Однако, когда девушка не появилась и через неделю, а главное в свете не промелькнуло ни единого слуха о новой пассии герцога де Алькудиа, Осуна вдруг забеспокоилась. В конце концов, французская подданная, дочь морского министра Франции, подопечная ее близкого друга, вверенная ее заботе — это не какая-нибудь субретка или даже просительница приемной Годоя. И герцогиня послала за графом Аланхэ, единственным человеком при дворе, который вызывал у нее симпатию не только своеобразной внешностью и многовековым дворянством, но и холодным умом, железной волей, а главное — презрением к Бурбонам всех мастей. Порой Осуна даже сожалела, что годится дону Гарсии только в матери.
Она приняла его в одной из интимных беседок парка, скрытой акациями на берегу пруда. За водоемом виднелись округлые сизые склоны, а еще дальше синели горы.
— Чем обязан такой чести? — как всегда чуть насмешливо спросил Аланхэ, склоняясь к руке герцогини.
— Я не люблю окольных разговоров, граф, — улыбнулась Осуна. — Ваша рота несла караул в Аламеде в день злосчастного спектакля?
— Вам это известно не хуже, чем мне.
— Так нет ли сообщений в рапортах о каких-либо странных происшествиях, не считая, разумеется, пожара?
— Увы.
— Вы хотите сказать, что все было, как обычно?
Аланхэ, прищурив туманные, как озеро ранним утром, глаза, посмотрел в синеющую даль.
— В общем, да, если не упомянуть о том, что один из моих подчиненных после той ночи пропал.
— Что значит «пропал», дон Гарсия? У него были проблемы с истинностью веры?
Аланхэ скривился.
— Вам это лучше знать, герцогиня. Пропавший — один из тех двоих, кого этой весной я взял в полк по вашему рекомендательному письму. — Худое лицо Осуны вспыхнуло, и это не ускользнуло от внимания Аланхэ. Несколько секунд он колебался, но потом твердо добавил. — А спустя несколько дней исчез и второй.
Герцогиня вдруг хлопнула его по обшлагу мундира сложенным веером.
— Кажется, милый граф, мы стоим на пороге большой интриги!
Аланхэ скептически улыбнулся.
— Большая интрига из-за двух молодцов из простонародья?
— Гвардейская жизнь притупила вашу проницательность, дон Гарсия. Чем ничтожней находящийся в руках кончик веревочки, тем значительней то, к чему он может привести. Неужели вы не помните этого первого закона светских отношений? Но, хорошо, я открою вам третью карту: первыми исчезли не ваши солдаты, а та девушка, которую они сопровождали ко мне от… одного моего друга.
— А, та маленькая француженка… Хелече…
— Что?
— Так, ничего. Но, может быть, вся эта троица просто-напросто отправилась обратно, туда, откуда появилась?
— Бросив без причины службу, о которой мечтают едва ли не все молодые люди Испании, и подобным дезертирством подвергая себя суду военного трибунала?
— Да, оба они были отличными солдатами, и если мне кого-то и жаль во всей этой истории, то только их. Мадмуазель же не слишком скрывала своих чувств по отношению к известной личности. — На миг бледное лицо Аланхэ стало призрачно-белым. — И… один из этих гвардейцев теперь находится в личном конвое премьер-министра.
— Ах, постойте, постойте… Где же это животное может держать своих наложниц? — вдруг вырвалось у Осуны.
— Где угодно, как я понимаю. Но если вы думаете, что два моих сержанта стоят по обе стороны алькова, охраняя любовные безумства этой разнузданной скотины, то глубоко ошибаетесь, герцогиня. Один из них пропал, выехав в Ла Гранху по вызову кардинала Вальябриги, дабы быть вознагражденным за тушение пожара в Каприччо.
Осуна несколько раз раскрыла и сложила веер. Интрига, в которой замешана церковь, слишком тяжеловесна и… опасна.
— Ну, что же, граф, теперь мне придется с другой стороны посмотреть на происшедшее. Благодарна вам за откровенность и со своей стороны отплачу тем же: без вас мне будет трудно расставить все на свои места. Поэтому… я очень надеюсь, что могу рассчитывать на вашу помощь.
Перед глазами Аланхэ на секунду встало юное, полное жажды жизни черноглазое лицо француженки, весело вставшей в круг на берегу Мансанареса, и легкое узкое тело под белым тюлем. И теперь эта доверчивая молодость распинаема скотскими желаниями бывшего любовника стареющей похотливой королевы! Он провел рукой по лицу, словно отгоняя видение, и произнес:
— О, да.
Аланхэ ушел. Герцогиня еще сидела в своей беседке, задумчиво глядя вдаль, когда слуга, почтительно приблизившись, передал ей небольшую записку, принесенную к воротам дворца каким-то нищим мальчишкой.
Осуна, несколько удивившись безымянному посланию, развернула бумагу и прочла следующее:
«Ваша светлость, я бесконечно признательна Вам за Вашу доброту и заботу. У меня все хорошо. Отцу сообщу обо всем сама. Прошу обо мне не беспокоиться. Желаю вам счастья.
Глава третья. Апельсиновая война
Фердинанд, принц Астурийский, лениво завтракал в своих апартаментах, как всегда в полном одиночестве. С детства знавший, что нелюбим всеми, и сам никого не любивший, он давно привык к одиночеству, если не сказать, к затворничеству. Будучи одиноким, спокойней и проще предаваться, как мечтам о возможном могуществе, так и ненависти. А ненавидел Фердинанд всех: своих сестер-уродок, злобного карлика брата, выродка Франсиско де Паула, бесхарактерного отца, мать, ставшую рабыней грязной свиньи Годоя, народ, который годился только для того, чтобы или убивать или плодить себе подобных, бездарное правительство, резкий климат и лизоблюдов-придворных.
