Только когда уже совсем рассвело, неумолимый Педро остановился. Быстро спрыгнув на землю, Педро первым делом снял свою коченеющую спутницу с коня и отнес в довольно большую укромную пещеру. Там он быстро развел костер и, пока огонь разгорался, распаковал лежащий рядом тюк с теплой одеждой. Потом он растер ей ноги и руки и помог переодеться в зимнюю одежду пиренейского пастуха: длинную полотняную рубаху, штаны из козьего меха и кожаные, тоже на меху альпаргаты. Монастырская обувь и подрясник полетели в костер. Только после этого Педро позаботился и о лошадях, расположив их у входя в пещеру и посыпав соломы и овса.
Теперь можно было уже не спешить; им предстояло провести в этом убежище весь следующий день. Напоив беглянку специально приготовленным горячим отваром, Педро молча держал согревшуюся девушку у себя на коленях, укачивая, как маленькую.
— Но как ты… — осторожно начала она.
— Ты позвала, и я пришел.
— Но я звала тебя только мысленно.
— Я прочитал твою мысль во взгляде.
— Когда я падала в обморок?
— Да, — нехотя ответил он. — Зачем говорить об этом? Теперь у тебя будет новая прекрасная жизнь.
— Как у тебя?
Он посмотрел в черные глаза долгим любящим взглядом.
— Не знаю. Как сама выберешь. А теперь спи. Впереди трудные ночи.
На исходе следующего дня, отдохнув, отогревшись и отъевшись заранее приготовленными Педро в пещере запасами, они двинулись дальше. Перед тем как покинуть это первое убежище, юноша старательно уничтожил все следы пребывания там людей, и целую ночь они вновь скакали какими-то тайными тропами, но уже никого не боясь и не страдая от холода.
А еще через несколько дней по равнинам Наварры совершенно спокойно ехали два всадника, которым почтительно уступали дорогу повозки с мулами. Один из них, тот юноша, что постарше, был одет явно на французский манер и по последней моде, а второй, еще совсем мальчик, наоборот, в национальный, но богатый костюм: широкополая шляпа, куртка из черной овчины с пестрой вышивкой и резными серебряными пуговицами, вместо пояса фаха[63] и синие бархатные штаны с яркими лампасами. Первый много и громко говорил, второй же почти не открывал рта, но глаза его горели восторгом и любопытством, с каким-то тайным сиянием счастья оглядывая все вокруг.
— Осталась последняя ночь, которую нам придется провести в пути, — сказал первый, когда тени на дороге стали принимать лиловатый оттенок.
— И где мы остановимся на этот раз?
— Лигах в трех отсюда живет некий гостеприимный идальго, который, конечно, не откажется приютить двух друзей, — при последних словах губы юноши печально дрогнули.
Действительно через час они уже подъехали к одинокому дому на излучине Арагона и бросили поводья подбежавшему мальчишке. Старший молодой человек уверенно прошел внутрь и, как у себя дома, сел за стол в темной столовой с большим камином. На прокопченных стенах вперемешку висели связки лука, старые шпаги, неразличимые от времени картины и единственным ярким пятном выделялась висевшая прямо над головой юноши олеография. То было молодое мужское лицо в ореоле живописно разметавшихся золотых волос с беззастенчиво-яркими голубыми глазами. От портрета веяло здоровой силой, красотой и беспечностью. Юноша поглядел на портрет, и с трудом подавил не то вздох, не то проклятие.
— Мартин! Дьявольщина! — крикнул он, садясь за дубовый стол. — Du sang, de la Mort et de la Volupte![64]
В ответ на этот пароль откуда-то из недр дома выскочил невысокий, до глаз заросший бородой человек.
— А, это ты, малыш! Все в порядке? А где твой подопечный?
Педро только кивнул.
— Ты говоришь по-французски?! — удивился вошедший за мгновение до этого в комнату мальчик, услышавший последние слова старшего.
— Садись, Паблито.
Но мальчик почему-то, как вкопанный, остановился и не сводил глаз со стены.
— Кто это, Педро?
Юноша нахмурился и быстро посмотрел на хозяина.
— С каких это пор у тебя на стене висит этот кердо[65]?!
Тот в ответ пожал плечами.
— Не своей волей, сам понимаешь. Если уж он теперь чуть ли не в каждом монастыре пялит свои бесстыжие глаза… К тому же, герцог не возражает.
Но так и застывший у порога мальчик не слышал этих слов, полностью поглощенный созерцанием портрета. Щеки его порозовели.
— Это он, да? — наконец прошептали обветренные губы.
— Да, сеньор, это маркиз Альварес собственной персоной, черт бы его побрал! — ответил за Педро хозяин.
— Разве это не Мануэль Годой, Князь мира? — растерялся мальчик.
— Успокойся, Паблито, это действительно Мануэль Годой, герцог Алькудиа, Князь мира, — тут юноша махнул рукой, чтобы быстрей подали еду, — Мартин, мы просто падаем от усталости.
