Я заинтересованно ждала, то есть: мое лицо ничего не выражало. Бояться нечего, только вот…
— Развяжите меня для начала, — попросила я чужим непослушным голосом. — Пока мои руки еще можно спасти.
Только вот тело дрожит мелкой дрожью. Эй, вы, там, в интенсивной терапии, не переусердствуйте.
Офицер улыбнулся, встал, поискал на столе нож, не нашел, вытащил свой кинжал, подошел ко мне, и я встала. Или он высок, или я отчего-то такого низкого роста. Но какой бы я ни была, он…
— Повернитесь, Софья Ильинична, и поверьте, сейчас я не стану вонзать вам нож в спину. Возможно, мы договоримся, и тогда вы мне будете очень нужны живой и здоровой.
Он не на моей стороне, и я скрипнула зубами, досадуя на выверты подсознания. Мне все меньше и меньше нравился сон под медицинскими препаратами.
Я почувствовала, что руки свободны, и принялась растирать их, восстанавливая кровообращение. Это меня так увлекло, что я пропустила начало проникновенной убедительной речи.
— …выпускница академии. Бородина одна из попечителей академии, Лопухова была фрейлиной и тоже выпускницей. Как вы умудрились угодить в их компанию, вы, которую не приняли при дворе — что не странно после заговора, в котором участвовал ваш отец. Вы не нашли даже места гувернантки. Ваших средств хватало на безбедную жизнь?
Я перевела взгляд на рукав платья, подумала и кивнула. Плотная, добротная ткань, хороший пошив, вероятней всего, я не нищенствовала. Но лицо вспыхнуло, и я опустила его как можно ниже. А вот это уже знакомо — из холода в жар, в мои-то годы эти приливы и есть первые весточки исчезающей молодости.
— Бабий заговор ведет только туда, в академию, — без тени сомнения объявил офицер. Я прислушалась к ощущениям и подумала, что покраснела я не из-за гормонов. Это влияние препаратов, и — эй, ваша задача помочь мне выкарабкаться, вы же врачи, а не коновалы! — Или не только, но вы мне нужны исключительно там. Я помогу вам устроиться преподавать в академию, это не сложно — мне не сложно, разумеется, в данном случае. А вы… ваша задача выполнять то, что я буду вам говорить.
Кто я такая? Что это за роль? Судя по рукам, я не простолюдинка, по платью — не бесприданница, по образованию — аристократка. Но это если я правильно проецирую то, что знаю, на то, что вижу, а вижу я мало. Мне не нравится сон, не нравится эта реальность, не нравится человек, стоящий рядом со мной, у него военная выправка — не люблю все военное. Меня пугает милитаризм и методы, которыми военные решают задачи. Возможно, из-за того, что закон слаб, так происходит, но если там, где я бодрствую в собственном сне, только что забили до смерти подозреваемую, то — да, закон здесь не дышло, а дыба.
— А если я откажусь? — произнесла я, и вышло увереннее, чем прежде. Голос нежный, не мой, но мне нравится. — Что со мной будет кроме того, что вы уже описали?
— Вы либо обвиняемая, либо обвинитель.
Исцепрывающе и доходчиво. И никаких альтернативных вариантов, пусть существует весомое «но»: я в тумане, меня вытолкнули на сцену, не сказав, о чем спектакль. Что это — комедия, трагедия, драма, фарс, цирковое представление?
Сраное шапито.
— Советую согласиться сотрудничать, — коротко и уже недовольно бросил офицер, имени которого я так и не узнала, и я кивнула.
Я ничем не рискую в собственном сне. И еще я вдруг осознала: если выживу здесь — выживу там. Где-то несказанно далеко, в палате с приглушенным светом, размеренным писком датчиков и тяжелым дыханием аппарата.
Глава третья
Меня вели по мрачным коридорам, и первый раз в жизни я видела туман в помещении. Или то был не туман?.. Серые клочья висели в воздухе, влажные, тяжелые, и чувствовалась сырость.
И запах крови. Я шла, кутаясь в подбитую мехом курточку, и думала, что я легко отделалась, очень легко.
И как в любой игре — или давнем прошлом — все просто: согласна? Тогда пошли. Ни протоколов, ни церемоний. Но на что я согласилась, я не знала до сих пор, понимала только, что моя жизнь зависит от того, что я скажу и сделаю. Моя настоящая жизнь. Не слишком, возможно, глобально успешная, не слишком насыщенная событиями и деньгами, не слишком перспективная. Не слишком — с точки зрения многих людей, но мне хватало, и я хотела закрыть глаза, а открыть их в больничной палате.
Не может быть, чтобы я умерла, не может этого быть. Уже приехали спасатели, наверняка скорая, и медицина развита достаточно, чтобы меня спасти. Не таких спасали.
А человек, который шел за мной, казался Хароном. Кто шел впереди и показывал мне дорогу, я была без понятия, он был неважен.
— Не бойтесь, Софья Ильинична, — негромко напомнил о себе Харон. Я не знала даже, как его звали. — За вами присмотрят. Вы нам нужны.
Да я избранная. Спаситель мира. Но в отличие от героев я хочу спасти только себя, мир — так, по ходу, если получится. Он мне все равно спасибо не скажет, лишь будет требовать еще и еще.
— Как вас зовут? — морщась, спросила я — мне стало зябко, туман лизал лицо, и меня подмывало остановиться и утереться.
— Георгий Станиславович.
