– Это мы еще посмотрим.
Я сижу в шортах с эмблемой “Майами Долфинс” (не в тех, которые были на Доне, а в других, точно таких же) и с голой грудью, так чтобы была видна татуировка.
– Как-то вы изменились… Совсем на себя не похожи.
Мне кажется, или в его взгляде действительно сквозит подозрение?
– Как вы себя чувствуете?
– Вроде бы хорошо, только немного устал. – Мне действительно неудобно, что я трачу время хорошего человека и замечательного врача.
– Вы что-нибудь помните?
– Нет. Вчера я лег спать, а сейчас вот проснулся.
– Вот это я называю “крепкий, здоровый сон”. Кстати, вы помните, что я вам говорил? Вам надо сбрасывать вес. Я еще ни разу так не ошибался, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Вы уверены, что вам не подсыпали порошка зомби?
Какой смысл делать что-то необыкновенное, если об этом никто не знает? Разумеется, есть ситуации, когда выдающееся деяние – это само по себе награда. Например, переспать с сотней самых красивых женщин на свете за тридцать дней. Хотя большинство из нас все-таки предпочли бы, чтобы об этом стало известно широкой общественности. А если вы в совершенстве владеете дюжиной языков? Или можете задержать дыхание и вообще не дышать девять минут? Конечно, вам хочется, чтобы другие об этом узнали, и чтобы они оценили ваше усердие и талант.
Вирджиния сидит с выражением не нарочитого презрения на лице. Я напоминаю себе, что она презирает весь мир, и не принимаю ее хмурый вид исключительно на свой счет. Ей явно не хочется тратить время на беседу с патологическим неудачником, который даже не смог нормально умереть. И ее можно понять!
– Я смотрю, вокруг вашей церкви творится много чего интересного. Значит, вы умерли?
– Так мне сказали.
– И надолго?
– Никто точно не знает. Наверное, где-то на сутки.
– Хорошо, мистер Корбетт. Расскажите о своих впечатлениях.
Разумеется, я заранее продумал ответ.
– Я даже не знаю… Это трудно описать словами. Когда пытаешься описать неземной опыт земными средствами выражения… с тем же успехом можно пытаться… – Я умолкаю на пару секунд, как будто подыскивая сравнение, хотя я давно все придумал и теперь просто держу паузу. -… Превратить майонез в музыку. То, что я испытал… его не уместишь в простые слова.
– Вы видели свет?
– Нет. Понимаете, свет – это физическое явление. Нечто из материального мира. Это было что-то похожее на свет, но не свет.
– Гм. А еще что-нибудь можете рассказать?
– Ну… – Я снова делаю паузу, чтобы подчеркнуть важность момента. Сейчас будет раздача бесплатной надежды.
Надежда – единственный наркотик, который приносит лишь благо. – Как я уже говорил, этот опыт нельзя описать в терминах, обозначающих физические явления, но я почувствовал. .. мир и покой.
– А что вас вернуло?
– Я сам вернулся. Решил, что моя работа еще не закончена.
– Гм. А в чем заключается эта работа?
– Мне нужно помочь многим людям и донести до них свое учение.
– Гм. А что за учение?
– Не ждите награды.
Почему-то теперь это звучит, как несусветная глупость. Моя блестящая мудрость дохнет прямо на лету, как насекомое, обрызганное репеллентом. Вирджиния что-то строчит у себя в блокноте и больше не задает никаких вопросов. Фотограф снимает меня для газеты и зевает с риском вывихнуть челюсть. Он делает всего один снимок, после чего сразу уходит.
Я интересуюсь:
– И когда ждать статью?
– Скоро будет. Но я тут ничего не решаю.
Иерофант не впал в кому, но он не шевелится и вообще не разговаривает. Его состояние нагоняет на докторов скуку. Докторам нравится создавать иллюзию бурной деятельности: выносить безошибочные суждения, давать рекомендации и выписывать рецепты, – но на свете не существует лекарства, которое борется с капитуляцией, когда человек уже все для себя решил и рассудил, что игра больше не стоит свеч. К тому же врачи не любят возиться с пациентами в возрасте: все равно старость уже не лечится. Когда тебе нет тридцати и ты приходишь к врачу с жалобами на неважное самочувствие – то есть, на что-то не столь очевидное, как сломанная нога, – тебе говорят, что это вирус: “Лежите в постели, пейте лекарство”. А после сорока все валят на возраст. (”А чего вы хотели? Вы уже вышли на финишную прямую”.)
Иерофант ничего не ест. И уже очень давно не моется. От него плохо пахнет. Как я понимаю, он не менял эту синюю рубашку уже три дня. И наверняка то же самое касается и остальных предметов одежды.
Я предлагаю:
– Давай я схожу за продуктами и приготовлю тебе поесть?
Он меня слышит, это видно по глазам. Слышит, но не реагирует.
Я спрашиваю:
– Как ты себя чувствуешь?
Вполне очевидно, что он себя чувствует плохо, но я надеюсь, что мой вопрос даст толчок если не к разговору, то хотя бы к ответной реплике.
– Пить хочешь?
В ответ – тишина. Вчера я оставил на столе стакан воды, и сегодня стакан был пустым, но я все равно опасаюсь, как бы у иерофанта не было обезвоживания (что вряд ли прибавит ему бодрости духа).
