Проснулся он от криков на улице. За окнами стояла ночь. Аланхэ осторожно выглянул в окно и увидел, как французский патруль толкает прикладами в спину трех мужчин в обгоревшей от пороха одежде. За ними бежали женщины, пытавшиеся объяснить, что их мужья просто работают на пороховой фабрике и весь день их даже не было в городе. Но солдаты с остервенелыми лицами только толкали пленных все сильнее.
За следующие полчаса, проведенные у окна, Аланхэ увидел сцены и похуже: вели стариков, тащили за косы женщин, волокли связанных мачо из Лавапьес. Неужели девушка, которую он не сумел спасти, спасла его самого, подсознательной мыслью о себе приведя в эту нищую комнату, в тишину, в пустоту, в безопасность? Жгучий стыд охватил его душу, бессильная злоба закипела в сердце, и он понял, что если сейчас же не предпримет хотя бы что-нибудь, то никогда уже больше не сможет считать себя ни испанским грандом, ни полковником королевской гвардии.
Сначала он решил уже знакомым путем выбраться на другую улицу, но потом подумал, что теперь в этом нет никакого смысла и, выждав момент, когда вокруг никого не осталось, вышел. Он шел к гвардейским казармам, уже не думая ни о том, что в этом мундире его схватит первый же встретившийся патруль, ни о том, что казармы, наверняка, уже давно оцеплены. Он шел, потому что надо было идти и потому что идти ему все равно было больше некуда.
Но, как ни странно, под прикрытием темноты он спокойно добрался до плаца и, что было еще более странно, не обнаружил там и следа французов. В казармах тоже было темно, но Аланхэ безошибочно почувствовал, что они не пусты. Действительно, пройдя через опустевшие караулки, в жилых помещениях он обнаружил человек тридцать солдат, угрюмо сидевших и лежавших на железных кроватях. Это были остатки третьей роты.
— Рота смирно! — привычно закричал ближайший из них, и все сразу же повскакали с кроватей.
— Где лейтенант Уртадо?! — резко спросил Аланхэ.
— Он ушел еще в самом начале, ваше благородие, — ответил сержант, привычно вытянувшись перед офицером.
— А вы?
— Так не было же приказа, ваше благородие.
— И вы просто так сидели здесь, когда… Когда… — Аланхэ даже задохнулся. — О, жалкое несчастное племя вырожденцев!
В самый темный час ночи граф вывел горстку людей через пустыри Ла Бласа и повел их в сторону Эскориала, в горы, где было легче укрыться и бороться. А за спинами у них, бросая то в пот, то в дрожь, и разрывая на части душу, надрывался нечеловеческим воем и расстрельными залпами Мадрид.
Все лето прошло для графа в беспрерывной работе: он организовывал отряды, сносился с местными хунтами, встречался с представителями английского экспедиционного корпуса и был почти счастлив. Никто бы не узнал в этом деятельном и сердечном молодом полковнике с лицом и фигурой шестнадцатилетнего юноши презрительного и надменного маркиза Харандилью. И только в краткие часы отдыха его лицо и манеры приобретали прежний вид — именно тогда он позволял себе вспомнить о девушке с улочки Сан-Педро, и ненависть ко всему вокруг, а в первую очередь к самому себе, заливала его душу. Он в тысячный раз представлял себе каждую черточку ее открытого, нежного лица, ее грудь под простым полотном, ее тихий голос и последний счастливый взгляд, брошенный на родной дом… Это была сама его страна, прекрасная и поруганная.
Полковник Аланхэ пережил и июльский разгром при Медине дель Рио, когда Бессьер запросто разбил две объединенные испанские армии, пережил и известие о вступлении в столицу Хосефа Бонапарта, где гранды встретили его самыми изысканными кастильскими приветствиями, и даже вполне спокойно отнесся к победе генерала Кастаньоса при Байлене, хотя сам принимал в ней непосредственное и немалое участие. Но они разгромили генерала Дюпона не в битве, а лишь загнав его в бескрайнюю сухую степь, затравив, словно хищника, и вынудив сдаться с остатками корпуса после нескольких дней, проведенных французами без воды и пищи. И с их стороны это была все-таки не настоящая война, а всего лишь герилья[147]. А потому не было для графа никакой особой славы даже и в такой громкой победе. Да и что была эта победа по сравнению с безжизненно застывающими губами на еще полном жизни лице? За что выпала им эта кара? Чувство мести пылало в доне Гарсии ненасытимо, и он с холодным бесстрашием шел под любой огонь.
Когда Наполеон, взбешенный «бездарностью» Дюпона, сдавшегося в чистом поле, не исчерпав всех возможностей своего военного потенциала, лично двинул свои армии на Мадрид, то Аланхэ вместе с генералом Кастаньосом, собрав все имеющиеся у них силы, укрепились под Туделой между Эбро и Гальего. Они хотели не допустить летнего просчета, когда разгром испанских частей под той же Туделой позволил французам выйти к Сарагосе и осадить город. Сарагоса тогда выстояла, но зачем подвергать город такому испытанию еще раз? Никто не знал, что сражаться им предстоит с самим Наполеоном, стоявшим теперь во главе армии, более чем в десять раз превосходящей их численностью. Но самая страшная насмешка судьбы заключалась в том, что на этот раз император, торопясь побыстрее добраться до Мадрида, намеревался пройти мимо Сарагосы. Однако как опытный военачальник, видя угрозу своему левому флангу в виде армии Кастаньоса и не желая оставлять ее, счел нужным послать целый корпус под командованием самого Ланна, приказав ему разбить обнаруженных испанцев. Аланхэ, ставший к этому времени уже генералом и прекрасно понимавший расстановку сил, был почти уверен, что погибнет, но даже сутки, выигранные его личной смертью и гибелью выставленного французам заслона, давали много, очень много.
