— О, сердце мое… Душа моя… — только и выдохнула она и, уже не скрываясь, залилась радостными и чистыми слезами счастья. Все было ясно и без слов.
Да, дон Рамирес мечтал о сыне, но теперь, целуя руки жены, уже с нежностью думал о дочери. «Девочка! Моя прелестная маленькая дочурка! Пусть она будет столь же прекрасна, как ее мать, и столь же счастлива, как отец!» И, окрыленный, он забыл о том, что еще полчаса назад хотел не дочь, а сына. Более того, теперь, пожалуй, он мог бы поклясться даже перед костром Святой инквизиции в том, что в глубине души всегда и ждал именно рождения дочери.
Просидев у постели с четверть часа, дон Рамирес решил доверить еще слабых после родов юную мать и новорожденную всегда все знавшей донье Гедете. К тому же, приглашенная дуэньей еще несколько дней назад повитуха сообщила, что никаких опасений за жизнь обеих нет. Эта новая радость так утешила дона Рамиреса, что он окончательно забыл то неприятное чувство, которое охватило его, когда дуэнья представила ему как опытную повитуху худую, с черными горящими глазами женщину без возраста. Однако на его недоверчивый взгляд Гедета, бывшая дуэньей еще у его тещи, ответила, что Пресентасионата — лучшая повитуха во всей округе, а уж ей ли, уроженке этих мест, того не знать. Дон Рамирес вздохнул и согласился. И теперь, оставив женщин обсуждать недавние роды и будущее малышки, он со всех ног помчался в церковь Сан Иеронимо де ла Муртра к священнику, с которым ему не терпелось поделиться своей радостью, а заодно и обговорить крещение, ибо выбор имени представлял теперь немалую проблему. Ведь даже если дон Рамирес и ждал в глубине души дочь, то на ее поверхности, то есть в мыслях, вовсе не имел представления о том, как назовет малышку. Сына он собирался назвать Хуан Мануэль Карлос Рамирес. А дочь? Об этом тоже надо было посоветоваться со святым отцом.
В старой церкви служба подходила к концу. Тихий свет лился сквозь разноцветные стекла витражей, за стенами звенели колокола, и им вторили маленькие колокольчики в руках молящихся.
— In nomine patris, et filii, et spiritus sancti. Amen,[8] — торжественно заключил священник и плавно взмахнул рукой, отпуская паству. Кура[9] Челестино был еще совсем не старым, а, скорее, даже молодым человеком и пользовался в Бадалоне большим влиянием. Кроме того, что он был известен как весьма набожный и благочестивый священник, падре прекрасно играл на волынке и сочинял бесконечные поэмы на древнегреческом, которые беспощадно читал всем знакомым. Это хотя и не добавляло к нему почтения, зато позволяло многим смотреть на молодого падре с отеческой снисходительностью, что, в свою очередь, весьма располагало сердца прихожан в его пользу. Ведь простые люди всегда любят тех, кто не выставляет себя более достойными, чем они сами.
— Сейчас посмотрим, — после первых восторженных поздравлений сказал дону Рамиресу кура Челестино. — Что у нас сегодня? Двадцать второе марта, понедельник. Вот если бы родился мальчик, его можно было бы назвать Клавдием, в честь святого Клавдия. Но…
— Клавдий? Но я думал назвать сына иначе. Впрочем, о чем я, ведь Господь послал мне дочь. Клавдий?! А что если…
— Что?
— Что если мы назовем девочку Клаудиа? Возможно ли это, святой отец?
— Мужское имя?
— Но ведь Клаудиа, это уже будет не мужское имя, а женское. И звучит красиво. Клаудиа Рамирес де Гризальва! Как вы думаете, святой отец?
— Я думаю, дон Рамирес, это неплохая идея.
— Неужели, падре Челестино? Вы и в самом деле так думаете?
— В самом деле.
— В таком случае мы так и поступим…
— Погодите, куда же вы, дон Рамирес?! Я как раз хотел прочитать вам последние пять стихов о Гелиадах…
Но новоиспеченный сорокалетний отец, подпрыгивая, словно мальчик, уже мчался домой, сгорая от нетерпения поделиться еще одной новостью с домашними.
— Клаудиа… Клаудиа Хосе Рамирес де Гризальва… Клаудиа, — несколько озадаченно взвешивала на языке непривычное имя донья Гедета, пока счастливые супруги о чем-то радостно шептались. В комнате, несмотря на солнечный день, стоял полумрак, поскольку шторы были опущены, чтобы не беспокоить мать и новорожденную. И в этом сумраке никто не заметил, как повитуха, в чьи обязанности входило лишь приглядывать за родильницей и которые, собственно говоря, уже закончились, подошла вплотную к ребенку.
— Девчонка родилась в день весеннего равноденствия, — вдруг проговорила она, низко склонившись над видавшей виды колыбелью, принявшей многие поколения де Гризальва. — Ей предстоит нелегкая жизнь, но все ее неудачи и страдания будут уравновешиваться удачами и счастьем.
— Так, значит, жизнь нашей Клаудильи будет все-таки… уравновешенной? — с тайной надеждой на хорошее предзнаменование обратилась к ней дуэнья.