— Я имела в виду — кто вы.
— Полковник жандармерии Ветлицкий.
Серьезно. Моя персона, выходит, значима, раз прислали такую птицу. Человек, идущий впереди, распахнул дверь, и я запнулась на пороге.
Снег. За стенами тюрьмы лежал снег, какой я не видела лет тридцать. В далеком детстве зима была иной — резкой, колючей, снежной, нередко солнечной, а последние годы снег ложился хорошо если в декабре и после не таял, и в центре города можно было увидеть забытый коммунальщиками белый осевший островок. В детстве сугробы были мне по пояс… или я была маленькой. В детстве все было больше и удивительней.
Фонари бросали слабые отсветы, один покачивался и скрипел, но ветер был несильный и не валил снег, зима будто застыла, сковав землю. Я сделала шаг, утерла заслезившиеся глаза.
— Фома, экипаж, — коротко бросил Ветлицкий, и наш провожатый исчез. Мы стояли молча, я не знала, что говорить, чтобы не сделать себе хуже, Ветлицкий не считал, видимо, нужным зря распинаться передо мной. Карета подъехала быстро, Фома открыл дверь, и пахнуло звериной шкурой и терпкой кожей.
— На Прибрежный, — непонятно скомандовал Ветлицкий вознице, я же забиралась в экипаж. Идти в платье труда не составляло, но вот выполнить прочие простые действия оказалось проблемой. Наверное, я продемонстрировала всю свою неуклюжесть, пока устроилась на сиденье.
Дверь закрылась. Экипаж тронулся, я откинулась на сиденье, но спохватилась и стала смотреть в окно.
Ночь, зима, безлюдье. Может, это и правда сон-игра, и редкие фигуры, мелькавшие вдалеке, обычные неписи? Деревья стояли, безнадежно задрав ветви кверху, голые, измученные, утонувшие в сугробах, дорогу занесло и укатало, я рассмотрела отпечатки копыт и колеи. В каменных серых домах почти нигде не горел свет, улицы были широкими. Снег и камень — и отсутствие жизни.
Какая-то Зона, подумала я. Откуда у меня такие сравнения, я никогда не увлекалась играми настолько, чтобы все, что я вижу, характеризовать через них.
Ничего нового, принципиально незнакомого моему взгляду не открывалось. Дома постепенно сменились на деревянные, потом снова пошли каменные, но уже менее помпезные, проезжали редкие экипажи, нищенка выскочила из подворотни и протянула к нам руки. Мне стало страшно, я отпрянула от окна, схватила шкуру и закутала в нее ноги. Дома холодно, я не согреюсь… что?
Мысль проскочила так уверенно, что напугала еще больше. Почему я так среагировала на нищенку, почему подумала о том, что еду непременно домой? Я никогда не экономила на отоплении, у меня были обогреватели, за свой комфорт я была готова всегда доплатить, и — почему я сейчас не мерзну по-настоящему, ведь по идее я должна уже кричать от отчаяния, молить непонятно кого о пощаде, я очень легко одета для такой суровой зимы?..
Потому что мое тело на самом деле в больничном тепле и медикаментозной неге, а может, стоило позволить себя ударить, чтобы понять, чувствую я что-то не то или нет, но меня хватал за руки и за волосы тот палач, так что же…
Я умерла? Неужели я умерла? Мое тело не чувствует ничего, потому что я умерла, или потому что есть иная причина?
Экипаж остановился. Я напряженно слушала шаги.
— Приехали, барышня, — пробурчал возница, и я заторможенно поднялась. Он протянул мне руку, я, опираясь на нее, вылезла. Деревянный трехэтажный дом, большой, основание каменное, калитка, кто-то идет к нам. Дворник.
— Припозднились, Софья Ильинична, — приветливо сказал он, но что-то в его тоне мелькнуло осуждающее. — Вон дрова привозили, я так вам немного принес, а чтобы вы знали — послезавтра Аксинья Прововна плату собирает, так с вас восемнадцать целковых за этот месяц, а всего сорок семь целковых, это за прошлый месяц долг, за дрова и прачку. И в лавке еще вы должны.
Он запирал за мной ворота, и я встрепенулась. Сорок семь целковых?
— У меня нет таких денег! — зачем-то воскликнула я. — Откуда…
Я благоразумно заткнулась. Дворник хмыкнул.
— Так кто же вам, Софья Ильинична, что скажет? Вон Тит Григорьич, — он указал куда-то на верхние этажи, — не смотрите, что жить в чистом доме жлобится, а у него всегда тепло и обед с мясом.
«Пошел ты к черту вместе со своим Титом», — неожиданно злобно подумала я, а следующей мыслью было — я спятила. Исходя из того, что я вижу, из того, в какую задницу я попала, Тит был не самым скверным вариантом. Содержанка? Это лучше, чем каторжница. Половина женщин в моей реальности так живут, прикрываясь кто свидетельством о браке, кто постелью, и считают, что отлично устроились. И не хотят ничего менять.
Я же устроилась отвратительно…
Единственный, кто меня встретил в комнатушке на втором этаже, был таракан, и тот дал деру. Свет падал от дальнего фонаря, но из-за снега в комнате можно было все рассмотреть, даже керосиновую лампу, и пока мозг в панике думал, что с ней делать, тело само прошло к столу, нашло все, что было необходимо, и вот тогда потревоженный таракан засеменил к краю стола. Я вздохнула и села на стул, который подо мной жалобно скрипнул.