А самое ужасное заключалось в том, что кардинал боялся теперь оглянуться на затаившую дыхание в глубине гостиной настоятельницу монастыря королевских салесок. Этот годоевский гвардеец и в самом деле оказался просто дьявольски ловок и хитер. Как легко ему удалось превратить столь ловко подстроенную ловушку, которая, казалось, должна была продемонстрировать этой похотливой аббатисе невероятное могущество кардинала, нашедшего человека в огромной стране по одному лишь словестному описанию, в место его позора. «Но я все равно найду его! Достану из-под земли!» — скрипя зубами от злости думал он…
Педро сидел на ворохе опавших листьев каштана, сквозь которые хитрыми карими глазками смотрели спелые ядра в колючих ресницах, и мучительно соображал, что делать дальше. Шпионить за кардиналом у него теперь не было никакой возможности. «Хотя… — мысленно рассуждал Педро, — главное я все же выяснил — его высокопреосвященство ищет доказательства побега Клаудии из монастыря. Одним из этих доказательств был я. Но как он смог меня вычислить?! Неужели только по описанию внешности?! Надо будет отнестись к этому внимательней.
Других доказательств у него пока нет и быть не может. Во Франции и во французском посольстве ни с ним, ни с его людьми никто откровенничать не станет, тем более против французской подданной. Простому обвинению его или этой сладострастной аббатисы, находящейся в его прямом подчинении, никто не поверит, против этого, кстати, будет работать распространенное ими же самими всеобщее убеждение в обретении монастырем новой святой, будто бы вознесшейся к небесам. Так что в этом направлении пока можно успокоиться. Но что же делать в таком случае?»
Педро понимал, что теперь у него оставались лишь две возможности: вернуться в Мадрид или же немедленно пробираться в Памплону к дону Гаспаро. Второй путь не грозил почти ничем; горными тропами через Гуадарраму и ла Деманду он беспрепятственно доберется до Ла Риохи, там переправится через нее ниже Логроньо, и — до Памплоны останется рукой подать. Тем более, его вряд ли будут искать в этом направлении. К герцогине Осунской Вальябрига не сунется, да она и не скажет ему ничего, поскольку сама толком ничего не знает. Но это долгий и далекий путь.
Путь же в столицу в пять раз короче. Кроме того, там Хуан, Клаудилья и, по крайней мере, официальная защита полкового командира герцога Пипаона, тоже, как известно, не жалующего Бурбонов. Но риск быть схваченным еще даже не добравшись до казармы, очень велик. Кардинал, разумеется, перекрыл все заставы, и ловить его будут не просто как человека, ослушавшегося приказаний его высокопреосвященства, инфанта Испании, а как церковного преступника, сообщника и организатора побега монахини… А в этом случае, пожалуй, и сам король не выступит на его защиту.
И все же уехать в Памплону, пребывать в безопасности под крылом могущественного дона Гаспаро в то время как неизвестна судьба ни Клаудии, ни Хуана… А им ведь тоже угрожает опасность! К тому же, исчезнув из Мадрида таким образом, он не сможет принести своему спасителю ту пользу, на которую тот рассчитывает. В конце концов, он может попробовать разыграть еще одну подаренную ему судьбой карту: покровительство Фердинанда, ненавидящего вся и всех. В силу своего одиночества при дворе он теперь будет рад любому преданному человеку — а уж случай явить свою преданность Педро не упустит! Укрывшись под крылышко Фердинанда, он будет гораздо полезнее и дону Гаспаро, и Хуану и… Клаудии!
Но как добраться до этого угрюмого подозрительного принца? Значит, пока… пока… пока, пожалуй, и в самом деле придется воспользоваться услугами старой Гедеты. Это позволит быть в курсе всего и… работать по мере сил.
Педро ласково свистнул, Эрманита подняла горбоносую морду, безропотно оторвалась от травы и ткнулась бархатными губами ему в шею.
— Эх, жить бы нам с тобою, Эрманита, в лесу, да и горя не знать! — вздохнул юноша и закинул на спину кобыле тяжелое седло. За эти три дня он полюбил столь странно доставшееся ему животное окончательно. Эрманита действительно оказалась на редкость умна и вела себя, скорее, как преданная собака, а не как лошадь. Ожидая, пока хозяин разведает ближайший отрог, она просто ложилась, и, причем, так, чтобы стремя не попало ей под бок. Она всегда подбегала к Педро на самый тихий зов, неизменно радуясь и ласкаясь при этом, без нужды не ржала и умела ступать неслышно, словно рысь. Расстаться с ней было немыслимо, но иного пути у него сейчас не было. И, в который уже раз помолясь пресвятой деве дель Пилар, Педро обнял остро пахнувшую шелковистую шею, и властно прошептал в дрогнувшее розоватое ухо:
— Домой, Эрманита, домой! — после чего легонько хлопнул лошадь рукой по крупу.
Умница-кобыла покорно затрусила прочь и действительно направилась прямо домой. Педро, не сомневаясь в разумности своей лошади, не учел только одного: что домом своим Эрманита считала вовсе не гвардейские казармы, к которым еще не успела привыкнуть, а роскошные конюшни принца Астурийского. Впрочем, только благодаря этому, ее и не смогли перехватить кардинальские ищейки.
