Однако Педро не подхватил припева и только нахмурился еще сильнее.
— И все-таки, Перикито, не унывай, — продолжал бубнить безногий. — Какие твои годы, все у тебя еще впереди. Вот подожди, отобьем французов…
«А что будет тогда? — краем уха слушая старческую болтовню, задумался Педро. И сразу же решил. — Если только суждено мне остаться в живых в этой бойне, уйду к Хуану». А потом потрогал его кольцо, которое повесил себе на грудь, и вдруг сказал:
— Послушай, старина, есть у меня к тебе одна просьба.
— Да, да, говори, Перикито. Я для тебя все готов сделать…
— Все не надо, Локвакс. Просто… если вдруг я погибну, похорони меня на Лас Эрас…
Однако Локвакс ничего не успел ответить. В следующее мгновение где-то вправо за домами раздался крик, выстрел, а после пронесся истошный женский вопль:
— Французы…
— Карамба! — выругался Педро и, крикнув «Рота, за мной!», бросился в том направлении.
Локвакс, с пониманием пропустив солдат, дабы не мешать им своей неуклюжей тележкой, однако, сразу же поспешил вслед за ними.
Яркое пригревавшее солнце, не показывавшееся уже много дней, сыграло с защитниками Сарагосы нехорошую шутку: долголетняя привычка к сиесте взяла верх над уставшим сознанием, и солдаты вздремнули. Но у сменявшихся по три раза на дню французов не было необходимости в отдыхе, и они не замедлили воспользоваться своим преимуществом. Мелькнув пару раз над окопами и против обыкновения не услышав со стороны города ни выстрела, ни проклятья, французы решили рискнуть, и маневр их едва не удался. Однако покровительница города, как видно, действительно берегла своих любимых детей. Какая-то женщина высунулась в окно второго этажа, намереваясь вытряхнуть коврик, и вдруг, словно в страшном сне, увидела безмолвно бегущих в атаку людей в синих шинелях. Она крикнула, чтобы развеять кошмар, но в ответ раздался выстрел, и несчастная едва успела скрыться в окне…
Педро летел впереди роты, сразу же давшей по врагу залп, и проклинал все и вся а, в первую очередь, себя за то, что, поддавшись собственным переживаниям, едва не прозевал штурма. Дело действительно разгорелось нешуточное; французов оказалось в несколько раз больше, чем его валлонцев, и впору было ударить в набат. И все же Педро, уязвленный промахом, никак не хотел давать такой команды, прекрасно понимая, что набат этот, быть может, ворвется в самый ответственный момент церемонии… Он прекрасно знал, что Аланхэ тут же бросится на позиции, несмотря ни на что, а это будет очень дурным знаком. И в результате вместо того, чтобы тут же оповестить город о грозящей ему опасности, Педро, кусая губы от ненависти, обиды и ревности, сам дрался за десятерых, при этом не уставая молиться про себя святой деве дель Пилар, чтобы не выдала, чтобы спасла и его, и коменданта, и город.
И святая дева опять раскинула над искренне верящим в нее Педро свое покрывало. За несколько кварталов от разгоревшейся бойни, — ибо иначе никак нельзя было назвать то, что творилось сейчас у редута, где рота валлонцев билась едва ли не с целым полком французов, — как раз в это время генерал Реновалес вел на новую позицию полк егерей. Услышав невдалеке стрельбу и крики, по их характеру опытный генерал мгновенно определил всю опасность возникшей на этом фланге угрозы и более ни мгновения не раздумывая, закричал:
— Полк, к бою!
После чего сам впереди всех бросился к месту разгоревшегося невдалеке сражения. Если бы генерал Реновалес врезался в самую гущу схватки всего лишь несколькими минутами позже, то, скорее всего, у Педро от его валлонцев не осталось бы в живых ни одного человека. Теперь же французам, в конце концов, пришлось спешно отступать, неся большие, а главное, ничем уже не оправданные потери. Неожиданная атака была отбита и, как ни странно, достаточно малой кровью. Уже через час после начала инцидента Педро построил своих людей и доложил генералу Реновалесу:
— Французская пехота силами одного полка пыталась осуществить неожиданный прорыв обороны. Рота валлонцев преградила им путь. Благодаря вашей своевременной поддержке, сеньор генерал, французов удалось не только остановить, но и отогнать с уроном на прежние позиции. Потери среди валлонцев: четырнадцать человек убитыми и тридцать два ранеными. Есть тяжелые, — нехотя добавил он. — Дежурный офицер лейтенант Педро Сьерпес.
— Благодарю, лейтенант. Вы выполнили свою задачу с честью. Но почему не ударили в набат? Это могло плохо кончиться. Что было бы, если бы я не оказался поблизости?..
Педро замялся только на мгновение, понимая, что нельзя говорить ни «Не успел», ни «Не хотел тревожить…», но в следующее мгновение бодро ответил.
— Мы бы не пропустили их, сеньор генерал.
— Вы и так потеряли треть своего состава, а могли потерять всех. Я считаю это излишней бравадой, лейтенант. Впредь постарайтесь бережнее относиться к людям, если хотите продолжить карьеру офицера. К счастью, сейчас все кончилось хорошо, и я видел, с какой доблестью дрались вы и ваши люди. Иначе, лейтенант, я отдал бы вас под стражу и лишил командования. Кстати, а где генерал-капитан? Он не ранен? Пожалуй, впервые я не вижу его в такой опасный момент…
Педро молчал. Молчали его валлонцы. Молчал Локвакс. Но какая-то женщина из толпы, как всегда после боя собравшейся неподалеку, звонко крикнула:
— Наш красавчик-генерал венчается в соборе с Артиллеристкой!..
