— Я вижу, Мануэлито, — все-таки не выдержала королева и попыталась сама перевести разговор в нежное мурлыканье, — ты любыми путями хочешь опять пролезть в первые министры.
— Не столько я сам хочу этого, Ваше Величество, сколько, как я вам уже только что объяснил, меня вынуждают к этому обстоятельства, — не подхватив ее тона, все так же бесстрастно ответил Годой.
— Ты хотел сказать — Бонапарт, — начала злиться Мария Луиза.
— Что мне Бонапарт! — патетически отпарировал Годой. — Если бы я не переживал всей душой за благополучие Испании…
— Брось паясничать, — все же не выдержала и оборвала его королева.
— Ваше Величество! Я вижу, Вы опять хотите оскорбить меня!
— Ах, как мы обидчивы! — наконец, поняв, что не дождется от этого мужлана никакого снисхождения к ее женской слабости, в раздражении решила играть в открытую Мария Луиза. — Хватит притворяться, давай говорить прямо. Я восстановлю тебя при дворе только в том случае, если ты снова станешь прежним Мануэлито. Так что забудь все эти сказочки о благе Испании и лучше сознайся откровенно, что ты так же соскучился по мне, как я по тебе.
Годой не ожидал такого решительного поворота событий. Он надеялся, что сможет еще какое-то время, пользуясь всевозможными отговорками, оттягивать этот неизбежный акт расплаты за свое возвращение. И вдруг — от него требуют немедленного удовлетворения, даже не выслушав прежде, что именно он предлагает для вывода королевства из тупика. А ведь они с Люсьеном приготовили такую замечательную сделку! Мануэль искренне рассчитывал ее соблазнительностью отвлечь Марию Луизу от такой спешки. Может быть, все-таки прежде изложить ей условия нового договора и еще на какое-то время отвлечь от неудержимой похоти?
Однако Мария Луиза ничего не хотела слушать.
— После, дорогой, после. Иди ко мне, и слившись в объятиях мы сразу же разрешим с тобой все вопросы и затруднения…
Все последующие дни Педро тщетно пытался найти Хуана. Ни расспросы сослуживцев, ни предпринятые собственные поиски, ни даже обращение к капитану, на которое он, в конце концов, решился, результатов не принесли. Хуан как сквозь землю провалился. Граф Аланхэ в ответ на вопрос своего сержанта лишь туманно улыбнулся и заявил, что поскольку гвардия неформально подчиняется премьер-министру, даже пусть и бывшему, гвардейцы могут быть посылаемы по всяческим нестандартным поручениям, о которых не докладывается не только старшему по службе, но даже и командиру полка. Из чего Педро смог понять лишь то, что Хуан, скорее всего, постоянно находится при Годое, а значит и рядом с Клаудитой. Это немного успокоило его.
— Вы славный малый, а потому не лезьте в эти дела, сержант — это мой искренний вам совет, — под конец добавил Аланхэ и на секунду притушил беспощадный, как нож, свет своих удивительных серых глаз. — Кстати, вам от имени герцога Уруэнья прислана новая лошадь. Я не спрашиваю вас, при каких обстоятельствах вы оставили прежнюю, но… впредь помните, что даром внимание таких особ никому не проходит. — Педро оставалось только поблагодарить командира, и он уже приготовился щелкнуть каблуками, чтобы уйти, как граф Аланхэ легким движением руки удержал его. — Да, вот еще что. Мне не нравится этот интерес к вам его высокопреосвященства. Так что… — тут граф на секунду задумался, на какое-то мгновение лицо его исказила гримаса, но потом он решительно закончил: — я могу попытаться добиться формального отказа…
У Педро захватило дух. Он прекрасно знал, что граф, пожалуй, единственный человек во всей гвардии, кто буквально ненавидит Годоя, а обратиться с такой просьбой можно было только к нему. И тут — такое…
— Нет, ваша светлость, не надо ничего делать, — поспешно остановил он своего командира. Как объяснить ему, что этот переход на службу к кардиналу привлекает его сейчас совсем по другим причинам, а не из-за карьерных соображений?
— Хорошо. Как знаете, — отвел глаза граф.
— Благодарю вас. Но… — Педро решительно не знал, как сказать этому человеку, что он предпочел бы навсегда остаться в гвардии короля и под его командованием, если бы…
— Чем-то вы нравитесь мне, Сьерпес. Впрочем, герцогиня Осуна плохих людей не рекомендует. Жаль только… — грустно продолжил между тем Аланхэ.
Педро вспыхнул, услышав в этом обидный намек на то, что дворянин никогда не предпочел бы службу у кардинала гвардии короля, но Аланхэ давно уже не смотрел на него.
Педро выехал в Ла Гранху на новой лошади, имея на руках свидетельство об отпуске на двадцать четыре часа. Лошадь, присланная Уруэньей, оказалась двухлеткой изумительных арабских кровей, умной, нервной, в высоких белых чулках и с гордым горбоносым профилем. Педро сразу назвал ее Эрманитой и влюбился в благородное животное так, словно этим чувством пытался заглушить боль о Клаудии.[87] Изящная высоконогая Эрманита легко бежала по еще спящим безлюдным кварталам столицы. Вот они уже миновали Лас Платериас, названную так за множество своих ювелирных и галантерейных лавок, вот проехали монастырь Кармен и выехали в рощу Сото[88], непривычно пустынную и тихую в этот предутренний час.