В последующую неделю Педро пришлось вспомнить все трюки своего голодного изобретательного детства. Для начала первой же ночью он спрятал кирасу со шпагой, поскольку они являлись уж слишком яркими приметами, и вышел на одну из отдаленных горных троп, справедливо рассудив, что именно через горы Гуадаррамы проходит основной путь контрабандистов с запада на восток страны. Первая ночь успеха не принесла, но Педро не отчаивался. Луна сильно шла на убыль, и через пару дней начинались самые темные ночи, которые никогда не упускали эти отчаянные люди, одним из которых еще не так давно хотел стать и сам Педро. И действительно на третью ночь послышался шум осыпающихся камешков, и скоро перед кустами, где сидел теперь бывший сержант королевской гвардии, потянулся маленький караван из трех навьюченных мулов. Дождавшись, когда средний мул окажется как раз напротив него, Педро тихо, но явственно свистнул особым, переливчатым в четыре колена свистом. Шедший впереди остановился, потянул носом, как собака, и тоже свистнул в ответ. Только тогда Педро вышел из своего незримого убежища.
— Кто здесь? — отшатнулся вожак и схватился за наваху.
— Спокойно, парень. Чего ради я стал бы свистеть, если бы хотел просто уложить вас всех. — И Педро положил руку на два пистолета у пояса.
— Тогда чего тебе? — все еще не убирая оружия, ответил вожак, из-за спины которого настороженно смотрели его товарищи.
— Всего лишь выгодное для всех дельце, в результате которого вы получаете прекрасный маскарадный костюм — а такой костюм ох, как нужен в портах Кадиса и Ла Коруньи! — Он провел рукой по своей гвардейской форме. — И всего лишь за рваное тряпье честного контрабандиста.
— Раз ты такой ушлый, не валял бы дурака да шел с нами, — понимающе ухмыльнулся вожак. — Нам тоже нужны понимающие люди. Кстати, а где же кираса, коль ты утверждаешь, что гвардеец?
— Кираса моя здесь неподалеку.
— Не принимаешь ли ты нас, парень, за дураков? — спросил вожак.
— Не бойтесь, я не собираюсь устраивать для вас ловушку. Просто, эти чертовы святоши перебежали мне дорогу, и я теперь вынужден покинуть гвардию.
— Тогда, может, и впрямь пойдешь с нами?
— Нет, не могу, у меня еще есть кое-какие счеты в Мадриде…
Выменяв у контрабандистов платье, Педро вздохнул свободнее. Однако, возвращаться в город не спешил. Ночами он промышлял и питался хлебом, сыром и старыми петухами, что воровал в ближайших вентах, а днями спал в кучах опавших листьев. Надо было дождаться, пока не отрастет борода, которая должна изменить весь его облик до неузнаваемости. И когда лицо его до глаз заросло жесткой щетиной, он не без жалости, но как можно короче обрезал навахой свои дивные длинные кудри.
И вот через западные ворота в Мадрид вошел крестьянин средних лет, судя по лицу — явный уроженец Андалусии, и не спеша, наивно раскрывая рот перед каждым собором, направился в сторону Муниципальных боен. Дойдя до конца улицы Монкада, он зашел в какой-то дворик и тут же увидел старую дубовую дверь, раненую молнией. Молния расплавила часть дверной петли и самого замка, покорежила железо и вычернила дерево. Толкнув дверь плечом, крестьянин оказался то ли в винном погребе, то ли в бывшем каретном сарае. Там стояла влажная вонь испугавшейся скотины и валялись оплетенные бутыли и чаны, покрытые плотной коростой паутины. Он осторожно постучал по краю одного из чанов, на что откуда-то из-под пола выскочил вертлявый мальчишка-нищий.
— Скажи-ка мне, парень, где найти старую Сауко?
— А щас! — хмыкнул мальчик и снова исчез.
Через несколько минут дальняя стена словно разломилась надвое, и в ней появилась высокая фигура Гедеты.
— А вот и я, матушка, недолго пришлось тебе ждать, — весело рассмеялся босоногий крестьянин и в ответ услышал уже совсем невообразимое:
— А, это ты, Перикито! Помнишь, я сказала тебе когда-то: «Давай-ка отсюда, мой мальчик, если жизнь тебе дорога»? Но ты, конечно, не послушался — и вот… — И старуха протянула ему навстречу худые руки.
Нельзя сказать, чтобы герцогиня Осуна слишком удивилась исчезновению своей французской протеже. Она сразу же заметила и то впечатление, которое произвел на юную Женевьеву Князь мира, и те взгляды, которые всесильный фаворит бросал на нее. Ничего хорошего в этом не было, но, будучи женщиной разумной, опытной и некогда тоже увлекавшейся слишком много, герцогиня отнеслась к зарождающемуся роману, к этой короткой, по ее мнению, вспышке страстей, весьма спокойно.
Во время спектакля, притворно кривляясь на сцене и наслаждаясь простодушной радостью его величества, Осуна достаточно равнодушно отметила и появление в зале Годоя, и внезапное исчезновение девушки, а затем и этого борова. Ждать ее наутро было, разумеется, глупо, и пару дней Осуна даже не вспоминала о Женевьеве, будучи уверенной, что скоро вопрос разрешится сам собой.