— Как венчается!? — изумился Реновалес, который настолько ревностно занимался обороной города, что был не только в стороне от всех внутренних течений, имеющихся при каждом штабе, но даже и не подозревал, что в разбитом полуголодном городе кто-то может думать теперь о чем-либо ином, кроме обороны. — В такое время он устраивает праздники!? — Все вокруг опустили головы. А Реновалес недоумевал все больше. — Главнокомандующий венчается, а в это время французы чуть не врываются в город. Отлично, отлично… Теперь мне все ясно, я понимаю вас, лейтенант. Вы не хотели беспокоить начальство и готовы были положить ради этого всю свою роту!..
Вдруг толпа раздалась, и со вздохом восторженного изумления, с каким всегда встречала своего любимца, пропустила вперед графа Аланхэ в столь непривычном, давно забытом парадном мундире.
— Что здесь происходит? — спокойно потребовал дон Гарсия.
— Что здесь происходит?! — зло переспросил Реновалес. — А то, что пока вы изволили венчаться, господин главнокомандующий, французы едва не ворвались в город. И вот этот бравый молодец, потерял треть состава своей роты, лишь бы не беспокоить вашу честь.
Нависло тяжелое грозное молчание. Аланхэ побледнел.
И вдруг в полной тишине Педро выступил на шаг вперед и громко и отчетливо произнес, глядя прямо в глаза генералу Реновалесу:
— Честь генерал-капитана настолько безупречна, что каждый из нас почтет высочайшей наградой подтвердить это ценой своей жизни.
Ренолвалес от такой неожиданности на мгновение даже растерялся. Несколько секунд он в недоумении переводил взгляд с решительных глаз Педро на упрямо набычившиеся остатки валлонцев за его спиной, но потом, повернувшись к Аланхэ, спокойно произнес:
— Приношу свои извинения, граф, я, кажется, погорячился. Беру свои слова обратно. Но ситуация и в самом деле была критической. Поздравляю вас… и… сеньору Клаудиу… И дай вам Бог хотя бы немного счастья в эти дни.
— Спасибо, генерал, — тихо ответил Аланхэ и протянул генералу руку. — Будем друзьями…
Через несколько дней, двадцать второго января в городе прошел слух, впрочем, к вечеру ставший уже неопровержимым фактом, что Наполеон сменил на посту командующего осадным корпусом маршала Жюно маршалом Ланном. Большинству горожан это имя ничего не говорило, но в душе Клаудии оно всколыхнуло светлые воспоминания о бале в замке д'Альбре и о человеке с открытым мужественным лицом, полным рыцарства и остроумия. И в ней помимо ее воли вспыхнула вдруг надежда. Все может измениться, варварские бомбардировки и голод прекратятся, ведь недаром Ланн носит прозвище нового Роланда. В тот вечер она была почти весела. Она прибежала домой, чтобы поделиться такой радостью с Игнасио. Мальчик в последнее время совсем ослабел, но еще не хотел признаваться себе в этом, однако Клаудиа опытным взглядом уже явственно замечала в нем все признаки подступающей страшной болезни.
— Ты же помнишь его, правда? Он, по крайней мере, непременно позволит вывезти всех больных и раненых!
— Я никуда отсюда не поеду, — растрескавшимися губами твердо произнес мальчик. — И вы похороните меня на кладбище Лас Эрас — и нигде больше. Обещай мне, Клаудита, нигде больше.
Клаудиа поспешно пообещала и быстро перевела разговор на другое.
Когда пришел отец, она попыталась и в нем найти подтверждение своим надеждам, но ответ старого солдата был суров.
— Так ты говоришь, доченька, что танцевала с ним котильон… Я тоже однажды имел с ним дело, но не на придворном балу, а на поле боя, тогда, в девяносто четвертом… Этот белокурый сын конюха, милая моя, не остановится ни перед чем. И теперь даже я сомневаюсь, что Сарагоса выстоит…
Уже поздно ночью она пришла в квартиру дона Гарсии, которую даже не называла домом, потому что теперь ни у одного жителя Сарагосы дома не было. Люди ночевали там, где их заставал обстрел, бомбардировка, упадок сил — теперь весь город был для них домом. Сегодня, несмотря на постоянное головокружение и слабость, даже не зная, сможет ли Гарсия появиться здесь или нет, она поставила на стол бутылку касильи[170] и рядом положила кусок солонины, за которые отдала последний золотой гребень.
И Гарсия пришел, но по выражению его лица в темноте Клаудиа так и не могла понять, добро или зло принесет им новое назначение императора. Они быстро поели, скрывая друг перед другом ту поспешность, с которой рука невольно подносила ко рту куски, и упали на попоны несчастных Эрманиты и Кампанульи, ставшие по прихоти судьбы их брачным ложем. С отчаянием обреченного Клаудиа целовала мужа с головы до ног, суеверно надеясь, что броня ее поцелуев защитит его от пуль и осколков, и эта детская вера давала ей новые силы и зажигала новые желания… Кажется, им удалось даже поспать какое-то время, ибо проснулись оба от боя часов на Сан Хуане.