ца.
— Согласен, Ваше Высокопреосвященство. Об этом я уже подумал.
— И что же придумали?
— А вот что. На основании этих доносов Вы, Ваше Высокопреосвященство, заведете дело и откроете тайное следствие, ведь согласно существующему уставу, Вы все равно теперь просто обязаны это сделать. Упрекнуть тут вас не за что.
— Так, что дальше?
— Дальше я напишу в Рим своему приятелю кардиналу Винченти письмо, в котором объясню ситуацию. Он растолкует все то, что происходит у нас Папе и подаст ваше прошение, в котором вы изложите пункты обвинения, выявленные следственной комиссией.
— Такую бумагу можно составить хоть сегодня, — оживился великий инквизитор. — Материалов в досье этого борова хоть отбавляй.
— Вы абсолютно правы, Ваше Высокопреосвященство. Здесь надо действовать быстро, пока кто-нибудь или что-нибудь нас не опередили.
— Да, да, верно, Деспиг.
— А как только мы получим указание от самого Папы…
— Тут Их Католические Величества, пожалуй, испугаются.
— Несомненно. У Папы в руках столько ниточек, на которых они висят, что королева будет вынуждена подчиниться.
Великий инквизитор воспрял духом, канцелярия лихорадочно засуетилась, и уже к исходу следующего дня в Рим отправился гонец, который для отвода глаз должен был доставить простой пакет от архиепископа Деспига его другу кардиналу Винченти.
Папа Пий VI, выслушав доклад кардинала Винченти и прочитав бумаги, подготовленные великим инквизитором Испании Лоренсаной, пришел в негодование.
— Как можно! — вскричал он. — Такая дикость в наше просвещенное время! Какой-то мужлан только благодаря тому, что у него красивые глаза и что он спит с королевой, развращает и разваливает такую прекрасную католическую страну, как Испания! Нужно немедленно положить этому конец! Кардинал Винченти, преступления этого так называемого Князя мира вопиют к небу! Стыд и позор, что такой человек состоит в первых советниках у Его Католического Величества Карлоса Четвертого! Сегодня же составьте ответ великому инквизитору Лоренсане, что я не только одобряю его действия по спасению Испании от этого негодяя, но и считаю, что положив конец нечестивым деяниям такого еретика, он избавит наместника Христова от злокозненного врага.
Однако судьбе не было угодно, чтобы праведный гнев верховного понтифика пал на голову нечестивого Князя мира. Солдаты молодого французского генерала Наполеона Бонапарта, уже занявшего к этому времени Милан, перехватили гонца с посланием кардинала Винченти архиепископу Деспигу.
Когда Наполеон вскрыл поданный ему пакет и увидел, что письмо написано на латыни, он попросил перевести ему содержание послания.
— Хм. А что за птица этот Мануэль Годой? — заинтересовался генерал.
Люсьен, его брат, состоявший при штабе в качестве иностранного советника, подошел к нему и что-то долго шептал на ухо, в результате чего суровое лицо юного генерала все больше начинала озарять улыбка. Наконец, сведения Люсьена истощились.
— Хм, хм. Замечательно. Ничего достойного четвертования и колесования, и уж, тем более, сожжения на костре я здесь не вижу. Папу самого не мешало бы поджарить. Впрочем, с ним у меня еще будет время потолковать, а этого развратного еретика можно считать нашим другом — позаботьтесь о том, чтобы бумага попала прямо к нему в руки.
Мануэль Годой держал в руках послание Папы Римского великому инквизитору Испании Лоренсане, переданное ему верным секретарем Мигелем Бермудесом, и не верил своим глазам.
— Вот канальи! — невольно выругался он после прочтения документа. — Спасибо, Мигель. Ты свободен.
«Да я же вас в порошок сотру, черти в сутанах! Меня — на костер, подумать только! — пнув первое попавшееся кресло, возмутился Годой. — Немедленно иду и открываю эти идиотские козни королеве, и мы еще посмотрим, кто кого! Весьма неплохо одним ударом сразу же свалить эту парочку!»
— Лоренсана и Деспиг, Деспиг и Лоренсана, — бубнил он себе под нос идя по коридорам, не разбирая дороги и едва не задевая плечами гвардейцев дворцового караула. Те с восторгом провожали его глазами: гвардия обожала своего Мануэлито.
В дверях у приемной королевы он неожиданно столкнулся с выходящим оттуда духовником Марии Луизы. Тот учтиво поклонился, но на его сухом лице змеилась непривычная мерзкая ухмылка. Мануэль также слегка склонил голову в приветствии, однако улыбаться ему совсем не хотелось, и красивое лицо его осталось совершенно бесстрастным.
«Еще одна каналья, — подумал он. — Да их тут целое гнездо! Этот чертов святоша де Мускис тоже ненавидит меня лютой ненавистью».
— Ах, доброе утро, мой чико, — запела навстречу своему любимцу королева, откровенно подаваясь ему навстречу всем своим надушенным, сверкающим и дряблым телом. — Какой приятный сюрприз! Ты пришел в неурочный час! Я так соскучилась!