Разумеется, их разбили, и теперь, отступая с остатками людей назад к городу, дон Гарсия жалел только о том, что остался жив. В очередной раз сильно качнувшись в седле, он невольно открыл глаза и увидел, что они уже двигаются по Арравальскому предместью, а со стороны Маканаса[148] к ним скачут два всадника.
Всадники подъехали почти вплотную к колонне и резко осадили коней, вероятно, высматривая, к кому среди этих почерневших, окровавленных, почти безучастных людей лучше обратиться.
Дон Гарсия с трудом подал лошадь вперед и равнодушно оглядел незнакомцев. У обоих, не в пример его солдатам, был вполне отдохнувший, сытый и уверенный вид. Первый, невысокий молодой человек, заросший волосами до самых глаз, в сомбреро, надвинутом ниже бровей, был явно за старшего, а второй, представительный старик, без бороды и с коротко остриженными волосами на благородном черепе, держался как бы в сторонке.
— Что вам угодно, сеньоры? — сам обратился к ним Аланхэ.
Старик вежливо склонил голову, а молодой рассмеялся, оскалив ослепительные зубы.
— Нам угодно, сеньор, переговорить с командиром вашего подразделения о весьма важном и неотложном деле.
— Являясь командиром семнадцатого гренадерского полка, на днях разбитого корпусом Ланна под Туделой, я слушаю вас.
— Отлично! — оживился молодой. — Отъедем немного.
Аланхэ, разрешив своим людям присесть, отъехал чуть вперед к реке.
— Дело в том, генерал, — быстро заговорил молодой человек, — что, как вы понимаете, если не сегодня, то через пару недель город неизбежно будет обложен со всех сторон. Ослу ясно, что у Буонапарте он, как кость в горле, особенно после первой осады, и император бросит сюда как минимум корпус. А главное, эта осада будет не чета первой.
— Побыстрее, пожалуйста, — сухо поторопил его Аланхэ, — люди умирают от жажды.
— Так вот, я, то есть мой отряд, останемся за кольцом, места тут лесистые, лощины, холмы, словом, возможностей много. И пока лисица станет совать морду в нору, мы будем трепать ей хвост.
— Вы — герильяс? — уточнил граф, впервые сам употребляя это недавно появившееся в ходу слово.
— Пусть будет и так, название не важно. Но для успешности моих действий мне нужно знать, что и как происходит в городе. Связной у меня уже есть, — он кивнул на старика. — Это старый вояка, и Сарагосу знает, как свои пять пальцев, но мне нужен верный человек в городской хунте и желательно военный, а не эти городские тюфяки. — Эй, дон Хосе! — весьма малопочтительно позвал он старика. Старик подъехал поближе, и белозубый герильяс вновь обратился к Аланхэ: — Будете иметь дело с ним. Посему, сеньор, попрошу вас открыть ваше лицо, ибо я не доверяю словам, но верю лицам.
— Мне кажется, проще будет назваться. Генерал Аланхэ к вашим услугам.
Вдруг лошадь молодого человека, уколотая шпорами, вскинулась, как бешеная. Лицо и голос этого молодца и без того казались генералу странно знакомыми, но сейчас его памяти было не до дополнительных усилий.
— Благодарю, но все же еще раз прошу вас открыть лицо, — каким-то странным голосом произнес главарь герильясов. — В теперешнее время доверять можно только самому себе. — Дон Гарсия нехотя потянул платок с лица и посмотрел на старика. Тот ответил ему ясным спокойным взглядом.
— Отлично, отлично, спасибо, — уже третьим за эту короткую встречу тоном подытожил молодой, и первый раз в его голосе прозвучали нотки человеческого тепла. — Дон Хосе будет ждать вас, генерал, на кладбище Лас Эрас каждый вторник и пятницу от семи до девяти часов вечера, а если что — сам вас найдет.
— Почему же там? — не удержался граф.
— Да потому что французы явно начнут штурм с той стороны, и на кладбище долго будет мертвое пространство. Я надеюсь на вас, генерал… — Герильяс чуть помедлил, — … и верю вам.
С этими словами он резко развернул коня, и оба всадника умчались обратно в рощу.
В городе царило полное спокойствие, и скоро от подавленного настроения дона Гарсии не осталось и следа. Сам не зная как, уже через неделю он оказался фактическим руководителем обороны израненной Сарагосы. Словно чудом в эту неделю город облетели истории о его необыкновенной личной храбрости, о знатности рода, не говоря уже о его странной красоте и молодости. Откуда-то всем стало известно, что он руководил королевской гвардией и что пренебрег благосклонностью всем известной скандальной грандессы, перед которой не мог устоять ни один кабальеро. Разумеется, дон Гарсия прекрасно понимал, что для такого дела, как оборона огромного города, у него нет ни нужного образования, ни опыта. Но, будучи аристократом до мозга костей, он никогда не стеснялся спрашивать о том, чего не знал, и умел окружить себя людьми, разбирающимися в самых различных областях.