«Сладострастная поэма» на месте — я проверяла ее каждый раз, да и не хватит у наших дам силы и ловкости отодвинуть кровать. Это не Окольная втихаря наведалась ко мне порыться в вещах. И не Миловидова, учитывая, какой у меня против нее козырь, а у нее против меня ничего, кроме старой, со школьной скамьи, ненависти, плюс у меня есть Аскольд, который вряд ли станет открещиваться от заказов учительницы танцулек и рисковать собственным местом. Кто деньги взял, тот и бабку кокнул — в конкретном случае эта странная логика работает именно так.
— Каролина Францевна утаила от меня эти письма, — я продемонстрировала ее сиятельству пачку, — зачем-то копалась в моих вещах. Казалось бы, в чем причина, быть может, в зависти? — Как хорошо, что семью смертными грехами в любом из миров можно объяснить что угодно. — Об этом лучше спросить у нее. Я вмешиваюсь в учебный процесс? Да, ваше сиятельство, и мадам Нюбурже, и профессор, и отец Павел вам подтвердят: то, что я предлагаю, точнее, то, что предлагал инспектор Ра…
— Молчать! — Мориц с такой силой грохнула по столу кулаком — откуда в тебе, ископаемое, столько энергии? — что я вздрогнула, но не дрогнула.
— Я помню свой гимназический курс, помню свои успехи в академии, — продолжала я, повысив голос на тон, чтобы Мориц лучше слышала. — Я была одной из лучших, ваше сиятельство. Разве не потому его сиятельство рекомендовал меня на это место?
Мориц наклонилась вперед, беспомощно сверкая очками. Несомненно, лет двадцать назад она была здесь полновластной хозяйкой, с ней считались, ее слово было законом. Годы подточили ее авторитет, подкосили влияние, но заметно это было лишь мне и — вероятно — Ветлицкому. Классные дамы и учителя опасались Мориц, но не все. Ни профессор, ни отец Павел, ни, как я выяснила, мадам Хрум не боялись, что гнев падет на их головы. Не хотели открытой конфронтации, возможно, не более.
— Я сижу в этом кресле тридцать пять лет, Сенцова.
И пора бы тебе на покой, старая кошелка. Ты ничего не хочешь замечать, сидишь как Дракула в склепе, упиваешься слезами и мучениями детей. Ты ничего не сделала лучше, наоборот. Твое место на свалке.
— И мне не нравится, что нахальная, беспардонная, вульгарная девка с манерами грошовой содержанки лезет в мои дела!
Если до этого я полагала, что Штаубе не разнесет сплетни по всем углам, то сейчас сомнения развеялись в пыль. Удивительно, что эта мумия способна разродиться таким рыком, и не менее удивительно, что не вылетели из окон стекла. Магия, не иначе.
— Обучение в академии впрямь оставляет желать лучшего? — рев превратился в подлое змеиное шипение. — На вашем примере осознаю — да. Академия благородных девиц, Сенцова, благородных! Мало было всяких… — она перекосилась, будто ей сунули под нос кусок дерьма. — Благородство передается с кровью отца, впитывается с молоком матери, но видимость его вбивается даже в такое отребье, как вы — дисциплиной, аскезой, лишениями. И что я вижу? Гофман поганая классная дама, а я никудышная наставница. Так?
Теперь скривилась я. Мориц заговорила загадочно, ей удалось сбить меня с толку, но поглядим, за кем останется партия.
— Верно, ваше сиятельство, — кивнула я. — Дисциплина, аскеза, лишения — путь к благородству. Из благих побуждений классная дама Окольная избивает воспитанниц, а классная дама Мацкевич выставляет ребенка в коридор за жуткую провинность — ночное недержание. Где же вы, ваше сиятельство, в тот момент, когда в дисциплине, наказаниях, вашей твердой руке нуждаются те, кто призван служить примером?
— Пошла вон! — рявкнула Мориц.
Я поднялась. Чего бы она ни добивалась, она меня не напугала, но выбесила втройне, и не намеками в адрес родителей Софьи или жалобами, что ее заставили принимать на обучение голодранок и чернь, и не откровенными оскорблениями в мой адрес. Меня бесили ее бессилие и злоба — и все-таки в руках этой агрессивной, бесполезной старухи была огромная власть, и она ей воспользовалась, вызвала меня и — и что?
— В учительской комнате найдете указания из министерства просвещения, — бросила мне в спину абсолютно ровно Мориц. — И примете позже одеяла в дортуар.
В коридоре никого не было — уже начались занятия, а я довольно быстро перестала воспринимать звонок как нечто раздражающее, для меня он стал привычным фоном, как гудение машин или звук работающего холодильника. Я закрыла за собой дверь и только тогда позволила себе мысленно остолбенеть. Он это сделал? Козочка, ну как тебе?
— Я не понимаю почему, — выдохнула Софья.
— Касательно? — приподняла я бровь.
— Полковника Ветлицкого, — Софья дрожала, бедняжка, и меня потряхивало вместе с ней. — Как… почему он дошел до министерства? И одеяла. И отопление, выходит, это…
— Раньше так сильно не топили? — перебила я.
— Бывало, но когда мороз был совсем лют… Ох.
Бабочки в животе у меня не летали, но ощущение было, как у влюбленной первокурсницы. Сердце стучало — не у меня, к щекам прилила кровь — тоже не у меня, но наплевать, если кто-то увидит меня в таком состоянии, спишет на Мориц. Наплевать, наплевать… На что нельзя наплевать, так это на факт: Ветлицкий сделал то, о чем я просила. А что сделала Мориц? Указала мне на дверь.