Дон Мануэль понял, что скоро вырваться ему не удастся: пухлые нежные руки Марии Луизы уже отпускали фрейлин, туалет можно закончить и позже. В другое время Годой осадил бы королеву достаточно резко, но почему-то сейчас его злость обратилась не на любовницу, а на ее духовника. Механически отвечая на приветствия и жадную ласку, первый министр уже понял, что сейчас не скажет королеве ни слова о письме, а вместо этого покорно будет заниматься тем, чего хочет от него эта пышная, еще пахнущая теплом постели женщина. «Да, — размышлял Мануэль, притворно улыбаясь и механически бормоча страстные слова, — этот каналья непременно из той же компании. И я уж позабочусь. чтобы и он не остался в стороне. Вот уж дудки! Нужно только подумать, как и его зацепить тоже…»
Выйдя от королевы через полчаса, Мануэль брезгливо поправил растрепавшиеся волосы и тщетно попытался избавиться от ощущения, будто прикоснулся к чему-то чрезвычайно неприятному, наподобие жабы, каких они в детстве ловили по берегам Гуадианы. И все из-за этого проклятого письма! Спрятав послание до поры, он решил как следует поразмыслить, справедливо рассудив, что если эта бумага у него в руках, надо распорядиться ею поэффективней.
Допустим, он показал бы Марии Луизе эту энциклику прямо сейчас… Что могло из этого выйти? Годой попробовал мысленно проиграть возможное развитие событий.
— Ну, что же, — сказала бы королева, зевая после бурных ласк, — мы и без этих бумаг знаем, что сеньор великий инквизитор и архиепископ Деспиг тебя не любят. Да и пусть себе не любят, в обиду я им тебя не дам.
Только этим все и кончилось бы. А потом она как истая католичка посоветуется со своим духовником, и эта ехидна Мускис непременно передаст все своему приятелю Деспигу, если не прямо Лоренсане. И тогда они будут знать, что Папа дал добро, и еще, чего доброго, успеют принять свои меры. А, зная о том, что великий инквизитор действует с согласия самого Папы, в тяжбу с ним королева просто не решиться вступить. Точно так же, как сейчас она не решится снять его на основании одной только этой бумаги.
Положение, однако, отвратительное.
Годой понимал, что играет вслепую: во-первых, он не знал, не получили ли Деспиг с Лоренсаной такого же послания, которое запросто могли продублировать. В таком случае ему нужно быть готовым ко всяким неожиданностям уже прямо сейчас.
Во-вторых, для того, чтобы Мария Луиза, предпринимая ответные действия против этих каналий, поменьше колебалась, необходимо собрать на них значительные компроматы. Да заодно приплести и этого мерзкого святошу де Мускиса, который, наверняка, тоже приложил руку к их затее. В противном случае, он ускользнет, потому что в бумаге о нем нет ни слова.
Поразмыслив таким образом, Годой принялся действовать.
Одеваясь, он словно мимоходом вызвал к себе своего человека из канцелярии великого инквизитора и велел ему собрать как можно больше улик против двух высокопоставленных лиц церкви: архиепископа Деспига и епископа де Мускиса. Падре Варфоломей, умевший понимать поручения с полунамека, и сейчас прекрасно понял, какие именно улики нужны его патрону. Привычно опустив глаза, Варфоломей выскользнул из покоев герцога и, потирая руки, нарочно пустился в обход мимо Норичиадо[45], дабы посмаковать разлившуюся по всему его существу радость от предвкушения конца развернувшейся интриги.
Затем Годой спустился в дворцовую кордегардию. Там его появление было встречено громом радостных возгласов без всякой субординации и бокалом простого портвейна.
На мгновения злость его прошла, ибо он испытывал почти физическую радость, видя вокруг себя эти молодые задорные лица, так напоминавшие ему самого себя несколько лет назад. И почему бы Марии Луизе не обратить внимание хотя бы вот на этого лейтенанта Сальвию… или даже на совсем юного Мембрильо? И оставить его, Мануэля, наконец, в покое… Годой печально усмехнулся и, быстро отобрав дюжину гвардейцев покрепче, приказал им не отставать от него ни на шаг.
Однако прежде чем идти к королеве, следовало придумать дополнительные меры, к которым нужно прибегнуть, дабы как можно вернее и тише свалить противников, возглавляемых таким авторитетом, как лично его высокопреосвященство. Просто арестовать лицо такого уровня не удастся: это скандал на всю страну и открытый конфликт с Папой. На это Их Католические Величества никогда не решатся. Что же делать?
Мануэль не на шутку забеспокоился. Препятствий слишком много. Но, как человек, всегда старавшийся по возможности не задумываться о завтрашнем дне, поскольку и сегодняшний-то достался ему случайно, Годой отправился во главе своего бравого взвода на ночной разгул во дворец Алькудиа, где ждала его единственная отрада жизни.
Пепа, сидевшая на турецком диване с ребенком, не поднялась ему навстречу, но черные глаза ее блеснули.
— Посмотри, каков у тебя сын!
Поцеловав подставленную Пепой розовую, словно персик, щеку, Мануэль склонился над диваном. Малыш, несмотря на поздний час, еще не спал, и он взял его на руки. Глаза маленького Игнасио смотрели серьезно и спокойно. «Мальчишка покладист и добр, не то, что Франсиско. Вот что значит дитя, зачатое по любви», — удовлетворенно подумал Мануэль и еще раз вгляделся в тонкие черты ребенка. Пепа, всегда словно ревновавшая сына и не любившая, когда Мануэль пристально его разглядывал, грациозно устроилась на диване, взяла гитару и запела старинный романс о том, как дона Альваро де Луну