Он тычет пальцем в мою левую ногу.
– Выпрями вот эту ногу.
Вообще-то, на этой ноге я стою, так что она прямая по определению. Я пытаюсь распрямить ее еще больше, но ничего не происходит, потому что это физически невозможно: выпрямить ногу, которая и без того прямая.
– Я сказал, выпрями ногу! – орет Кэлвин.
Я не могу ее выпрямить еще больше, к тому же, насколько я вижу – а это все-таки мои ноги, так что мне всяко виднее, – она согнута не больше, чем правая.
Я улыбаюсь. Всегда улыбайся. Я не понимаю, почему Кэлвин орет на меня благим матом. Бомжи, которые работали на бабулек Фиксико в самом начале, они вообще не умели держаться по-человечески – в смысле осанки, походки и прочего, – спотыкались на каждом шагу, падали на тротуар, ничуть не стесняясь, чесали яйца и ходили в засохшей блевотине с головы до ног. Это что, новая политика режима Фиксико, или травля отдельно взятого меня? Может быть, я им не подхожу? Может, они хотят от меня избавиться? С чего бы Кэлвин ко мне привязался? Это же просто смешно! Даже в армии никого не заботят прямые ноги. Во всяком случае не до такой степени.
Во мне медленно закипает злость. Да и кого бы не взбесил откровенный наезд со стороны неудачливого адвоката по имени Кэлвин, слабовольного недоумка на десять лет младше тебя, настолько тупого, что он принимает сестричек Фиксико всерьез?! И вот это дремучее чмо еще будет на меня орать?!
Но я не бью ему морду. Я не пытаюсь с ним спорить. Я улыбаюсь. Улыбаюсь вполне даже искренне, потому что пообещал себе, что, когда все закончится, я не поленюсь разыскать Кэлвина. И вот тогда я его изобью от души, цинично и злобно. Может быть, даже ногами. В конце концов, надо же доставлять себе маленькие приятности. Как-то себя вознаграждать. Я не хочу ненавидеть еще и Кэлвина. Мне и так есть, кого ненавидеть. Претендентов достаточно. Но иногда надо сделать над собой усилие и принять вызов. Пока Кэлвин выговаривает мне в том смысле, что я неправильно держу руки, я улыбаюсь и представляю себе, как он будет рыдать и молить о пощаде.
Кэлвина трудно не заметить: он очень высокий и всегда ходит в темных костюмах, даже в такую жару. Я смотрю по сторонам. Кэлвина нигде не видно, что не может не радовать.
Я стою перед входом в “Омни”, наблюдаю за птицами. Сидят на крышах, греются на солнышке – красота! И тут подъезжает черный лимузин. Останавливается напротив, на той стороне улицы. Стекло в окне опускается, и я вижу одну из сестричек Фиксико. Она внимательно смотрит на меня.
Думаю, это Марджи, которая старшая. Хотя их практически невозможно различить – даже вблизи, потому что они одеваются одинаково и носят одинаковые прически. Но Марджи чуть толще, и у нее более обвислые щеки.
Мне кажется, или она и вправду что-то подозревает? Наверняка задается вопросом, почему я согласился пойти к ней чуть ли не мальчиком на побегушках. Я бы на ее месте сразу же заподозрил неладное: с какой такой радости под-иерофант другой церкви вдруг переметнулся к явным конкурентам? Но я хорошо исполняю свою работу. Делаю в точности то, что мне говорят. Я, наверное, самый вменяемый и наиболее квалифицированный раздатчик рекламных листовок во всей империи сестер Фиксико. Марджи, она далеко не дура. Она понимает, что здесь есть какой-то подвох, и наверняка наблюдает за мной – ищет, к чему бы придраться. Но придраться как раз и не к чему. Я всегда был хорошим работником. Может быть, не самым лучшим, но и не самым плохим. А сейчас я еще и стара-юсь. Очень стараюсь.
Лимузин едет прочь. Марджи чует опасность, но не может ее разглядеть. Сестры Фиксико не знают, в чем заключается мой главный талант. Я – прирожденный деструктор. Одним только своим присутствием я могу уничтожить любую организацию, на которую работаю. Но, к счастью, это неявный талант, и его очень непросто разглядеть.
Разумеется, я не смогу ничего доказать, но результаты говорят сами за себя. “Разогнать” прихожан Церкви тяжеловооруженного Христа – само по себе невеликое достижение, но развалить крупную международную преступную организацию меньше, чем за полгода – это действительно очень неплохо. Большие боссы в своих одиночках в Боготе уже, наверное, отчаялись понять, на чем же они прокололись. Может, они выделяли недостаточно средств на подкуп политиков и нужных людей? Или их “сдал” кто-то из своих? Или они наступили кому-то на больную мозоль? И они никогда не додумаются, что их загубил никому не известный курьер из Майами, выполнявший редкие разовые поручения. Да, я не спорю, чтобы развалить компанию, торговавшую осветительными приборами, мне потребовался не один год, но скорее всего мне тогда приходилось преодолевать противодействующее везение моих более удачливых сослуживцев.
Я никуда не спешу. Все равно у меня нет никаких других дел.