— Еще бы! Она многого добьется, ведь она родилась в понедельник. Этот день был отмечен самим Богом, пославшим людям пищу с небес, как день, приносящий множество невероятных событий. А, кроме того, девчонке угораздило явиться на этот свет тогда, когда на небосклоне созвездие Рыб переходит в созвездие Овна, то есть, когда вода переходит в огонь и…
— Замолчи, богохульница, да спасет нас святая дева дель Пилар! — в ужасе прошипела набожная донья Гедета, быстро перекрестившись на статую богоматери, тускло поблескивавшую в нише над изголовьем Марии. Молодая женщина вздрогнула, и даже дон Рамирес тревожно огляделся по сторонам. — Скажи лучше, что ей посчастливилось родиться в один год с инфантом!
На дворе стоял 1784 год.
В этот год в королевской семье у дона Карлоса де Бурбон и доньи Луизы Марии, принцессы Пармской родился наследник Фердинанд, будущий король Испании.
В этот год по исполнении семнадцати лет из Бадахоса прибыл в Мадрид и поступил в королевскую гвардию некий красавец по имени Мануэль Годой. Но о нем в этот год еще никому ничего не было известно.
Глава первая. Вечер у герцогини Осунской
Пуэрта дель Соль, парадную площадь Мадрида, пересекла ничем особо не примечательная карета. День уже клонился к вечеру, и в лучах заходящего солнца ярко сверкали белые колонны ротонды. Ветра не было, улицы в этот час уже опустели, и лишь со стороны королевского дворца доносились музыка, смех и гром фейерверков. Чуть больше месяца назад испанский королевский двор подписал спасительный мирный договор с республиканской Францией, и многочисленные торжества, устроенные по этому поводу, все еще продолжались. Однако в этот вечер в королевском саду гулял далеко не весь двор. Многие видные гранды и дамы испанского королевства собрались у герцогини Осунской. И таинственный экипаж, минуя королевскую резиденцию, тоже устремился по новокастильской дороге в место, называемое Аламедой, где в полутора лигах[10] от Мадрида, находился роскошный загородный дворец герцогини с роскошным парком Каприччио. Именно перед решетчатыми воротами этого великолепного дворца, украшенного личным вензелем герцогов Осуна, и остановился таинственный экипаж.
Лакей, судя по всему, уже давно поджидавший гостя, тут же подскочил к карете, открыл дверцу и откинул выдвижную ступеньку. В следующее мгновение из кареты вышел довольно плотный мужчина среднего роста и неопределенного возраста. Он был в темном дорожном костюме, в то же время напоминавшем вечерний туалет.
— Как прикажете доложить, ваша светлость? — с учтивым поклоном осведомился лакей.
— Граф Херонимо де Милано, — мягким певучим голосом с легкой улыбкой на губах ответил приезжий и степенно направился вслед за лакеем к парадному входу во дворец.
Герцогиня Осуна считалась одной из самых образованных женщин Испании. В вопросах влияния на жизнь страны она соперничала не только с членами королевского дома, но и с другой, не менее знатной и не менее богатой грандессой — скандально известной герцогиней Альба. То, что происходило в стране после смерти прогрессивно настроенного короля Карлоса Третьего, очень не нравилось герцогине Осуне. Будучи женщиной чрезвычайно умной, она с искренним отвращением смотрела на царствующего ныне Карлоса Четвертого и его супругу, королеву Марию Луизу, пригревшую в своей постели временщика Мануэля Годоя. Испугавшись происходящих в соседней стране событий, приведших к казни родственников испанского королевского дома Бурбонов Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты, они начали проводить политику прямо противоположную той, к которой стремился прежний король Испании.
В результате этого в стране вновь начала поднимать голову Святая инквизиция, усмиренная уже было при предыдущем правлении. Своими жестокостями она снова заставляла стынуть кровь в жилах и публичными зверскими казнями, так называемыми аутодафе, вызывала естественное отвращение у всякого просвещенного человека. В университете было запрещено преподавание всех естественных наук. Вместо них принялись усиленно изучать тауромахию, или искусство корриды. Стали вновь поощряться самые черные наклонности народа — доносительство, кровожадность, необразованность, пристрастие к азартным играм и дракам на навахах. В Мадриде была даже построена вторая фабрика, специализирующаяся на выпуске игральных карт. Таким образом, из четырнадцати существовавших тогда в Испании фабрик две занимались выпуском игральных карт, две производили одежду, и только десять можно было так или иначе отнести к промышленности.
Но герцогине не нравился и тот путь, который избрала революционная Франция. У Испании должна быть своя история. И вульгарная Каэтана Альба, постоянно таскавшая за собой полоумного монаха и маленькую негритянку, раздражала Осуну в первую очередь своей приверженностью к французской вседозволенности и простонародному разгулу. Таким образом, герцогиня Осуна со своими друзьями составляла третью влиятельную партию страны, укрывавшую под своей эгидой наиболее просвещенные силы ее народа. Она во всем равнялась на времена просвещенного абсолютизма во Франции, и ее загородный дворец с парком Каприччио не составлял исключения в этом отношении. Для графа не являлось секретом, что устройство парка было поручено одному из лучших французских мастеров паркового искусства того времени Жану Батисту Муло, прославившемуся своими работами в Малом Трианоне Версаля, и что одним из условий огромного гонорара было выставлено требование, согласно которому Муло отказывался от создания других парков в течение 20 лет! Каприччио можно считать одним из первых «тематических» парков, где было все, что душе угодно…