Он мог бы увлечься охотой, но это занятие оставалось прерогативой короля; он с удовольствием бы занимался армией — но армия находилась в полной власти фаворита; интриги отняли у него мать, и принцу остался лишь темный разврат в столичных притонах, в котором, как он надеялся, он все же утирал нос этому ненавистному красавцу колбаснику.
Фердинанд родился и жил для ненависти.
В последнее время он несколько сблизился с молодым герцогом Уруэнья, циничным человеком и прожженным картежником. Общение с ним вносило в жизнь Фердинанда аромат запретности и удальства; к тому же, ему нравилось, что герцог отнюдь не заискивает перед ним, а бывает порой так же прямолинеен и груб, как с последним маноло. Однако на Уруэнью всегда можно было положиться, и Фердинанд по-своему баловал его.
Вот и сейчас он ждал, когда герцог появится с ворохом утренних новостей, которые всегда касались ночных поножовщин, соблазненных монахинь, задушенных собак и прочих мерзостей, на какие был падок принц.
Когда Уруэнья вошел, Фердинанд курил, стряхивая пепел сигары прямо на ковер, и в его слегка косивших глазах застыли безразличие и скука.
Герцог, не спрашиваясь, сел за стол и закинул в рот пару маслин, запив их дорогим чаколе[91] прямо из бокала принца.
— Что же ты молчишь? — не выдержал Фердинанд.
— А жду, чтобы вы заговорили первым.
— Дождался?
— Разумеется. И за это у меня есть для вас забавная штучка.
Фердинанд расхохотался смехом, похожим на клекот попугая, подражающего человеческому голосу.
— Неужели ты держишь за дверью какую-нибудь красотку, которую вытащил из притона, оприходовал и теперь готов поделиться со мной?
— Об этом не стоило бы и говорить, — усмехнулся герцог. — Нет, здесь вещичка поинтересней. Помните, не так давно мы вернулись от монастыря Сан-Блас на гвардейской кобыле, взамен чего я послал обездоленному нами сержанту лошадку из ваших конюшен?
— Ты даже не поставил меня об этом в известность, мошенник!
— Не важно. Так вот, пару дней назад эта лошадка — между прочим, чистокровная аравийка, из самого Сайхута! — как ни в чем не бывало, явилась обратно!
— И что все это означает? — равнодушно спросил принц, все еще думая, что главная новость герцога заключается совсем не в этом. Но герцог упорно продолжал.
— И при этом никто не пришел за ней, и не потребовал обратно.
— Ну и что? — продолжая безучастно пыхтеть сигарой, тупо спросил Фердинанд.
Уруэнья сам налил себе второй бокал.
— А то, что этот сержантишка пропал.
— Но малый пропал, уехав к вашему достославному кузену-бастарду.
— Что?! К этому дылде святоше дону Луису?! С каких это пор Вальябрига сует нос в дела гвардии?! Да и зачем он… — но тут вдруг у Фердинанда мелькнула и своя мысль. — Уж не копает ли его преосвященство под меня яму?
— Не знаю, не знаю, Ваше Высочество, — задумчиво ответил Уруэнья. — Однако, парень оказался не прост. Ему удалось бежать от его высокопреосвященства.
— И где он сейчас?
— Увы, об этом не знает никто.
— Найди мне его, Уруэнья! Из-под земли достань…
Несколько дней Педро провел, знакомясь с огромным невидимым королевством мадридских нищих. Даже для него, уже немало повидавшего на своем небольшом веку, пообщавшегося и с разбойниками больших дорог, и с контрабандистами, этот своеобразный и пестрый мир стал настоящим открытием. Тайные тропы из старого винного подвала шли по всей столице, связывая тысячами нитей голодраное сообщество страны. Там имелась своя жесткая иерархия, своя гвардия и свои фавориты. Положение Гедеты или, как ее называли все за ту постоянную печаль, что хранило ее суровое лицо, старой Сауко, было не столь высоким, сколь надежным и уважаемым. Все признавали за ней твердость духа, ясность мысли и долгую жизнь, прожитую среди благородных, и потому одного ее слова, сказанного о Педро, оказалось достаточно, чтобы его безоговорочно приняли в сообщество. Кроме того, блестящее владение любым оружием и располагающая внешность еще нигде и никогда не являлись помехой.
Педро, которого уроки дона Гаспаро, а особенно учителя Су, привели к мысли, что внешняя сторона жизни имеет для человека духа ничтожно малое значение, с легкостью смирился с отсутствием удобств и даже некоторой роскоши, к которым привык за последние годы. Он мгновенно засыпал, завернувшись в капу, ел грубую пищу и носил лохмотья так, будто никогда в своей жизни ничем другим и не занимался. Первые несколько дней юноша просто отсыпался в подвале какого-то особняка, куда шел ход из старого винного погреба. Подвал был оборудован даже с комфортом: кровать, стол и непонятно откуда взявшееся роскошное вольтеровское кресло. Несколько раз Педро пытался заговорить с Гедетой о том, как она жила все эти годы после исчезновения из Бадалоны, и куда, собственно, она тогда исчезла, но дуэнья бросала на юношу строгий, полный скорби взгляд и переводила разговор на другую тему. Правда, Педро было не так-то легко заставить отказаться от любого его намерения, и вот однажды, не выдержав настойчивости расспросов, Гедета подошла к нему вплотную, положила на плечи высохшие руки и сказала тем властным голосом, каким когда-то разговаривала с босоногим мальчишкой на улице Ахо: