Сёма попробовал рассмотреть дальнюю сторону зала – место, где клетки упираются в ржавые листы железа. Как там Руся-то? Но нет, не видно.
Надо было подниматься и идти прыгать.
Маленький медведь хотел бы пройти подальше от головы, но тут нет никакого подальше, всего одна светлая клетка влево. И эта голова смотрит своими глазами. Сёма принялся водить мордой из стороны в сторону, чтобы даже случайно не встретиться с этой головой взглядом. И не надо о ней думать. Только ведь всё равно жжётся мысль о том, как звали этого оловянного. Ведь должны же его были как-то звать? Даже зайцы себя зовут как-то. А ведь зайцы совсем глупые…
– Давайте по моим следам, – сказал он застывшим зайцам и тому, непонятному.
Они вроде бы даже поняли.
Маленький медведь прыгал с клетки на клетку – обычным своим, много раз проверенным маршрутом. И только лапу надо было крепко-крепко держать, прижимая к себе, чтобы не потерялась. А ещё хотелось оглянуться, не зачем-то даже, просто так. Оглянуться и посмотреть, что там остаётся за спиной. Но только оглядываться совсем нельзя. Ни в коем случае.
На другом берегу – почему-то хочется сказать именно «на берегу», – не двигаясь, сидел жираф. Он смотрел на него, маленького медведя. Неотрывно. С ужасом.
Сёма чуть не споткнулся от этого взгляда.
– Не надо на меня пялиться, – обиженно сказал он, когда до конца оставалось две клетки, – прекрати уже. Глаза от тебя не видят.
И тот сразу отвернулся – как будто даже испуганно. Сёма подумал, что им всем страшно, и что ему тоже страшно. Когда меняешь кого-то на фонарик – это ничего, это почти совсем ничего. Но вот когда этот кто-то катится в чёрное…
Сёма почувствовал, что дальше не пойдёт. Он сел в подсвеченном квадрате и уставился в ту самую темень, которая вокруг. Которая готова принять в любой момент.
– Неужели меня теперь никогда не простят? – спросил он сам у себя, а может, у кого-то другого, кого он не знал по имени.
Маленькому медведю вдруг стало грустно. Так обычно бывало, когда солнце снова начинало чернеть. Сёма подумал о том, что солнце – оно похоже на Русю, зажатого тёмными клетками. Только у Руси есть Сёма, который может включить фонарик, а у солнца никого нет. Все уходят, а чёрное всё сильнее вгрызается в него. Не ослабляя хватки, не снижая напора.
Эта картинка полностью захватила Сёмино воображение. Он ничего не ответил жирафу и остальным, а ведь они что-то спрашивали. Совершенно автоматически маленький медведь проковылял до двери с отогнутым краем, по пути баюкая пострадавшую лапу. Так же автоматически разобрал специальный завал из камней, закрывавший путь, и пополз через образовавшийся проход.
Он вышел из оцепенения, только когда все оказались на внешней стороне, и стало ясно, что они не одни. Сёма повёл глазами вверх и застыл. Всего в каких-нибудь пятидесяти шагах стоял человек и внимательно смотрел на новоприбывших в его мир.
– Ловец, – прошептал синий заяц.
– Ловец, – высоким голосом повторил Руся.
Сёма повторять не стал, просто выпрыгнул вперёд. Он даже удивился сначала: зачем это? Вроде бы ведь сейчас не хотел казаться героем. Но так уж всегда получается…
Он всегда был очень сентиментальным мальчиком, болезненно привязанным к своему маленькому миру. Мама в детстве часто разговаривала с игрушками, предлагая им пожаловаться Андрею или о чём-нибудь его попросить. И он тоже стал разговаривать с ними. Рассказывал секреты, ругал, читал им книжку про Урфина Джюса и деревянных солдат. Плакал, когда у танка отламывалось дуло, – не потому, что лишался любимой машинки, а потому что танку теперь больно.
Они были для него родственниками, братиками и сестричками, у них были свои истории, свои горести и, наверное, даже мечты. И, конечно, он не мог их потом выбросить, когда становился старше. Он хранил их в специальном отделении шкафа и бережно перевозил каждый раз, когда снимался с места.
Он болезненно морщился, когда ему дарили кого-нибудь, кто прикидывался живым: мягких зверей, керамических птиц, каких-нибудь смешных человечков, – потому что количество тех, кто от него зависит, снова росло.
И да, он знал, что слишком привязывается к неодушевлённым предметам. Впрочем, к одушевлённым он привязывался ещё сильнее. Теряя кого-то из них, он никогда никого не мог найти взамен. Он не завёл новую собаку. Не купил ещё одного кота. Друзья оставались только те, что с самого детства. Да, собственно, один Валька, наверное. Валька, да старые игрушки в шкафу. И ему иногда казалось, что скоро может не остаться совсем никого.
А теперь… теперь он зачем-то стоит в захламлённом коридоре атомного подземного нужника. Вокруг воняет кислыми щами и ещё какой-то мерзостью. И детские страхи с детским счастьем устроились в двух шагах. А прятаться – некуда, и отмотать назад это уже нельзя. И сил в запасе – только на то, чтобы опуститься на колени, чувствуя, как жгут глаза кипящие слёзы. И думать: только бы хватило сил. Боже мой, только бы хватило…
Их было пятеро. Жираф с обожжённой ногой – тут как-то и не скажешь: «копытом». Два зайца: красный и синий. Кто же это придумал красных зайцев? У них смешные уши: левое подогнутое, а правое торчком. Ещё филин – с удивлёнными глазами и приоткрытым клювом. Похоже, он его не может закрыть.
