После этого граф де Мурсиа подошел к маршалу Ланну.
— Спасибо вам, герцог. Как представителю власти государства, с которым Испания находится в состоянии войны, не могу открыто подать вам руку, но всегда буду вспоминать о вас с уважением.
Ланн лишь молча кивнул в ответ.
Затем де Мурсиа подошел к Аланхэ.
— Извините, граф, что сейчас не могу ничего для вас сделать. Но я доложу о ситуации моему повелителю.
Аланхэ посмотрел на дона Стефана своим знаменитым, отрешенным и прозрачным взглядом серых глаз и спокойно сказал:
— Не стоит беспокоиться. Лучше доложите своему повелителю, кем бы он ни был, о том, что Педро Сьерпесу мною присвоено звание капитана, и в том за отсутствием каких-либо бумаг, порукой мое слово дворянина. — Дон Гарсия почти с нежностью посмотрел в сторону Педро, которого даже безоружного и в плену все еще усиленно охраняли. — Скажите даже больше: своей доблестью он заслужил не только это звание, но и дворянский титул. А главное — он вел себя как дворянин, вы, граф, меня понимаете, — с этими словами Аланхэ снова глянул в сторону Педро, и глаза их встретились. Конногренадеры мгновенно напряглись, но граф де Мурсиа небрежно отвел их сабли рукой.
— Разве вы не слышали приказа его сиятельства? Этого человека я тоже забираю с собой.
Потом дон Стефан обернулся и долгим взглядом посмотрел на прекрасное, но безжизненное лицо человека, которому Сарагоса была обязана и славой, и сохраненными жизнями. И в этом взгляде дон Гарсия прочитал уважение и благодарность.
— Я непременно, непременно доложу об этом моему повелителю, граф, можете быть спокойны.
Через несколько минут карета исчезла, словно ее никогда и не было на этом пустынном берегу. А дон Гарсия, проводив ее каким-то стеклянным взглядом, сам подошел к Ланну и отдал шпагу.
Граф де Мурсиа, ехавший уже не в карете, а верхом, всю дорогу до Памплоны пребывал в самом радужном настроении.
Едва ли не до середины марта прибывших в замок д’Альбре бывших защитников Сарагосы не беспокоили и ни о чем не расспрашивали. Граф де Милано лично занимался отцом и сыном, а Клаудиа поступила в полное распоряжение герцогини д’Эстре. Педро же все это время не общался в замке и вовсе ни с кем, кроме учителя Су и Эрманиты. В первый же вечер, когда весь замок зажегся факелами и свечами, и слуги поспешно разносили прибывших по заранее приготовленным покоям, Педро отправился прямо в конюшни. За три дня дороги он вполне отдохнул для того, чтобы не прибегать сразу к помощи де Милано да и показываться на глаза дону Гаспаро ему не хотелось. В конюшне стоял теплый мирный запах, от которого у Педро даже на мгновение закружилась голова. Он прислонился плечом к одному из денников, и тут же всем существом почувствовал единственный, ни с чем не сравнимый, тонкий аромат своей лошади.
— Эрманита, Эрманитилья… — тихонько позвал он, приложив губы к промежутку меж досками и замер в тоске: а вдруг она не простила ему того удара пустыми ножнами на опушке Маканаса? Удара, после которого один Бог ведает, что пришлось ей перенести в путешествии по занятой врагом стране с озверевшими жителями. Время остановилось для Педро, но вот его ухо, наконец, различило, как втянули воздух бархатные ноздри, и как в ответ на его слова раздался едва слышный, жалобный свист. — Маленькая моя, простила! — И Педро, обламывая ногти, бросился развязывать тугую петлю веревки, запиравшей денник, и, обняв дрожащую крупной дрожью шею, спутал свои кудри с гривой. — Ты спасла меня, ты спасла нас всех… — шептал он, и Эрманита благодарно и доверчиво тихо пофыркивала в ответ. Потом Педро, словно не веря герцогским конюхам, огладил и осмотрел всю лошадь, ища следы ран; он опускался на колени, осматривал копыта, бабки, заглядывал в рот, в уши, но лошадь оказалась в прекрасном состоянии, и Педро немного успокоился. Он снова крепко прижался к ней, однако Эрманита внезапно дернулась. Лицо Педро потемнело. Он расстегнул изодранный мундир и достал висевшую на шнурке гнутую серебряную печатку, которая, видимо, надавила лошади на какое-то чувствительное место. — Это? — показал он кольцо Эрманите, словно та могла узнать его. — Он больше никогда не придет сюда. Как странно: были вы у меня двое, и оба спасли меня, ты верностью, а он… отступничеством. — И, печально глядя на тускло светящееся серебро, Педро в который уже раз вспомнил, как в ожесточенной схватке за монастырь Сан Франсиско, французский егерь успел выстрелить одновременно с ним буквально с нескольких шагов, и грудь Педро содрогнулась от страшного толчка. Падая, он думал, что убит, и потому был несказанно удивлен, когда вдруг открыл глаза и увидел плывущие над собой полосы порохового дыма. Рука невольно скользнула по груди — пальцы остались сухими и только нащупали какой-то предмет. Господи, это же кольцо Хуана! Вскоре после боя за дель Пилар Педро, чтобы не потерять печатку, стал носить ее на шнурке под мундиром — и вот теперь она вся сплющилась, но спасла ему жизнь. Эх, Хуан, Хуан… И Педро присел в углу денника, всей душой желая остаться тут навсегда.