Хозяин быстро принес хамон[66], вино и сыр.
— Я постелил вам наверху, Педро. Как меня вызвать — знаешь, — и чернобородый Мартин исчез в никуда, как и появился.
— Это просто какой-то притон контрабандистов, — рассмеялась Клаудиа, стаскивая шляпу с остроконечной тульей и рассыпая волосы.
— Много ты понимаешь в контрабандистах, — невесело и не очень-то вежливо ответил ей Педро. — Ешь.
Клаудиа уписывала за обе щеки, пила вино, к концу ужина совсем раскраснелась и то и дело поднимала глаза к портрету.
— Неужели ты до сих пор не забыла все эти свои детские фантазии? — грустно спросил Педро.
— Нет, Перикито. Они помогли мне выжить в эти ужасные годы. Да и что в них плохого? Он благородный человек, спаситель Испании, королевская семья его обожает… Да ты просто ревнуешь! — Клаудиа рассмеялась и сжала руку юноши. — Кстати, а где моя косынка, а?
Педро молча расстегнул камзол и рубашку.
— Вот, можешь полюбоваться.
— О! — печально протянула девушка. — Но это была всего лишь детская шутка, ты свободен…
— Освобождает только Бог. Ступай же наверх, уже поздно.
— А ты?
Но Педро лишь слегка подтолкнул девушку и, не отрываясь, все смотрел, как изящно шагали по ступеням ее стройные, затянутые в синий бархат ноги.
До утра он просидел во дворе на охапке сена, и противоречивые чувства раздирали ему душу. Да, Клаудиа выросла, как и обещала, красивой, умной, бесстрашной, все понимающей. Может быть, она даже научилась лицемерить и обманывать. Может быть, познала даже и то, что девушке в четырнадцать знать не следовало бы… Дону Гаспаро она, несомненно, понравится. Что ждет ее, сироту без песеты за душой, у него в замке? Такая же служба, что досталась ему самому? Но он рискует только собственной жизнью, которая никому не дорога — а она? И, не зная ответа ни на один из этих вопросов, Педро глядел на холодные зимние звезды, то и дело мурлыча сегидилью, которую часто певала его покойная мать:
Голубка пролетела,
Задев невольно.
И ей давно нет дела,
А мне все больно.
Замок дона Гаспаро, или вернее сказать, загородный дворец, походящий на замок, стоял к юго-востоку от Памплоны совершенно в уединенном месте. Однако определенная выгода его положения позволяла обитателям этой таинственной резиденции без особого труда контролировать все дороги, ведущие из Европы к столице Испанского королевства. Педро еще и сам за те несколько лет, что провел у дона Гаспаро, не изучил окончательно все хитросплетения коридоров, флигелей, подвалов и башен этого величественного сооружения. Дворец был очень старым, построенным на излете могущества Наварры; когда-то он принадлежал любимцу всех женщин — веселому королю Анри. Ныне здание потеряло свой блеск, но не величие. Несмотря на то, что дон Гаспаро не слишком заботился о его содержании, уделяя особое внимание только личным апартаментам, залам для тренировок и конюшням, оно все равно поражало новоприбывших торжественностью и мощью.
Копыта звонко стучали по каменным плитам подъездной аллеи, и Педро видел, как с каждым шагом личико Клаудильи под широкими полями шляпы бледнеет все больше.
— Куда ты привез меня? Не лучше ли было вернуться в Бадалону и попытаться найти отца и Гедету?
— Чтобы через пару дней отправиться если не прямо в подвалы инквизиции, то опять в монастырь? Я привез тебя туда, где могу ручаться за твою полную безопасность.
— Но кто он, этот твой покровитель?
Однако Педро вряд ли мог ответить на этот вопрос. Дон Гаспаро, по свободе мысли, манерам и состоянию, казалось, должен был принадлежать к высшей аристократии, но полное отсутствие каких-либо признаков вырождения, отличавших всю верхушку Испании, непричастность его к политике и двору, а также непринужденное общение со множеством небогатых и простых людей говорило не в пользу первого предположения. Заподозрить в нем контрабандиста высокого полета юноша тоже не мог: как бы дон Гаспаро ни исчезал порой на несколько дней, а то и месяцев, он никак не производил впечатление контрабандиста. Одно время Педро подозревал его в симпатии к революционерам за границей, но, видя, с каким презрением дон Гаспаро отзывается об их главарях, тоже отмел это предположение. Особенно смущала Педро любовь хозяина к востоку, причем не тому, откуда традиционно привозились благовония и ковры, а к востоку далекому, узкоглазому, тайному и непонятному. И, занимаясь с учителем Су уже несколько лет, юноша все же порой вздрагивал, чувствуя на себе немигающие, словно из вечности смотрящие глаза своего покровителя.
Словом, объяснить Клаудии, кто есть на самом деле его новый покровитель, было невозможно, и Педро ограничился общей фразой: