— Нет.
— Но…
— Скажу тебе откровенно, ибо ближе тебя у меня нет никого в этом мире. Если он не отпустит меня, я не смогу нарушить своего обещания. Лучше уж так… А если он не простит… Впрочем, может быть, прощать будет уже и некого. И тогда больше не останется ни правых, ни виноватых.
— Не говори так, Педро. Я не хочу терять тебя.
— Ты? — у молодого человека вдруг перехватило дыхание. — Тогда скажу тебе и еще кое-что: я действительно долго был тебе нужен, нужен в Бадалоне, в монастыре, даже в Мадриде… Но теперь ты взрослая женщина, ты образована, независима, свободна, у тебя, в конце концов, есть настоящий, а не названый брат. Я больше не нужен тебе, Клаудиа. Я мог бы еще быть нужным — но лишь в одном случае: если бы ты любила меня. Но сердце твое, даже незанятое, молчит. Поэтому я ухожу и, дай Бог, если навсегда.
— Когда ты собираешься бежать? — глухо спросила Клаудиа.
— Сейчас же.
— Подожди меня.
— Что?
— Я понимаю, что теперь ты все равно сбежишь. Но после этого разговора жить я здесь не смогу, а одной убежать мне будет намного труднее.
— Но Клаудита…
— Меня держит только Игнасио, — задумчиво сказала девушка и решительно встала. — Педро, ты должен помочь мне убедить мальчика, что ему необходимо остаться.
— Понимаю.
— И знаешь, насколько это будет непросто?
— Ты даже не можешь себе представить, насколько непросто, — вздохнул Педро, вспомнив их горячие ночные разговоры. — Знаешь, может быть, лучше не говорить ему ничего?..
— Нет, Педро. Я никогда не простила бы тебе, если бы ты поступил так со мной. И точно так же я не могу предать его. Поэтому подожди еще немного, Педро. И помоги мне.
— Хорошо, Клаудита. Я попробую что-нибудь придумать. Хотя, война это дело не женское и…
— Об этом не смей и думать. Теперь я все равно уже не смогу здесь оставаться. И если ты не возьмешь меня с собой, тогда мы убежим вместе с Игнасио.
— Ладно, Клаудита. Но действовать нужно быстро…
— Можете даже и не пытаться, ничего у вас не получится, — вдруг совсем рядом прозвучал звонкий задорный голос, и Педро с Клаудией с удивлением обнаружили в окне торжествующую улыбку Игнасио. Педро внутренне выругался. Как он мог со всей своей многолетней вышколенностью допустить такой нелепый промах! Мальчишка явно скрывался где-то поблизости, потому что говорили они с Клаудильей привычно тихо. «Неужели чувство к женщине так сильно притупляет бдительность?» — мрачно подумал он и жестом приказал Игнасио прыгнуть в комнату.
Клаудиа тоже смутилась, но, подобно любой женщине, оправилась гораздо быстрее и немедленно вступила в оживленную полемику с братом.
— О чем ты, Игнасильо? Что именно может у нас не получиться?
— Без меня вы и шагу не сделаете.
— Но посуди сам…
— Ах, моя милая сестрица, — все так же задорно прервал ее Игнасио, — лучше ты посуди сама. Во-первых, я обрел тебя не для того, чтобы тут же сменять на чужого дядю. Во-вторых, убежав таким образом, неблагородно по отношению к дону Гаспаро поступите, скорее, вы, а не я, который ему практически пока еще ничем не обязан.
— А, в-третьих, — стараясь не упустить тон старшинства, подхватила Клаудилья, — в твоем возрасте еще рано принимать участие в боевых действиях.
— И вновь ты заблуждаешься, милая сестрица. Учитель Су сказал мне, что я чрезвычайно способный юноша и за полгода занятий с ним достиг того, чего другие добиваются обычно не ранее, чем за год…
— Но и года даже у такого учителя, как Су Цзы, еще недостаточно для того, чтобы стать настоящим воином, — не сдержался слегка уязвленный Педро.
— Дорогой Педро, — с улыбкой начал отвечать ему мальчик, но вдруг сделал серьезное лицо, мяукнул по-кошачьи и в следующий момент каким-то неуловимым движением оказался у Педро за спиной, крепко сжав ему горло руками и обвив ногами руки. — Ты, конечно же, был бы прав, если бы и до этого я никогда и ничем не занимался, — закончил он прямо в ухо едва ли не задыхавшемуся, правда, скорее, от гнева, Педро.
Клаудиа невольно расхохоталась, а Игнасио ловко отскочил в сторону, не дав возможности Педро схватить его и проучить за такую наглость.
— Да, я вижу, ты и в самом деле время терять даром не привык, — быстро взял себя в руки бывший королевский гвардеец и затем уже по-настоящему добродушно и с неподдельной любовью к мальчику добавил: — Ты мне нравишься все больше и больше, минино[146]. Я, пожалуй, даже с удовольствием повозился бы с тобой…
— Ладно, мальчики, сейчас не до этого, — вмешалась успокоившаяся Клаудиа, — по правде говоря, Игнасильо, я надеялась, что ты объяснишь все дону Гаспаро и пока продолжишь свое обучение у него…
— Обучение можно будет продолжить и после, — с беззастенчивым оптимизмом юности прервал ее Игнасио. — Важнее другое. Мне, конечно, тоже безумно нравится идея вот так вот просто взять и сбежать. Однако разве так поступают благородные люди по отношению к своим благодетелям?