— Козочка, она меня уволит.
Жестоко возвращать Софью с небес на землю, но у меня нет выбора. Я сунулась в учительскую — на столах были навалены сшитые синими лентами брошюры, и в одной из них мадам Хрум что-то писала.
Срочно надо что-то решать. Я села, положила стопку писем на стол.
Штаубе терпела полторы недели, чтобы сдать меня Мориц, и она подстроила все заранее, она передала мне через Аскольда не все письма, самый криминал оставила на десерт — почему? У нас не было противостояния, так в чем соль? Она не стала ждать, пока со мной столкнется, прикидывала силы, оценивала, выдержит ли, и пришла к выводу, что от меня надо избавиться, меня надо опередить?
А возможно, Штаубе передала письма сразу, и тогда ждала Мориц. Тоже непонятно почему. Почему она просто не приказала мне собирать вещи, что ей помешало? Мой отпор, моя уверенность? Чушь и явное заблуждение. С другой стороны, у меня есть покровитель… Стоп, в этом все дело? Мориц не столько прессовала меня, сколько Ветлицкого, и опять — почему? Что делят аристократы?
Кажется, это не мое дело, мрачно подумала я, открывая первую попавшуюся, не подписанную еще никем брошюру. Свежая, пахнет краской, пальцы пачкаются. Что мне нужно…
— Простите? — вздрогнула я и подняла голову — мадам Хрум что-то мне говорила. — Я задумалась, мадам.
Это я сказала? На чистейшем ларонском?..
— Мадемуазель Софи, — повторила мадам Нюбурже, — я не знаю, с чем это все, — она обвела рукой стол, — связано, с чего вдруг министерство… но полагаю… Взгляните на страницу четыре. Ларонский, арифметика, танцы и Слово Владычье!
— Да-да? — закивала я, поспешно переворачивая страницы. — О… они требуют увеличить часы?
— Я ваша должница, Софи, — заговорщическим тоном прошептала мадам Хрум, закрыла свою брошюру, поднялась и вышла, а меня осенило. Изменение программы, увеличение часов и жалованья, бинго! Те преподаватели, чьи предметы мне показались наиболее важными, на их собственное счастье согласились с моими предложениями, и вот к чему это привело. Я быстро, может, не совсем точно подсчитывала: ларонский в старших классах увеличен на два урока в неделю, арифметика — на четыре, Слово Владычье — на три, танцы — на два, и это за счет сокращения музицирования, этикета, рукоделия и прочей мути. Младшим девочкам количество часов не увеличили, но у них и так была большая для их возраста нагрузка.
Я перелистала брошюру до конца — рекомендации по измененной программе, новые — старые, по программе Рауша — учебные пособия, для замечаний и предложений классных дам отведены страницы в самом конце. Я обмакнула перо в чернильницу и собралась выводить свое имя на обложке, как мадам Хрум вбежала в учительскую с неожиданной прытью.
— Под стол! Под стол, дитя мое! Быстро-быстро!
Ладно. Кажется, она не из тех, у кого в ходу дурные шутки. Я подскочила, обежала стол, быстро запрыгнула под него — скажи, козочка, в этом есть что-то дивно-авантюрное? — и мадам тут же уселась в кресло, припечатав меня коленями к стенке стола.
— Мадемуазель Сенцова здесь? — раздался голос Миловидовой, и Софья страдальчески застонала. Да, козочка, безобразное произношение и две ошибки в трех элементарных словах.
— Дорогая моя, «здесь»! «Здесь»! Легкая, легкая «е», и в конце предложения тон чуть выше! Сколько я вас учила? — наставительно проворчала мадам Хрум. — И вот это — «мадемуазель», «муа», «муа!» — как поцелуй! Легче, легче!
Софья захихикала, а мне пришлось зажать рот рукой, чтобы не расхохотаться. Жгите, мадам!
— Возьмите ваш журнал, дорогая моя! Подпишите свое имя! Это нужно сделать как можно скорее — и опять: «как», «как», произносите отрывисто и легко! Запомните уже наконец, ох!
Мадам Нюбурже продолжала доводить Миловидову внеплановым уроком. Я расслышала шаги, шорох бумаги над головой, кривое «спасибо» на скверном ларонском, а потом закрылась дверь.
— Отвратительно! — припечатала мадам Хрум и встала из-за стола. — До чего же она бесталанна и скудоумна. О, моя дорогая. Я все еще ваш должник. Это, — кивнула она на дверь, — была такая мелочь!
Еще бы, подумала я, отряхиваясь от пыли. Твое жалованье возрастет раза в два с половиной. Но кто бы мог ожидать подобного от этой монашки? Браво, мадам!
— Почему под стол? — растерянно спросила я.
— Дитя мое, я пожила на этом свете, — пожала плечами мадам Нюбурже и потыкала длинным пальцем в брошюры. — Я не говорю на вашем языке, но многое, многое понимаю. Когда принесли эти тетради, здесь было столько шума, а она говорила мадам Эдвиж о вас такие нехорошие вещи! Миловидова… дурна и безнравственна. Опасайтесь ее.
— Спасибо, — пробормотала я. Детали я уточнять не стала, да и вряд ли мадам Нюбурже поняла все дерьмо, которым меня облила Миловидова — ха, да когда меня нет, она меня может даже бить! — но моя бывшая одноклассница в курсе, кто шпионит для жандармерии, или Яга подвернулась ей под руку?.. Право, мадам защитила меня от чистого сердца как могла, она ведь не знала, на что я способна. — Спасибо, мадам Нюбурже, я рада, что с вашими уроками все так хорошо разрешилось…