Могучее здоровье и природное жизнелюбие быстро делали свое дело, и скоро Педро вновь почувствовал себя полным сил и энергии. Но чем лучше он себя чувствовал, тем сильнее с каждым днем мучил его вопрос, почему дон Гаспаро не удостаивает его даже мимолетного приветствия? Неужели это кара за побег? Но ведь он сполна искупил вину своим мужеством… А что, если он теперь никогда больше не позовет к себе своего верного Педро и ни о чем больше не попросит его? Как жить дальше? Да и зачем? Дон Рамирес обрел детей. Клаудиа теперь замужем, пусть даже генерал-капитан теперь наверняка в плену, вряд ли Ланн приказал расстрелять его. К тому же у Клаудии есть еще и брат, и отец. Кому теперь нужен неизвестный солдат Педро? И мысль о Эмпесинадо все чаще стала приходить в голову молодого человека, и образ Хуана и его вольной жизни все ярче разгорался в его воображении, лишь изредка сменяясь дерзкими планами по спасению из плена графа де Аланхэ.
Однако он все-таки медлил и продолжал ждать чего-то, лишь издали наблюдая, как вместе с окружающей природой оживает и вновь наливается прелестью графиня Аланхэ. Педро знал, что всю первую неделю после их возвращения в замок граф де Милано отпаивал Клаудиу какими-то травами. Возможно, эти настои не только вернули юной женщине здоровье, но еще и подарили ей какую-то новую, невиданную доселе красоту. Однако двадцать пятый день рождения Клаудии в замке не отмечали, всем было еще не до праздников. Только дон Гаспаро прислал в подарок графине бриллиантовый шифр, тем самым причислив ее к знатным дамам своего двора. Молодая женщина была глубоко тронута таким знаком внимания, но отсутствие известий о судьбе дона Гарсии делало для нее безрадостным любое событие.
Дон Рамирес и Игнасио, хотя и гораздо медленнее, но тоже возвращались к жизни. Граф де Милано очень пристально следил за их выздоровлением. И только его, Педро, граф удостоил лишь мимолетного взгляда. По всей видимости здоровье молодого человека не вызывало у него никаких опасений. И Педро лишь со стороны наблюдал как осторожно, в сопровождении двух почтительных слуг начинает все чаще выходить в сад на костылях дон Рамирес, как двое других слуг все чаще выкатывают на коляске еще совсем слабого Игнасио. И щемящая боль брошенной собаки сжимала сердце любящего мальчика из Барселоны, ибо, несмотря на весь опыт, знания, подвиги и женщин, Педро в глубине души оставался все тем же пареньком, верящим в людей и сказки.
Через пару недель весна должна была уже взорваться, словно пороховая бочка, но пока она только пробиралась по террасам парка тихими крадущимися шагами. И, опъяненный этой надвигающейся весной, Педро стал по утрам, когда остальные обитатели замка еще спали, пробираться в покои Игнасио, бесшумно выводить его коляску, после чего забирал Эрманиту, и они втроем уходили куда-нибудь на нижнюю террасу парка. И там все трое с детским восторгом обнаруживали все новые и новые следы весны. Вот ветки заиграли глянцевыми почками, вспыхивающими под лучами солнца, как свечи; вот склоны стали дымчато-зелеными, от кустов потянуло запахом меда; а вот и одуванчики началти рассеивать свою золотую пыльцу… Педро вдруг стало теперь проще всего общаться именно с Игнасио, и, может быть, это чувство близости рождалось еще и тем, что он чувствовал в юноше какую-то недосказанность, тайную муку, подобную той, какая изнуряла его самого.
В одну из таких прогулок они оказались у лабиринта, устроенного из кустов шиповника, чьи крошечные лаковые листочки были пока еще меньше сухих серых шипов.
— Шиповник… — прошептал Игнасио. — Сломай мне веточку, Педро.
Но пока Педро, царапая руки, отламывал непокорную, упругую от весенних соков ветку, он вдруг услышал за спиной приглушенный всхлип.
Игнасио, мужественный Игнасио, проводивший ледяные ночи под носом у французов, плакал, но увидев обернувшегося Педро, постарался подавить слезы. Педро присел на корточки перед коляской.
— Ты плачь, плачь, минино. В этом нет ничего постыдного. Когда я гнал Эрманиту из города, я тоже плакал да еще как…
Но юноша внезапно остановил слезы и заговорил, глядя куда-то опустевшими глазами. И от этих слов Педро стало не по себе.
— Так, значит, это был не сон… О, Господи, зачем же тогда дон Херонимо воскресил меня? Все это время я надеялся, я думал, что это лишь сон, и душа моя чиста… Но если это было правдой, то где она? О, Мусго, где же ты, где?..
— Подожди, о ком ты? — осторожно спросил Педро, начиная понимать, что речь идет о какой-то девушке.
— О, Перикито, ты был с нами, ты все видел, скажи, не появлялась ли у лагеря, где нас держали, девушка? Девушка в лохмотьях, но с золотыми волосами?
Но Педро только отвел глаза: какие уж там золотые волосы, когда женщины из Сарагосы были похожи только на призраки или на зримое воплощение голода. Бедный минино, видно, столько дней без памяти все-таки затронули его рассудок!