Сразу после развода я от нечего делать пошел на какую-то вечеринку. За компанию с соседом, с которым мы были едва знакомы. Я отлучился в сортир, а когда вышел, мой спутник куда-то пропал, и я остался совсем один среди незнакомых людей. Их было много, и все они говорили без умолку, разбившись по парам, причем у меня было стойкое ощущение, что они говорят на неизвестном мне языке. Я не мог вставить ни слова. Да, мне и раньше случалось бывать в ситуациях, когда я чувствовал себя неловко: иногда стеснялся, иногда просто не знал, что говорить, – но в данном случае речь шла не о том. Эти люди давно знали друг друга, у них сложился свой круг, в котором мне не было места. Меня никто не обижал. Народ собрался дружелюбный. Но между нами зияла пропасть, которую я не мог преодолеть. Точно так же, как синий цвет не может быть оранжевым, уже в силу того, что он синий. У меня было такое чувство, как будто я обернут в слой целлофана толщиной в целый дюйм. Наверное, каждый из нас (шоколад мы в расчет не берем) хоть раз в жизни испытывал что-то подобное: ты оказался не там. Не в той комнате, не в том доме. Не на той планете.
Но я понимаю иерофанта. Я сам был близок к тому же. Когда ты упорно молчишь, потому что не видишь смысла в общении.
Я говорю:
– Ну, хорошо.
Иерофант сидит босой. Я беру спички, вставляю ему между пальцами ног и поджигаю. Пару секунд иерофант просто смотрит, как они горят. Потом начинает ерзать на стуле. Я задуваю огонь.
Спустя пять минут он говорит:
– Черт, Тиндейл, мне же больно.
И опять умолкает.
Я решаю, что его надо как-то вытаскивать. Он хотел, чтобы Церковь тяжеловооруженного Христа попала в список наиболее популярных церквей. Значит, так тому и быть. С воскресением из мертвых в качестве главной рекламной кампании.
Кстати, о воскресении! Как там мое чудо?
Я безуспешно пытаюсь поймать Вирджинию.
Однако одно из немногих преимуществ маленькой паствы заключается в том, что при малом количестве человек увеличить число прихожан и поднять посещаемость церкви не составляет особого труда. Достаточно просто позвать на службу Гамея с Мускатом – и уже есть прирост почти в десять процентов. Плюс к тому, из-за своей массивной комплекции они заняли много места и сразу “создали массовость”. Кроме того, они привели с собой четверых “друзей”, похожих на перепуганных скейтбордистов, которых силой загнали сюда с улицы. Собственно, так оно и было. Но считается количество человек, а получают ли зрители удовольствие – в данном случае это не важно. К тому же полчаса в церкви еще никому не повредило. Во всяком случае всерьез и надолго.
– Тиндейл, дружище, ты это… не думай, что мы боимся запачкать руки. Может, надо кого-нибудь грохнуть? Ты только скажи, – завывает Гамей, делая страдальческое лицо.
– У вас другая задача. Ваша задача: привести еще десять верующих в следующее воскресенье. – Я снова читаю им краткую лекцию о необходимости соблюдать дисциплину. С особым упором на то, что если они не выполнят это задание, их уже точно никуда не возьмут.
– А может, надо припугнуть конкурентов? Ну, там… слегка подпалить, все дела, – продолжает Гамей. Я уже понял, что Гамей не просто питает пагубное пристрастие к насилию. У него явно чешутся руки и зудит в одном месте.
– Приведите побольше людей в следующее воскресенье.
– Знаешь, Тиндейл, уже как-то парит работать за так. Мы уже столько всего для тебя провернули и не получили вообще ни гроша. Я бы лучше пошел упаковщиком в “Пабликс”. Пусть даже и доллар в час… все-таки лучше, чем вообще ничего.
Гамей смотрит мне прямо в глаза, и его взгляд горит ненавистью. Ощущение малоприятное. Ну, как если бы у тебя дома жил крокодил или питон. Вроде бы все мило и славно, а потом в один прекрасный день до тебя вдруг доходит, что твой питомец подрос, и уже не получится спустить его в унитаз. Он стал большим и опасным и реально способен тебя сожрать. И он, похоже, тебя не любит.
– А какие проблемы? Потому что я сразу хочу прояснить ситуацию: если вдруг у тебя есть проблемы, я тебе искренне сочувствую. Но это, как говорится, твои проблемы.
На самом деле, мне бы стоило опасаться Гамея, потому что он может меня положить с одного удара, так что я долго не встану. Но если он меня ударит, у меня будет отличный повод не принять его в нашу мифическую международную преступную организацию. Конечно, получится не очень красиво, но я все-таки склоняюсь к тому, чтобы прибегнуть к старой испытанной технике под названием “отложим поиск решения на потом”. Только теперь, когда боссам Сиксто настал капут, мне пришло в голову, что я мог бы отделаться от диджеев, посадив их в самолет и отправив в реальную международную преступную организацию.
– Что ты, Тиндейл! Никаких проблем нет! С чего бы им взяться, проблемам? Просто нам хочется, чтобы… ну, ты понимаешь… чтобы и нам тоже было хорошо.
– Это жизнь, мальчики. Привыкайте!