Сначала Педро подробно рассказал своему наставнику всю историю освобождения Клаудии из монастыря.
— Отлично, Педро! Вы провели операцию с утонченным изяществом, — искренне восхитился дон Гаспаро. — Все остальное у меня не вызывает сомнений. Но почему вы были уверены, что девочка непременно разорвет книгу?
— Когда я продумывал детали, у меня в памяти всплыл ее жест, которым она разорвала косынку при нашем прощании. Она дернула ее обеими руками в стороны и вниз. Это было настолько естественным ее движением, что я…
— Отлично! Теперь я вижу, что вы действительно до мелочей продумали все детали предприятия. Но как вы находите саму Клаудиту в ее теперешнем состоянии?
— Она сообразительна, отважна, неприхотлива и… одинока.
— Отчего же вы забыли упомянуть: красива?
— Об этом мы уже говорили.
— Однако это качество немаловажно. Умна?
— Мне трудно судить. Раньше я был в этом уверен, но вчера… Впрочем, это не имеет значения, дон Гаспаро.
— В этом мире все имеет значение, мой мальчик, и мы сами, порой, не знаем, какой подвернувшийся нам под ногу камешек вызовет лавину.
— Вчера, когда мы остановились у Мартина, она увидела портрет этого… кердо, извините. И… этот падре из Бадалоны, который знавал Годоя в детстве, наплел ей всяких сказок. Чего уж тут умного!
Но донГаспаро поднял уголки губ.
— Отлично, Перикито, отлично! Да нам просто сказочно повезло.
— Вам, — тихо поправил его юноша.
Дон Гаспаро только молча обнял его.
Педро, накусывая губы, вышел в заброшенный дворцовый парк, чьи заросшие дроком кущи чем-то напоминали ему Мурнету. Да уж не зря ли он вызволил Клаудиу из монастыря? Не ждет ли ее у дона Гаспаро новая тюрьма, гораздо более страшная? Правда, сам он не видел от хозяина ничего, кроме заботы и участия, но…
Тут из облупившейся ротонды, украшавшей конец аллеи, навстречу ему радостно выпрыгнул Хуан. Молодые люди крепко обнялись.
— Как я вижу, тебя можно поздравить, старина!
— Да, она здесь.
— И хороша?
— Не про нашу честь, дружище Хуан. И чтобы больше об этом ни слова. Скажи лучше, что в Сарагосе?
Хуан длинно присвистнул и сплюнул.
— Я и не знал, что ты водишься с дьяволом! Хорошо еще, что ноги унес. Впрочем, это к делу не относится. Так вот: говорят, твоя ведьма исчезла из города уже давно, еще перед тем, как кердо подписал этот похабный мир, от которого теперь инглесито топят наши корабли у Сан-Висенте. Куда она провалилась — неведомо, видно, ее забрал сам ее приятель — черт! Правда, ходят слухи, что кто-то где-то все-таки ее видел, но, я думаю, это лишь слухи, чертовки нет нигде! — Хуан горячился, вероятно, поручение друга обошлось ему недешево.
— Значит, куда — неизвестно. А мне бы она была сейчас вот как нужна, — задумчиво произнес Педро.
Хуан неожиданно крепко взял его под локоть.
— Я найду ее, Перикито. Раньше или позже, но найду, клянусь Святой Ритой[69].
И оба молча посмотрели друг другу в глаза.
Через несколько дней старый дворец наполнился новыми лицами и звуками. Пела арфа, стучали кастаньеты, пестрели по стенам вытащенные из чуланов гербы, мелькали женские лица, которые раньше отнюдь не приветствовались. Клаудиа бросилась в эту новую жизнь с пылом уставшей от безделья души, даже не задумываясь, для чего вокруг нее собрана такая рать всевозможных учителей. Она всегда любила учиться — и теперь с жадной радостью впитывала в себя то, чего была лишена так долго да и могла и вообще не получить никогда. С доньей Бенитой она упоенно повторяла:
— Фиолетовый — символ покаяния и любви к Испании, синий — истины и ревности, пепельный — жертвенности…
— И боже вас упаси, сеньорита, от зеленого! — Неустанно повторяла донья Бенита, жившая почему-то в покоях самого дона Гаспаро. — Порядочная женщина никогда не наденет зеленых чулок, это цвет чувственности, и недаром у наших селян существует эвфемизм «зазеленить юбку» — зелень цвет очень характерный…
Клаудиа невольно вспомнила изумруд, подаренный ей кардиналом де Вальябрига.
— Также никогда порядочная женщина не наденет синих чулок. Но, помимо языка цвета, который достаточно прост, гораздо утонченней язык цветов. Нынче многие выскочки и не подозревают о нем, а искушенной даме он дает безграничные возможности. Вот я беру гиацинт, присовокупляю к нему боярышник и, пожалуй… полевую гвоздику в прическу. Что сие означает? А то, милая сеньорита, что вы вдохновлены знакомством и непрочь пококетничать, однако благоразумие отнюдь не покинуло вас. Располагая сотней цветков, вы обладаете языком Лопе де Вега!
И девушка, принимая из невесомых высохших рук такие же хрупкие растения, что были ненамного моложе самой хозяйки, складывала их сочетания в своем сердце, твердо веря, что когда-нибудь они превратятся в буйные, напоенные жизненной силой любви знаки.
Донья Абелина, напротив, была полна энергии и здоровья. Она рассказывала Клаудии о таинственном порошке Марешаля, который во всей Испании умел делать только парфюмер королевы, вывезший этот секрет от самой Марии-Антуанетты; раскрывала ей секреты жемчужной пудры, и помады султанш, делавшей губы неотразимыми в поцелуе; говорила о множестве способов и средств, в которых использовались те же растения, которые Клаудиа изучала в монастыре, однако теперь им приписывались совсем другие свойства.
— Надеюсь, вы понимаете, Клаудита, что известным сочетанием определенных растений можно добиться и обратного результата, — как-то спустя полгода заметила донья Абелина и словно ненароком повернула на пальце кольцо. — Наука эта древняя и достойная того, чтобы всякая благородная дама могла ею пользоваться.
Так Клаудиа погрузилась в пучины токсикологии, или науки о составлении и использовании ядов.
Самым простым предметом оказалась геральдика с ее ясным логическим решением всех вопросов, и блестящая память Клаудии неизменно радовала круглого румяного дона Анхеле. Все эти кресты, гирлянды, шлемы, девизы и компартменты, стоящие и сидящие львы, аннулеты нисходящих линий, фессы и пайлы[70] давались ей так легко, будто она знала их с младенчества.
— Ну-с, моя милая, — важно басил дон Анхеле, — ставя перед ней очередной рисунок.
— Серебро, зубчатая лазурная перевязь меж двух оленьих рогов… Де Алькантара!
— А это?
— Червлень, шеврон между десятью пятилистниками, четыре и два в верхней части серебряные — де Сильва!
Словом, времени у Клаудии не оставалось ни на что, и лишь иногда во время отлучек дона Гаспаро они с Педро и Хуаном, как вороватые школяры, уезжали в леса, что расстилались в нескольких лигах от дворца. Поначалу девушка стеснялась Хуана, но его рассудительность, спокойствие и преданность Педро скоро пленили ее. И дружная троица носилась по окрестностям, словно дьяволы, вырвавшиеся из преисподней.
Но и эти прогулки не проходили для Клаудии впустую: тайком от Гаспаро молодые люди решили учить ее владению шпагой — искусству, к которому оба юноши относились слегка насмешливо, так как, по их мнению, никакая шпага не могла сравниться с навахой. Однако, понимая, что наваха — оружие все-таки не женское, сошлись на шпаге, и Клаудиа быстро переняла и пылкость Педро, и осторожность Хуана — две составляющие, без которых немыслим настоящий боец-фехтовальщик. А спустя некоторое время она уже почти невольно вслед за парадом выполняла рипост, научившись думать в первую очередь не о защите — а о нападении.
Жизнь распускалась перед Клаудией ярким благоухающим цветком, и она пила его нектар, сама становясь таким же буйным прекрасным растением. Когда Клаудиа, раскрасневшаяся после танцев или выездки, входила в обеденную залу, где обычно к шести часам собирались все обитатели дворца, ни один не мог оторвать взгляда от высокой гибкой фигуры, смуглой бледности кожи и огромных, детских, дерзких и сияющих глаз. Только Педро еще ниже опускал голову над рюмками с хересом.
Как-то утром они пили кофе вдвоем, и он, понимая, что совершает едва ли не преступление, спросил, глядя прямо в эти полные жизни глаза:
— А ты никогда не задумывалась о том, зачем тебе все это?
— Это необходимо знать любой дворянке.
— Владеть шпагой и варить отраву?
— Ну, шпага, положим, — это ваша затея, а свойства трав могут пригодиться всякому.
— О, разумеется. Ладно, Бог с ними, с травками. Но где ты намерена применить все свои знания?
Клаудиа несколько даже растерялась.
— Не знаю. Наверное, когда мне исполнится шестнадцать, дон Гаспаро станет возить меня с собой, мы найдем отца, и я выйду замуж.
«Уж не за Годоя ли ты собираешься выйти?» — едва не вырвалось у Педро, но вслух он сказал:
— А как же красавчик Алькудиа?
— Ты что, ведь всем известно, что он недавно женился на инфанте графине Чинчон! Но почему ты его так ненавидишь, Педро?
— Он сатир, скотина, грязная тварь, ему наплевать на всю Испанию… — и из уст юноши полился такой фонтан каррахо[71], что Клаудиа испуганно перекрестилась, но через секунду вскочила и, уперев руки в бедра, закричала сама:
— Как ты смеешь говорить такое, ты, мальчишка без роду, без племени, подобранный благородным господином?! Разве ты своими руками добился этого? Нет, тебе помог случай! Только случай! А он сам достиг всего, он учился, он служил, он и сейчас служит Испании, он подарил нам мир, он отменил примиции, его обожает гвардия! А ты?!
Педро, белый от бешенства, схватил тонкие запястья.
— Замолчи! Я прощаю тебе эти слова только потому, что ты малолетняя дурочка и сама не понимаешь, что говоришь! Он… — и, отбросив Клаудиу к другому концу стола, тихо закончил. — Я никогда не откажусь от своей клятвы, но… никогда не забуду и этот наш разговор!
На следующую зиму все учителя, кроме доньи Бениты, исчезли, словно их никогда и не бывало, и во дворце воцарились лишь французские друзья хозяина, которые поставили жизнь совершенно на свой лад. Все стали обсуждать бонапартовы победы. Мужчины носили безумные прически под названием «собачьи уши», Клаудиа — белые простые платья, а главное, все заговорили исключительно по-французски. Педро и Хуан втайне презирали эти нововведения, но, как всегда, безропотно принимали все требования дона Гаспаро. Единственное, что на самом деле огорчало Педро за эту зиму, были становившиеся все чаще уединения дона Гаспаро с Клаудией. Они то уезжали верхами к Ронсевальскому ущелью, то проводили многие часы в просторном кабинете, с пола до потолка уставленного рядами инкунабул и книг. И самое неприятное — Клаудиа никогда ничего не говорила Педро о содержании этих бесед, словно их и не было вовсе. Она все более отдалялась от обоих юношей и все больше времени находилась в покоях Гаспаро, где много и долго разговаривала с доньей Бенитой.