У дона Рамиреса даже перехватило дух от такой неожиданности. Прекратить вылазки именно тогда, когда Бог послал ему такое счастье! Да и Клаудиа с Игнасио будут ждать его завтра! Ведь он непременно обещал им вернуться. И если теперь он вдруг не придет, как обещал, то… что они подумают?..
— Но…
— Никаких «но», дон Хосе. Приказы не обсуждают, и вам ли как настоящему, старому и опытному солдату этого не знать? Но скажу и больше: я не хочу рисковать вами. Вы уже много раз имели дело с этими габачо, да и вообще, такой опытный военный мне в партиде просто необходим.
Нотка человеческого сочувствия, на миг проскользнувшая в речи этого коренастого парня с жестким совиным взглядом, тут же пропала. Его приказы действительно не обсуждались никогда и никем. Единственный, кто попытался это сделать, рыжий батрак из-под Бриуэги, между прочим, отличный стрелок и знаток лошадиных болезней, был немедленно расстрелян в ближайшем же леске. И дон Рамирес уныло отошел выполнять любезный совет Эмпесинадо — сначала хорошенько выспаться, а затем посмотреть на дело с иной стороны.
Однако несмотря на то, что спать ему и в самом деле невероятно хотелось, дон Рамирес находил все новые причины отложить этот момент, то тщательно чистя свою одежду, то обмываясь в ближайшем лесном ручье. Слезы готовы были брызнуть у него из глаз. Почему судьба так жестока к нему? Столько лет мечтал он о встрече с дочерью, столько сил потратил на ее поиски… А сын, надежда на которого несколько лет согревала ему душу, а потом при известии о смерти жены превратила сердце в кусок засохшей глины! И вот им не удалось побыть вместе и двух часов. За ахами и охами они ничего не успели даже толком рассказать друг другу…
Дон Рамирес снова вспомнил, как поразила его странная весть о том, что их с Марикильей сын до четырнадцати лет воспитывался самим Князем мира и носил титул графа Кастильофеля. Когда он наряду со всеми своими соратниками по оружию поносил этого государственного борова, его наглую любовницу и их «выродка», он и представить себе не мог, кого именно называет последними словами. А уж что было говорить о какой-то там продажной француженке, новой пассии женолюбивого кердо, о которой никто толком ничего не знал, но все убежденно считали ее последней дрянью и продажной девкой, присосавшейся к казне. Каких только слов не наслушался он в ее адрес, каких только не произносил сам, даже не подозревая о том, что так рьяно поносит вместе со всеми не кого-нибудь иного, а свою дорогую девочку, Клаудиту.
Не меньше этого привело в замешательство дона Рамиреса и то обстоятельство, что его исчезнувшая среди бела дня малышка, оказывается, находилась, как в заточении, именно в том самом горном монастыре, из которого они в короткую минувшую войну с таким трудом выбили богомерзких французов. Что натворили тогда эти безбожники в святой обители… Старику и теперь еще, на восьмой месяц новой, уже совсем другой войны, было страшно вспоминать об этом. «Слава тебе, Господи, — в который уже раз подумал он, — что ты уберег тогда мою дочь от мерзких… мосьюров», — пожалуй, впервые за всю жизнь дон Рамирес вдруг тоже назвал французов той противной кличкой, которой называли их герильясы.
А ведь тогда его приятель Антонио, погибший через два дня, предложил ему пойти взглянуть на монашек, но Рамирес наотрез отказался, считая, что бедные девушки и так уже натерпелись достаточно, и нечего их смущать голодными мужскими глазами, пусть даже с самыми добрыми намерениями.
Дон Рамирес, закутавшись поплотнее в плащ, наконец, улегся в кустах, но сон так и не шел к нему. Он уже в который раз вспомнил рассказ Клаудиты о том, как она молилась тогда в оскверненном монастыре, веря, что отец ее не таков и никогда не стал бы вести себя так во французском монастыре — и слезы опять выступили у него на глазах. «Ах, милая моя доченька, спасибо тебе за веру в меня, за любовь… такую чистую… — бормотал, ворочаясь с боку на бок, старик. Постепенно мысли его от Клаудии перешли к Игнасио. — А мальчик-то! Каков молодец и к тому же, умница. Уже такой большой и так похож на покойницу-мать!.. С каким неподдельным интересом смотрел он на меня и ловил каждое мое слово, а? Бедняжка, столько лет не знать настоящего отца и даже не представлять себе… Ах, дон Мануэль, — вдруг с благодарностью подумал старик, — если бы я только знал, что ты растишь моего мальчика и заботишься о нем как о родном сыне… Спасибо тебе, ты уж постарался на славу! И ведь любил его именно как родное дитя. И Пепе, графине Кастильофель, спасибо…» — растроганно думал старик, но тут сон все-таки сморил его, по-настоящему уставшего от трудов и переживаний. Однако старик еще долго вздрагивал во сне, как набегавшаяся за день охотничья собака, инстинктивно продолжая переживать и тяжелые раны, и долгий плен во Франции, и все те мучительные, беспросветные годы на чужбине в полном неведении о своих близких. И, наконец, побег… и весть о том, что никого из семьи больше нет на свете… И заброшенная могила любимой Марикильи, уже еле заметная на краю кладбища…
Следующий день для дона Рамиреса прошел спокойно. Какие-то люди в партиде, как всегда, куда-то торопились, но большинство, переговариваясь вполголоса, сидело у костров, хмурилось, озабоченно чистило и проверяло оружие. Впрочем, старому Хосе Пейрасе было сейчас не до их опасений и забот. Выспавшись и как следует подкрепившись безжалостно реквизируемыми по ближайшим деревням свининой и хлебом, он сидел в сторонке один, глядя, как солнце клонится все ниже и ниже. Взгляд его с тоской устремлялся на юг, туда, где за туманной дымкой примерно в полутора лигах отсюда затаилась осажденная, обложенная со всех сторон Сарагоса. Город, в котором сейчас находились его дети и Педро, славный Педро, прекрасный, верный слуга, не только сохранивший ему дочь, но и нашедший сына. Ах, не зря он много лет назад на пустынной дороге почувствовал симпатию к мальчишке-беспризорнику… и после известия о смерти ребенка много лет думал о нем почти как о сыне…
Когда совсем стемнело, дон Рамирес вдруг услышал окрик вестового:
— Эй, старина Пейраса, к командиру!
Старик встал и медленно побрел к палатке Эмпесинадо.
— Садитесь, дон Хосе, — сразу же предложил ему тот, указывая рукой на небольшой пенек рядом с импровизированным столиком, устроенным из покрытого тканью ящика с провизией. На столике была развернута карта Сарагосы с окрестностями. — Итак, пришла пора настоящих действий; французы замкнули кольцо и теперь, надо полагать, приступят к правильной осаде. Надеюсь, дон Хосе, те дни, что вы провели в Сарагосе, не пропали даром, и вы хорошо изучили всю систему городских укреплений.
— Да, сеньор командир, могу ответить на любые ваши вопросы.
— Покажите мне по карте все основные укрепления с примерным обозначением распределения сил. Будем решать, с какой стороны наша помощь может оказаться наиболее эффективной.
— Это вопрос нелегкий, сеньор командир, — со вздохом начал дон Рамирес. — Сарагосцы поработали на славу и практически весь город обнесли хорошими укрепленными позициями. — С этими словами он взял лежащий на карте карандаш и начал прорисовывать по ней систему сарагосских укреплений, попутно все объясняя.
— Значит, вы считаете, дон Хосе, что с северной стороны монастыри и построенные из кирпича баррикады, а также река Эбро создают достаточный заслон и поэтому французы, скорее всего, будут прикладывать большую часть усилий именно с южной стороны.
— Да.
— Но ведь судя по тому, что вы здесь изобразили, южная сторона защищена гораздо сильнее, оборона простроена в глубину на целую лигу, если считать высоту Торреро, на которой по вашим сведениям расположился сильный десятитысячный отряд под командованием опытных генералов?
— Да, это так, сеньор командир. С южной стороны и в самом деле сильные позиции. Правда, высота слишком оторвана от города, и, я боюсь, что удерживать ее долго не удастся. Французы опытные военные, они непременно в первый же день постараются отрезать ее фланговым обходом, и если командующие обороной генералы не захотят бросить высоту, то город очень быстро лишится не только этого злополучного холма, но и большого числа своих далеко не самых худших защитников.
— Да, вашему опыту следует поверить, дон Хосе. Итак, высота может дать только один день отсрочки.
— Да, думаю, что не больше, сеньор командир. Зато далее французы наткнутся на плотный оборонительный рубеж. Во-первых, вот этот тет де пон[158] — редут дель Пилар, там пять пушек и батальон хороших стрелков. Во-вторых, редут Сан Хосе, также снабженный артиллерией. Оба редута обеспечивают прекрасный прямой и перекрестный обстрел всех подступов. Далее они опираются на великолепно укрепленные развалины монастыря Санта Энграсия, еще далее эти позиции поддерживаются артиллерийскими батареями монастыря Великомучеников, и монастыря Тринитариев. Кроме того, все эти огневые точки соединены стенами с бойницами, на которых может располагаться большое количество стрелков.
— Что ж, хорошо. Но где, в связи со всем этим, по вашему мнению, дон Хосе, лучше всего расположиться нам?
— Сейчас трудно сказать, сеньор командир. Маршал Монсе, руководящий осадой, конечно же, далеко не самый лучший стратег Наполеона. Но он изо всех сил будет стараться заслужить благосклонность своего патрона. А потому, наверняка, может поступить совсем не так, как поступил бы на его месте опытный и хладнокровный полководец. Я думаю, атака может начаться в любой момент и с любого из направлений. Тут нам не угадать.
— А потому?..
— А потому надо пока оставаться там, где мы есть, и внимательно следить за развитием событий. Если маршал Монсе будет действовать согласно военной стратегии, а не своим амбициям, ближайшие две недели никакого штурма не будет. А за это время мы успеем установить место основного удара. Вот только жаль…
— Чего вам жаль, дон Хосе?
— Жаль, что мы не сможем сообщить об этом защитникам города.