Дон Рамирес не стал утешать сына и что-либо объяснять ему, хотя чуткой отцовской душой прекрасно понимал его состояние. Просто он отвел его в сторону и сказал.
— Послушай, Игнасио, мой мальчик, надо нам с тобой идти в город, к своим.
— Но как же..?
— Нет, Эмпесинадо и не думает туда прорываться. И он прав: это ни к чему. Они — свободные волки и не смогут воевать под жестким командованием. Я думаю, ты меня понимаешь?
— Да, отец. Но не убегать же нам, как предателям.
— Нет, конечно. Я поговорю с Эмпесинадо. Думаю, он уже и сам прекрасно понял, что никакие совместные действия с осажденными все равно невозможны. Слишком мелко его подразделение.
— Да, на них нельзя и положиться, — вдруг в какой-то глубокой задумчивости сказал мальчик.
Дон Рамирес серьезно посмотрел на сына, но ничего не сказал, а только решительно закончил:
— Итак, решено, — и пошел в направлении шалаша Хуана.
Хуан, видя в доне Рамиресе своего основного помощника по тактике, долго категорически не хотел отпускать его, но, в конце концов, понял, что тот все равно так или иначе уйдет к своей любимой Клаудии — и махнул рукой. Кроме того, в уходе старика было для него и некоторое преимущество; отныне никто уже не будет здесь более сдерживать его железную волю.
На прощание Хуан сунул Игнасио крошечный сверток.
— Отдашь Педро. Сплавляться начинайте не ближе, чем в нескольких лигах от города. И еще засветло. Ну, желаю удачи, — почти равнодушно закончил он и ушел, не оборачиваясь.
Дон Рамирес задумчиво поглядел ему вслед.
— Да-а-а… — протянул он, а затем неожиданно добавил: — А ты знаешь, что на знаменах Бонапарта изображен орел?
— Нет, — рассеянно ответил Игнасио, будучи все еще не в силах оторвать глаз от широких прямых плеч Хуана. Все-таки в этой уходящей фигуре была, кроме бесконечной решительности, жесткости и сознания своей неколебимой правоты, еще и какая-то печаль, причины которой мальчик понять не мог.
— И это потому, что прозорливость его орлиная, — продолжал, между тем, дон Рамирес. — Он поднимается высоко в поднебесье и видит оттуда все, что недоступно простым смертным. Он действительно великий полководец. — Игнасио, наконец, оторвался от опушки леса, где скрылся Хуан, и удивленно взглянул на отца. — Но он орел, а мы, сынок, сильны хитростью мелких пернатых хищников. Мы ведем ночную жизнь, мы на крыше, на горном уступе, на зубце башни, в чаще — и, выследив любую жертву, мы побеждаем ее. Эмпесинадо — великий герильяс. И орел, в конце концов, проиграет сове.
Через несколько часов оба легли в лодку там, где с Эбро сливается горный Халон, и пустились вниз по течению, призывая себе в подмогу небеса и святую деву дель Пилар.
Глава седьмая. Артиллеристка
Аланхэ прекрасно понимал, что большое скопление молодых здоровых мужчин в замкнутом пространстве города очень быстро может обернуться для всех своей неприятной стороной. Время теперь работало на врага, а посему ожидать оставалось только голода и поражения. Дабы не допустить множества негативных явлений, хунта, руководившая обороной города, согласилась готовить и устраивать дерзкие вылазки. Да и вообще, преступно давать противнику спокойно проводить подготовительные осадные работы, а, кроме того, полезно трепать ему нервы и сокращать его численность.
Первую вылазку с азартом и рвением принялся готовить заместитель Аланхэ, генерал Реновалес, руководивший обороной редута Сан Хосе. Его солдаты вырубили оливковую рощу, мешавшую их маневру, и двадцать четвертого декабря произвели неожиданное нападение на проводящего земляные работы неприятеля. Вылазка удалась на славу. Было убито много французов, застигнутых врасплох, взято немало ружей, а также большое количество лопат и кирок.
На следующий день, воодушевленный этим успехом, сделал вылазку генерал О’Нейл с волонтерами Уэски и Арагона. Французы вновь были застигнуты врасплох, и сарагосцы опять вернулись с большой добычей, положив немало неприятельских солдат.
Тем не менее, с третьей вылазкой решили не торопиться, а подготовить ее более тщательно и провести сразу по нескольким направлениям. Исполнение было назначено на тридцать первое декабря. Генерал-капитан очень надеялся на возвращение к этому времени Игнасио. Однако Игнасио к этому времени так и не появился.
Тридцать первого декабря утром волонтеры из Уэски, гренадеры Аланхэ, и валлонские гвардейцы неожиданно ударили в направлении высоты Торреро и дороги на Валенсию по проводившим днем и ночью осадные работы французам и прикрывавшему их батальону. Почти одновременно с ними чуть восточнее ударил по правому флангу атакованных французов генерал Реновалес. Как только им удалось уничтожить французских саперов и сбить батальон прикрытия, через западные ворота Санчо и дель Партильо по Мадридскому тракту ударила конница бригадира[161] Бутрона. Кавалерия неслась по тракту, сметая все на своем пути, сбивая французских пехотинцев, оборонявших этот рубеж, и гоня их в направлении высоты Торреро.