Весь воздух вокруг был полон той терпкой влажностью, которая бывает только в начале осени и которая пьянит не хуже любого вина. Эрманита шла безупречно, Педро радовался скорой возможности подробнее разузнать о ближайших замыслах Вальябриги, а карман приятно оттягивал своим внушительным весом кошелек Уруэньи. Последнее обстоятельство вдруг натолкнуло Педро на мысль купить несколько настоящих регалий[89], и он мысленно чертыхнулся, жалея, что эта отличная идея не пришла ему в голову раньше. «В конце концов, они есть у каждой старухи, что продают сахарную воду на дорогах», — решил он, будучи прекрасно осведомленным об этом контрабандном приработке бродячих торговцев.
Роща уже редела, и впереди тускло поблескивала вода канала, пересекающего Мансанарес. На берегу виднелись несколько человек и, подъехав поближе в надежде найти среди них торговцев, Педро с разочарованием увидел, что это всего лишь нищие, приводящие себя в порядок после ночевки под одним из мостов. Они уже выстроились в привычную цепь и стали выходить на дорогу неподалеку от него. Впереди грузно шагала высокая старуха в аккуратных лохмотьях, а за ней несколько нищих помоложе. Педро вдруг вспомнил берег другой реки и другую женщину в черном… Как давно это было. И с ним ли? Он бросил беглый взгляд на старуху, шествующую впереди всех, которая к этому времени уже почти поравнялась с ним. И вдруг… нет, это не она, этого не может быть! Ничто в этом мире не повторяется. Он уже легонько повел поводьями, но тут старуха протянула к нему длинную руку и надтреснутым голосом заныла:
— Во имя святого Иеронима Муртрского подайте несчастной!
Педро вздрогнул. Имя этого святого он не слышал уже лет шесть, с того самого времени, как покинул Бадалону. Нищенка, видя его заминку, обрадовалась и загнусила еще требовательней:
— Помогите же, прекрасный кабальеро, ради святого Росарио, да хранят всех его раны…
Это было уже слишком — Святой Росарио почитался вторым святым в Бадалоне. Неужели они оттуда?! Педро нагнулся с седла и протянул старухе полновесную монету в целое дуро. Та жадно схватила деньги и забормотала:
— Да спасет тебя святая дева дель Пилар, бравый солдатик, от пули, от стали, от черного взгляда…
И в этот момент сердце Педро упало, словно рухнуло с огромной высоты наземь. Перед ним в тщательно залатанных лохмотьях, со слезящимися глазами стояла сама донья Гедета. Но Педро был уже не тот тринадцатилетний мальчик, который давал волю своим чувствам при первой же возможности; годы учения у Гаспаро не прошли даром, и он только легко спрыгнул на землю и положил руку старухе на плечо.
— Вот что, матушка, я вижу, ты женщина честная, и только злая судьба выгнала тебя на улицу. Судя по всему, ты пришла сюда из далекой Бадалоны, раз поминаешь святых тех мест. Я тоже нередко бывал там. — Мутные глаза Гедеты почти испуганно уставились на юношу, и он уже чуть не пожалел о своей откровенности. Но она явно не узнавала его. — Это благочестивый и добрый край, — продолжал он, лихорадочно соображая, как бы дать понять дуэнье главное — что Клаудиа жива. — Ведь, кажется, именно там родилась та самая святая, что, говорят, вознеслась из монастыря королевских салесок в Пиренеях. — Бледные губы Гедеты жалко затряслись от сдерживаемых рыданий. — Но чего только не придумают святые отцы! Пару месяцев назад я был по делам государственной службы в одном месте и видел ее, как тебя, живую и невредимую! Так вот, значит, я и говорю, какова сила наших святых! — продолжал он изображать досужую болтовню праздного путника. — Словом, молись за меня, матушка, на что я готов дать тебе еще денег. — И Педро щедро отсыпал Гедете едва ли не четверть содержимого кошелька.
Та прижала деньги к груди, а затем вдруг схватила одетую в замшевую перчатку руку Педро и стала осыпать ее поцелуями.
— Небо услышало мои молитвы! — шептала она, дрожа всем телом. — Век буду за тебя молиться, добрый человек! Чем отплатить тебе за твою заботу и щедрость?
Педро пожал плечами.
— Когда будешь совсем без денег, спроси обо мне в казармах Сан-Блас, я всегда рад помочь честным и страждущим.
Неожиданно Гедета отпустила его руку, истово перекрестила и, лукаво улыбнувшись, прошептала:
— Нет, лучше уж ты приходи ко мне, когда тебе некуда будет деться! Время нынче смутное, темное, судьба играет людьми, как соломинками, и, смотришь, я тоже пригожусь тебе.
Юноша поскорей натянул треуголку пониже на лоб и деланно рассмеялся:
— Куда же прикажешь приходить, старая?
— А на самый угол Монкада и Арко-де-Сан-Висенте, за развалившийся колодец. Спросишь старую Сауко[90]