Так что теперь я сдаюсь. На самом деле это вовсе не грустно. Наоборот, даже радостно. Я уже смирился с тем, что мне не стать Господом Богом. Я еще не знаю, что буду делать, но одно знаю точно: я не буду предпринимать никаких действий исключительно ради того, чтобы утешать себя мыслью, что я не сижу сложа руки, а делаю хотя бы что-то. Моя задача на данный момент – разобраться с сестрами Фиксико. Говорят, что любовь окрыляет и придает человеку силы. Однако ненависть тоже поддерживает и питает, пусть даже потом иногда проявляются малоприятные побочные действия.
Сестры Фиксико начинали в Лос-Анджелесе. Потом потихонечку перебрались на восток, охватили Нью-Мексико, Техас, Луизиану, Тампу и теперь вот Майами, таинственным образом приобретая влияние и наращивая капитал по пути. Глист видел, как они обращаются с бездомными, и это повергло его в тихий ужас. Равно, как и их философия “отдавай, чтобы получить больше”, которая в приложении к подчиненным означала исключительно “отдавай”. Глист пару дней проработал на сестер Фиксико включальщиком-выключальщиком магнитофона на улице, после чего был уволен.
– Мне сказали, что я задаю слишком много вопросов, – объяснил мне Глист. – А я задал только один вопрос: “На что идут деньги?”
Глист рассказал мне, что парня, который не вернул магнитофон (это самые дешевые модели, так что их вряд ли выгодно перепродашь), потом нашли мертвым. Разумеется, у тех, кто живет на улице, средняя продолжительность жизни будет явно поменьше, чем у обычных граждан, и тем не менее…
– Я думаю, вы понимаете, что если вы мне поможете в это деле, я в долгу не останусь, – сказал мне Глист. – Ну, знаете, как говорится, всякий труд должен быть оплачен. И оплачен достойно.
– Если честно, не знаю. Мне еще никогда так настойчиво не предлагали высокооплачиваемую работу.
– Так вы принимаете мое предложение?
– Нет.
Я объяснил Глисту, что меня нельзя привлекать напрямую. Ну, если он хочет осуществить свои планы по уничтожению сестер Фиксико. Я буду действовать в одиночку, в качестве ходячего проклятия, и подряжусь поработать на сестер Фиксико как бы по собственной инициативе.
– Я не понимаю, – нахмурился Глист.
– Это не важно. Мы всегда гордились, что не идем ортодоксальным путем в Церкви тяжеловооруженного Христа. Но я знаю, как применить ваши деньги с пользой.
Я объяснил Глисту, что его деньги можно пустить на поддержку иерофанта, на рекламу ЦВХ, и самое главное – на то, чтобы вырвать Локкетов и Эстер из цепких лапок сестер Фиксико. Глист связался с каким-то известным нью-йоркским врачом, который считается лучшим в стране специалистом по лейкемии. Если кто-то и может помочь Эстер, так только он. И к тому же Нью-Йорк далеко от Майами.
Я специально стою на солнце. Мне действительно это нравится.
– Хочешь об этом поговорить? – спрашивает Сиксто.
– Нет, не хочу, – отвечаю я.
– Точно?
– Точно.
– Может быть, я посоветую что-нибудь дельное.
Сиксто ужасно доволен собой. Теперь он у нас дипломированный психотерапевт, что бы это ни значило. Он убирает в картонные коробки свою лучшую посуду и ждет не дождется, когда можно будет заняться практикой.
– Мне не нужны дельные советы. Мне нужна новая жизнь.
– Может быть, я смогу сделать так, чтобы ты взглянул на свою жизнь по-новому.
– Сиксто, я тебе очень признателен за предложение. Но есть одна небольшая проблема… я не такой идиот, чтобы верить в подобный идиотизм.
Сиксто задумчиво смотрит на пустые коробки и на оставшиеся безделушки. Мы редко приходим домой. Мы приходим к собранию мебели, среди которого спим. К вещам, собирающим пыль. Для большинства из нас “дом” – это коллекция любимых пылесборников. Я ни в коем случае не иронизирую. Мне бы тоже хотелось, чтобы у меня была своя коллекция вещей, к которым можно было бы возвращаться. Это действительно греет душу. Даже больше, чем мы готовы признать.
Постоянные неудачи – это, по сути, норма жизни. Прежде чем сдаться, ты еще как-то пытаешься что-то сделать. Хотя бы перебороть свою лень. Но невезение не переборешь при всем желании. Клуб неудачников – это всемирная организация. Большинство наших попыток кончаются неудачей. И все успешные попытки в конечном итоге тоже кончаются неудачей. Просто ты забываешь об этом, окрыленный успехом. У меня была соседка – владелица небольшой фирмы, торгующей по почтовым заказам. Я не помню точную цифру, но, кажется, она говорила, что, если они получают ответ от 0,1 % всех получателей рекламных писем, это уже хорошо.
Входит Напалм. Я внимательно смотрю на него. Ничего.
– Привет, Напалм, – говорит Сиксто. – Мы как раз обсуждаем будущее человечества. У человечества нет надежды.
Эта фраза вообще ничего не значит. С тем же успехом он мог бы сказать: “А ты заметил, что у меня на лице есть нос?”
Напалм открывает холодильник, достает ананасовый сок. Переливает в большой бокал. И уходит к себе. Не проронив ни единого слова.
– Расскажи о своей самой безумной любви, – просит Сиксто.
Даже не знаю, почему я ему отвечаю. Может быть, он и правда неплохой психолог. Или просто умеет “разговорить” человека.
– Она была совершенно безумной.