В результате оба сбитых практически одновременными фланговыми ударами французских пехотных батальона при отступлении натолкнулись друг на друга, из-за чего произошло неизбежное замешательство, быстро переросшее в полный хаос, в котором кавалерия испанцев хозяйничала практически безнаказанно. Убегавшие от кавалерии натыкались на штыки и пули гренадеров и егерей, а спасавшиеся от последних попадали под копыта и сабли кавалерии.
Вылазка была произведена столь стремительно, что когда всполошившиеся французы послали своим передовым отрядам подкрепления, все испанцы уже вновь находились за городскими укреплениями, успев унести с собой немало трофеев, разрушив по пути, все что можно, испортив несколько захваченных орудий и фактически полностью разгромив два батальона пехоты. И все это, потеряв лишь несколько десятков человек. Французы бесились, слушая веселые сочные ругательства со стен и брустверов Сарагосы, однако, наткнувшись на плотное прикрытие, созданное городской артиллерией, вынуждены были повернуть коней обратно.
Жители Сарагосы, сбежавшиеся со всех концов города и наблюдавшие со стен за ходом сражения, встречали своих защитников с восторгом и ликованием. Мужчины отбивали ладони не хуже, чем на корриде, женщины махали платками и мантильями, и все кричали так громко, что едва ли не заглушали грохот пушек, отгонявших от стен города спешившую на помощь своим передовым постам кавалерию.
Но вот французы отошли, пушки стихли, и весь город охватило настоящее неистовство. На развалинах монастыря Санта Энграсия начался праздник, куда все тащили жалкие остатки вина и пищи, на концы штыков повязывались платки и немало поцелуев было роздано героям в укромных монастырских нишах.
Святая дева дель Пилар,
сойдя с небес, сказала:
– Я с Сарагосою свой дар
на все века связала.
Эту песенку, сочиненную неизвестно кем еще во время первой осады, распевали теперь на всех углах, и ее задорный мотив улетал высоко в новогоднее небо.
1808 год завершился для Сарагосы настоящим праздником.
В первые недели января наступило затишье. Клаудиа вставала задолго до того, как свинцовые зимние сумерки уступали место лимонному солнцу, наскоро перекусывала и, набросив на плечи домотканую накидку, бежала на улицу Хайме в госпиталь. Туда ее отвел дон Гарсия сразу же после их объяснения на кладбище.
— Я понимаю, что вы прибыли сюда сражаться, — сказал он ей тогда, — но отпустить вас на редуты я не могу… и не хочу. Эта война уже отобрала у меня… много, — неохотно закончил он, — и потому рисковать еще раз я не намерен. К тому же работа в госпитале бывает иногда пострашнее боя и требует не меньше мужества. Кроме того, бомбардировки туда пока не доходят, и стены там толстые. И есть еда.
— Но если вернется отец или Игнасио?..
— Дон Хосе так или иначе найдет меня в здании суда или на редутах, а мальчику все расскажет вездесущий Локвакс.
На Косо Аланхэ склонился перед ней в церемонном поклоне и спросил так, будто они расставались на придворном балу:
— Когда я увижу вас снова, Хелечо?
— Когда хотите… когда сможете, — быстро поправилась Клаудиа.
— Благодарю, — и он опустил голову к ее покрасневшей холодной руке без перчатки.
И Клаудиа начала работать в госпитале.
Неожиданно открыв в себе безгранично летящее чувство к графу Аланхэ, девушка стала смотреть на мир каким-то новым, совершенно иным взглядом. И если первое время Сарагоса казалась ей лишь удивительной, хотя и мрачной декорацией к феерии, в которой она вдруг оказалась действующим лицом, то теперь ей открылась подлинная красота страдающих зданий и улиц. Внутри Сарагосы бродили лишь калеки-нищие да лежали трупы, ибо все остальные работали на восстановлении редутов и стен. Сквозь проломы от бомб можно было различить внутренности бывших церквей, чьи алтари стояли теперь выставленными на всеобщее обозрение. Жалкий утренний свет придавал развалинам с их стершейся позолотой и обрывками ткани вид каких-то лавок старьевщиков. А вокруг всего этого пронзительного великолепия рыли рвы, тащили пушки, насыпали валы. Через пару дней Клаудиа уже прекрасно понимала отличие эскарпа от контрэскарпа и научилась по звуку узнавать район обстрела. Но главное — она нашла самый верный способ спасения от страха: сострадание и деятельная забота о раненых, которых с каждым днем становилось все больше.
Дон Гарсия появился в госпитале лишь спустя три дня, в окровавленном мундире и с лицом, светящимся прозрачной голубизной. Они стояли в глубокой каменной нише второго этажа.
— Вы ранены?