И, конечно, маленький медведь. Тот самый, что менял Капитана на фонарик и спрашивал про звёзды…
Он отнёс их по одному в свой кабинет. Медведь сказал остальным: мол, можно, – и они послушно дожидались Андрея в тени сваленных в кучу компьютерных клавиатур. Зайцы зачем-то выломали себе по костяшке-букве, у синего – «с», у красного – «д». А медведь, когда Андрей поднял его с пола, дёрнулся и прижал одной лапкой другую – она у него, оказывается, спадает.
– Ничего, – сказал Сёме Андрей, – что-нибудь придумаем.
И медведь тогда поверил и закрыл глаза.
Чёрт-те что ведь. Его хватают за шиворот, рвут из него лапу, обступают со всех сторон, – а он верит человеку, который говорит, что будет хорошо. Андрей снова почувствовал, что сейчас заплачет.
Он сидел и смотрел на них: маленьких, потерянных, словно забредших сюда из детского садистского зоопарка. И чем больше он смотрел, тем сильнее внутри колотилась ярость. До изжоги. До потребности вскочить и бежать невесть куда. Он пробовал глубже дышать, а в голову тем временем набивались самые разные мысли. О том, что карьера окончательно уносится псу под хвост, но это совершенно не пугает. И что впереди Новый год – наверное, в самой странной из возможных компаний. И ещё про Алису – что без неё всё это, скорее всего, не имело бы смысла. Но теперь – имеет. И что какая к чёрту карьера, когда можно сделать такое дело. Самое главное ведь в жизни дело. А Валька говорит: это у тебя детей нет, вот ты их и придумываешь себе из разных медведей…
Андрей смотрел на них и думал, что их надо спасти. Всех, кого можно. Вывезти. Вырвать из этой скользкой серой муры за несуществующим окном. Из всего этого корпоративного скотства.
И замечательно, что они готовы слушать Алису, – это ведь к ней они обращались на концерте. А вместе их можно будет убедить.
Но как-то надо ещё придумать с самолётом. И отсюда было бы неплохо всем побыстрее выйти. Хрен знает только, куда.
И в то же время он думал, что все эти мысли – они смешные. Спасать. Бежать. Такое дело. Пафос и головокружение от успехов. Какие только, к чёрту, успехи-то…
И он улыбался. Потому что с ним так всегда. Всегда было. Пафос и бежать. Всех убить и одному остаться. Валька даже нарисовал в школе про него картинку-маляку. Она называлась «Выпад и война».
Андрей закрыл глаза. Потом открыл и снова посмотрел на игрушечных беженцев.
Он достал из кармана телефон и вызвал из быстрого набора Алисин номер.
Маленький жираф поджимал ножку.
15Девочка с дельфином
За все восемь лет работы в «Микроне» бывать в этом корпусе Андрею не приходилось. Он слышал, что к станции «Солнечная» тянули монорельс, однако выделенные деньги обычным образом растворились. От инновационной трассы остались только куски полотна на скелетах опор. Со стороны казалось, что гигантская многоножка вот-вот начнёт с хрустом рассыпаться, как и подобает высохшим насекомым.
Новые апартаменты руководства, которые хотели разместить в дальнем корпусе, в итоге оказались в центральном. В «Солнечном» остался фрагмент больничного городка среди тематического парка разрухи. Со временем здесь стихийно начал строиться «частный сектор», а потом ещё и какое-то специальное жильё. В отсутствии общественного транспорта от главного блока до «Солнечной» нужно было либо долго ковылять вдоль неработающего, и местами разобранного шустрым населением, траволатора, либо поймать одну из редких машин. В таком случае добираться, как обещала внутренняя навигация, около 15 минут.
Андрей выбрал попутку. Машина ехала медленно, колёса то и дело бились о широкий зазор между бетонными плитами, водитель матерился и ещё громче делал вопящее радио. На радиоволне шла прямая трансляция из ада: там то болтали на неизвестном свистящем языке, то начинали петь макабрические гимны, а то вдруг припадочным голосом произносили монолог, в котором ни черта нельзя было разобрать.
Андрей не очень и пытался. Он вспоминал разговор с Алисой. Удивительно всё же, столько всего в эти несколько дней утрамбовалось: подземелья, ходячие медведи, манерные провокаторы, бог знает что ещё. А вспоминается – чай, квартирка-студия и как рыжая-рыжая Алиса опускает веки…
Сразу же после того, как кончился траволатор, машина остановилась около потрёпанного здания, похожего на гигантский мусорный контейнер. Открыв дверцу, Андрей с удивлением оглядел зашитую заплатами металлических листов тёмную гору и подумал, что она напоминает ему ещё и врезавшееся в землю небесное тело: асфальт вокруг разворочен, а сам «контейнер» с частично обсыпавшейся оболочкой вроде бы даже накренился вправо.
– Дальше не поеду, – объявил водитель. – Тут идти три дома, а мне потом подвеску только в мешок собирать.