Во время обеда дон Гаспаро и Наполеон сидели напротив друг друга во главе большого стола; хозяин большей частью молчал, зато гость весело и много говорил обо всем на свете. Несомненно, он был доволен, что проведет эту ночь не в чистом поле у бивуачного костра, а с истинным комфортом и как подобает королям.
— О, если бы вы только видели, герцог, как гнусно члены первой испанской семейки поносили друг друга! — со смехом вспоминал Наполеон. — Этот уродец Фердинанад, казалось, дай только волю, тут же перегрызет глотку своей мамаше. Он мне такое про нее нарассказывал, — с омерзением поморщился император. — А христианнейший папаша орал и ругался, как последний конюх. Надо было видеть, как он замахнулся на своего сыночка тростью и непременно побил бы его, если б не вмешался мой адъютант. Словом, создавалось впечатление, что я присутствовал при ссоре каких-то крючников. И, вообще, мы все были поражены полным отсутствием каких-либо знаний у всех представителей испанского двора. Им ничего не известно не только о наших делах, но и о нас самих!
— Да уж, идиотским любопытством, которое они проявляли к нам, они явно напоминали дикарей, — как всегда, сухо заметил Бертье.
— Увы, — с легкой улыбкой отозвался дон Гаспаро, — потомственные монархии неизбежно ведут к вырождению.
— По вам этого не скажешь, мой друг, — лукаво погрозил ему мизинцем Наполеон.
— Я, как и мой отец, и мой дед, во всем следую только велениям сердца, а не династическим предписаниям.
— А не хотите ли вы занять испанский престол? — хитро прищурившись, вдруг прямо в лоб спросил император.
— Нет, сир. Не хочу, — спокойно ответил дон Гаспаро.
— А?! Это не входит в веления вашего сердца?! — лукаво подмигнул Бонапарт. — Смотрите, герцог, не пожалейте. Другой такой случай вам вряд ли представится. Я искренне считаю, что вы вполне достойны этого места и хоть завтра же провозглашу вас испанским королем. Что скрывать, мой брат Жозеф все-таки не слишком подходит для этой роли: он искусный дипломат и просвещеный реформатор, но слишком, слишком миролюбив. И я лучше посадил бы его в Португалию. Так что, герцог, хватит вам сидеть взаперти. Я ведь не завоеватель, для меня главное — вывести страну из мрака средневековья, а для этого нужен мудрый и достойный правитель, каким для вашей благодатной Испании вполне могли бы оказаться вы.
Клаудиа замерла, слушая эти речи. Какие возможности открылись бы перед всеми ими, если бы дон Гаспаро действительно принял сейчас предложение императора! Можно было бы немедленно перебраться в Мадрид, пусть даже истерзанный войной, и уж тогда-то…
Однако дон Гаспаро вновь легко и равнодушно отверг заманчивое предложение своего визави и постарался вернуть разговор в прежнее русло.
— Благодарю за оказанную честь и оценку моих скромных достоинств, но… увольте, ваше величество. Мне хорошо и здесь. Вы лучше расскажите, как поживает наш славный Князь мира?
Клаудиа вспыхнула, и лицо ее стало серьезным и грустным. Это не ускользнуло от внимания императора.
— Превосходно, герцог, воистину превосходно, — оживленно ответил он, не сводя своих пронзительных глаз с девушки. — Я знаю, у вас тут его не любят, а зря. В конце апреля я освободил его из мадридской тюрьмы и доставил в Байонну. Из всей королевской фамилии он оказался самым достойным человеком, один ничего не требовал для себя, один никого не ругал, а попросил лишь разрешения на приезд своей любовницы с ребенком, поскольку старший его сын погиб во время Аранхуэсского мятежа. Кстати, его звали Игнасио, да-да, теперь я вспомнил, именно Князь мира и говорил мне это имя. Он был крайне подавлен этой потерей, но скоро вполне успокоился. У него с этой крестьянской графиней есть и другой малыш, а потому парочка укатила в Турин, чтобы спокойно жить там частной жизнью… — Клаудиа с Игнасио переглянулись, а Наполеон со смехом закончил, — …и как ни странно, герцог, Мария Луиза до сих пор считает этого вашего дона Мануэля самым лучшим своим другом, и время от времени он ее по-прежнему навещает… А любовницу его зовут Пепа. Странное имя! Я запомнил его потому, что мой брат Люсьен в младенчестве всегда просил: «Мама, пепу!» Так он называл соску. И ваш Мануэль тоже попросил у меня Пепу! Дайте, говорит мне только мою Пепу и больше мне ничего не надо! — за столом сдержанно захмыкали, но сам император вдруг расхохотался так, что едва мог говорить дальше. — А еще… Еще я слышал… хе-хе-хе… я слышал, что здесь… моего брата зовут «король Пепе»… Когда Мадам мэр[144] узнала об этом… хе-хе-хе… она безумно смеялась… и все говорила… говорила: «Хорошо хоть, что не король пи-пи!»
