Всё, чем грезил,
о чём мечтал —
Вот оно
наяву.
Пули
клацают о металл.
А звёзды
зовут…
Студент
на секунду прилип лицом
К узкой щели
амбразуры.
Бегут,
приседают,
плюют свинцом
Маленькие
фигуры.
Да где же мастер?!
Как нужен он!
Минута —
и всё пропало!
Но в комнате мастера —
Филимон.
Сердце вдруг
клином встало.
Сквозь букв
и цифр
вертлявый
рой
Сверкнуло молнией
грозно:
Одно число
покинуло строй —
И найдено
слишком поздно.
Студент —
ему двадцать восемь лет! —
Чувствует:
рвётся в нутре сукно.
В груди
не какой-то там
шпингалет —
Распахнутое окно.
Бессильно клонится
голова,
Крик
отработанным маслом
в горле.
Последним вздохом,
едва-едва:
«Там же ошибка
в формуле!»
А мастер —
что там уже тянуть,
Судьба не откроет
карт! —
Решается тумблер
ногою пнуть:
СТАРТ!
Залп —
как главным калибром эскадр!
Вспышка —
повторно ослепнет крот!
Ярчайшим магнием
пойман кадр,
Эпический
разворот.
Весь мир впечатан
в единый миг —
Как муха
в янтарный клей:
Бандит к прикладу в окне приник…
Солдаты лезут из всех щелей…
Жандарм-полковник
распастил рот,
Рука взведена в зенит —
По смыслу ясно,
орёт:
«Вперёд!
Дави
коммунарских гнид!»
Вот «экспроприатор»
падает в рост
С улыбкой кроткою
на устах,
Свинцовыми жалами
быстрых ос
Проткнут в пяти местах.
Но всё это меркнет,
лишаясь цвета,
Луной в небосводе дня
На фоне картины:
игла-ракета
Опёрлась на столп огня.
И все застывают
как Лот в песках,
Глазам
больше веры
нет:
Растёт
и скрывается в облаках
Белёсый
ракетный
след.
И вдруг
за пологом низких туч
Цветок
распускает свет,
Бросает к Земле
свой прощальный луч
И гаснет.
И нет как нет.
VII
Вот
и всё,
всем сказкам —
конец.
Пусто.
И тишина.
Смолкло биение
трёх сердец.
За ради какого ж
рожна?
Кабы спросить их —
хоть поздно теперь —
Стоит
оно
того?
На чаше одной —
миллиард потерь,
А на другой —
ничего!
Или
почти ничего,
и вот
В этом-то вот
«почти»
Прячется то,
что даёт завод,
Чтобы
вперёд
пойти.
Плюнув на страх
и отринув боль,
Зная,
что правильно —
так,
Собраться и сделать
свой шаг номер ноль,
Свой наиважнейший
шаг.
В туман,
в пустоту,
в опасность,
в провал,
Ах если б кто смог заглянуть
На шаг вперёд,
и советы давал,
Насколько спокоен
путь.
Но нет ни знаков,
ни вешек,
ни троп,
Некому
встать впереди.
Там – может, клад,
но скорее —
гроб,
И оба зовут:
приди!
Прячутся в каждом
и трус
и герой,
Ну-ка их —
на алтарь!
Приди
и найди,
разведай,
вскрой
Мира скупого
ларь!
Трус сбежит,
а герой пойдёт —
Не сразу,
но до конца.
А лавр или тёрн —
это как повезёт,
Ещё
доберись до венца…
Вот так и наш
студент
разорвал
Сердце
на лоскуты.
Всего лишь
формулы создавал
Для дела
своей
мечты.
Вот так и наш мастер
достиг высоты —
Слепящего
апогея,
Воздвиг маяк
неземной красоты
Для Вернера
и Сергея.
И даже налётчик
нашёл предел
И лыбится
в небосвод.
Ему-то
что было до этих дел?
А вот…
Так где эти трое?
Мне скажут пусть!
Умер…
Погиб…
Убит…
А что же
начатый ими путь?
Вы знаете…
Путь открыт.