Педро снова нахмурился, но Клаудиа к этому времени уже успела собраться с мыслями.
— Видишь ли, Игнасио. Я поначалу тоже так думала, но потом поняла, что Педро прав. Дон Гаспаро, согласно здравому смыслу, не может отпустить нас. Не для этого он вложил в нас столько труда, заботы и любви, чтобы мы просто так погибли в какой-нибудь случайной стычке с французами. Он сам создан для более высоких дел, и нас тоже готовит к высокой миссии. Поэтому, обратившись к нему с подобной просьбой, мы создадим тяжелую для всех ситуацию, в которой кому-то неизбежно придется поступиться своим: или ему придется отпустить нас — или нам придется остаться. Ведь мы же не согласимся разлучиться друг с другом? — вдруг тревожно обратилась девушка к Педро.
Игнасио, поймав этот взгляд, даже присвистнул и, пройдясь вокруг колесом, подвел итог своим звонким голосом:
— Я понял тебя, сестрица. Если Бог будет милостив, и мы останемся живы — ведь мы же не согласны разлучиться друг с другом, правда? — мы вернемся к дону Гаспаро, падем к нему в ноги, и он по-отечески простит нас. И тем вернее мы будем служить ему дальше.
— А если не простит? — вдруг серьезно спросил Педро. — Вы же видели, как встретил он весть о… Хуане. С тех пор он вообще отказывается говорить о нем.
— Тогда нам, как и Хуану, остается только погибнуть во славу Испании, — уже серьезно ответил Игнасио.
— Нет, друзья мои, — глядя куда-то внутрь самой себя, сказала Клаудиа, — сердцем я чувствую, что дон Гаспаро гораздо величественнее, чем мы с вами можем себе представить. Я оставлю ему письмо, и, уверена, он правильно поймет нас.
— Итак, сегодня, едва стемнеет, встречаемся у старой мельницы. Каждый верхом и с минимально необходимой экипировкой, — решительно заключил Педро, привыкший всегда действовать стремительно, если решение уже принято. — Да, Игнасио, проверь, вчера Кампанилья хромала на правую заднюю, — напомнил он мальчику.
С этими словами все трое быстро выбежали на улицу, однако, прежде чем разойтись в разные стороны, на мгновение замерли у старого дуба, посаженного, по преданию, еще самим королем Анри и царившего, как патриарх, над всем курдонером замка. Три пары черных глаз пытливо посмотрели друг на друга.
И никто из троих не подозревал о том, что в этот момент в одной из башен замка стоит у окна дон Гаспаро, издали наблюдая за ними. С мудрой и грустной улыбкой смотрел он, как на мгновение клятвенно соединились руки, и как затем все трое поспешно разошлись в разные стороны.
Дон Гаспаро печально вздохнул и отошел от окна. В тот вечер под предлогом важной и неотложной работы он попросил всех разойтись пораньше, а когда наутро ему принесли письмо Клаудии, он только вновь грустно улыбнулся и нераспечатанным положил его в дальний ящик письменного стола.
Глава четвертая. Все пути ведут в Сарагосу
Погода для середины осени стояла слишком сухая и жаркая. Пыль от тысяч ног застилала все вокруг. Само солнце, казалось, закуталось в серый полупрозрачный плащ и, словно смеясь над усталыми людьми, просвечивало сквозь тонкую взвесь то серым, то ядовито-оливковым, то резко-лимонным. Пыль забивала рот, ноздри, глаза, сушила горло, не давала дышать. Аланхэ ехал по обочине проселочной дороги, повязав лицо батистовым платком до самых глаз, и с ужасом думал о том, что испытывают солдаты. До Сарагосы, то есть до глотка воды и некоторого отдыха оставалось еще не меньше часа.
Аланхэ ехал словно в полусне, едва не падая с седла: не выручала даже его удивительная способность не спать сутками. После двух суток непрекращающегося боя остатки полка уже несколько дней были в пути. Дон Гарсия тихо раскачивался в седле, последними остатками сил пытаясь сохранить равновесие, и в его воспаленном мозгу проносились обрывки минувшего.
После объявленного Мюратом перемирия, успокоенный, как и все мадридцы, обещаниями маршала, что будет произведено тщательное следствие столь печального инцидента, и все вопросы решатся мирным путем, он почему-то отправился не к себе на квартиру, а пошел бесцельно шататься по городу. Его мутило от запаха селитры, ноги то и дело скользили в лужах крови, но он все ходил и ходил кругами, в прожженном мундире, с кровоточащей ссадиной на лице. Он опомнился только у домика на улице Сан-Педро. И здесь с графа мгновенно спала вся одурь; у первого же уличного фонтанчика он умылся, оттер руки от пушечной копоти и кое-как поправил мундир. В знакомую комнату он вошел уже прежним, холодным презрительным полковником королевской гвардии. Комната была пуста, и только чуть примятая подушка говорила о том, что все недавно происшедшее здесь ему не приснилось. Обведя сухими глазами бедную обстановку, Аланхэ вдруг глухо простонал и упал на кровать, где всего лишь несколько часов назад лежала убитая девушка.
«А ведь я даже не спросил ее имени и теперь никогда не узнаю, где ее могила», — еще успел горько подумать дон Гарсия и провалился в черный чугунный сон.