Вечером ожидался бал, и на несколько свободных часов Клаудиа закрылась у себя. Она долго молилась пресвятой деве. Значит, Мануэль, жив, здоров и, возможно, даже счастлив. На самом деле, ему всегда нужно было не так много. После стольких лет Клаудиа не могла желать ему зла — ведь он был той звездой, которая долго и преданно манила ее, заставляя бороться, давая силы, награждая и радуя. Девушка отперла секретер и достала единственный портрет, который остался у нее после бегства из дворца. С овальной миниатюры смотрело веселое, полное жизненного огня открытое лицо в ореоле золотых волос… Девушка легко провела пальцем по капризным властным губам и тихо защелкнула медальон. Что ж, в конце концов, Пепа выиграла — с ней ему будет проще. Тут девушка невольно улыбнулась, вспомнив плоскую шутку Наполеона, которой, к ее досаде, она все же тайно порадовалась.
Бал открылся не в обычной бальной, а в том же зале, в котором проходил обед, и который молчаливые и незаметные слуги дона Гаспаро за несколько часов сумели превратить в помпезное, во вкусе гостя, помещение с экзотическими растениями, птицами в клетках и жирандолями. Каменный пол искрился и звенел от касаний серебряных шпор — вероятно, никогда замок д'Альбре не видел такого количества кавалеров в мундирах. Клаудиа, не стесняясь, выказывала особое предпочтение белокурому остроумному маршалу Ланну, прозванному новым французским Роландом. Они много танцевали и болтали о разных пустяках, в то время как Игнасио постоянно держался поблизости от Наполеона, предпочитавшего танцам карты и светскую болтовню.
— Насколько я понял из разговоров за столом, вы немало времени провели при мадридском дворе, мадмуазель де Гризальва, а потому осмелюсь задать вам один вопрос: не знаете ли вы случайно некую Женевьеву де Салиньи? — вдруг во время одного из бесконечных котильонов спросил у девушки Ланн.
— Но что могло заинтересовать вас в этой особе, игравшей, насколько я знаю, не лучшую роль при мадридском дворе? — вопросом на вопрос ответила заинтригованная Клаудиа. — Уж не влюблены ли вы в нее, ваше сиятельство?[145]
— О, уж если когда-нибудь я и влюблюсь, то только в вас, мадмуазель, — галантно ответил сорокалетний маршал, сверкнув совсем молодыми глазами. — Дело гораздо проще: это какая-то самозванка, о которой мне под строгим секретом поведал дон Мануэль, уверяя меня, что здесь в Испании у него похитили самое ценное сокровище, каким он когда-либо обладал. При этом дон Мануэль, опять-таки по секрету, сообщил, что ее во время мятежа увел из дворца и переправил на родину французский посланник. Однако я справился и выяснил, что ничего подобного не было, и быть не могло. Во-первых, Женевьева де Салиньи уже давно мертва. А во-вторых… Впрочем, это уже не важно. Сведений достаточно для того, чтобы предполагать в этой таинственной особое явную самозванку.
— Так вы хотите найти ее и вывести на чистую воду? — рассмеялась Клаудиа.
— Вы слишком романтично представляете себе жизнь боевого офицера, мадмуазель, — вздохнул Ланн. — Просто дон Мануэль обмолвился, что нет в этом мире более красивой и чистой девушки. Вот я и вспомнил о ней, увидев вас, мадмуазель.
Клаудиа опустила ресницы, а сердце ее сжалось ласково и грустно.
Ночью она опять долго молилась…
На следующее утро Наполеон с явным нежеланием покинул замок д'Альбре. Он был вполне не прочь погостить здесь подольше, однако «живая машина» Бертье напомнил ему, что всего в одном дне перехода отсюда, в Виттории, его ожидает король Жозеф, бежавший туда из Мадрида после Байленской трагедии. И Наполеон покинул замок, а за ним двинулась и вся армия. Проводив гостей и дождавшись, пока смолкнут последние отзвуки передвигавшегося со страшным грохотом экипажа-отеля, который Наполеон охотно показал дону Гаспаро и двум его очаровательным воспитанникам, Клаудиа бросилась разыскивать Педро. Она обежала почти весь замок, и на каждом углу ей рассказывали, что вчера он затеял крупную ссору с французскими офицерами, которую едва удалось уладить мирным путем благодаря вмешательству едва ли не всего свободного штата замка. Разгоряченного Педро смог увести только сам учитель Су. Едва услышав об этом и укоряя себя в невнимательности и равнодушии, Клаудиа бросилась прямо в покои учителя. Педро действительно оказался там, бледный и мрачный. Су немедленно поднялся и почтительно оставил их вдвоем.
— В чем дело, Перикито? — Она устало опустилась на тонкую циновку, ибо иной мебели Су не признавал.
— Об этом спрашиваешь ты? А мне кажется, больше прав на вопросы сейчас имею я, — зло огрызнулся Педро. — Пролюбезничала весь вечер с этими ублюдками, которые идут завоевывать нашу страну. А, между прочим, как я посчитал по количеству маршалов, сюда ведут восемь полноценных корпусов. Это больше двухсот тысяч человек, ясно тебе?
— Педро…
— Что, Педро? Быть может, ты уже влюбилась в какого-нибудь из этих лощеных маршалов? Или в самого Буонапарте? Бедный, бедный Мануэлито, как быстро ты забыла его!
— Перестань, при чем тут это? Я хотела рассказать тебе о том, что говорили вчера на вечере.
— Я не желаю ничего слушать. Все, баста. Мое терпение лопнуло. Я ухожу.
— Но… надо спросить у дона Гаспаро…