спел в самое время: два человека из последних сил отбивались от наседавших на них пятерых оборванцев.
— На помощь! На помощь! — слышался хриплый полузадушенный фальцет, заглушаемый градом ударов. Педро ринулся в самую гущу драки и без труда расшвырял нападавших, вооруженных только дубинами и парой коротких ножей. Трое убежали, но двоим пришлось нанести достаточно серьезные раны. Впрочем, по их крикам и стонам было ясно, что они вполне живы. Педро быстро осенил себя широким крестом.
— Хвала божьей матери дель Пилар! — выдохнул он и повернулся к тем двоим, что вставали теперь с земли, изрыгая проклятья и отряхиваясь.
— Сколько раз я говорил тебе, подонок, чтобы ты находил места поспокойней! — ярился тот, что был поменьше ростом и поплотнее.
— Но, в конце концов, только это еще может по-настоящему разгорячить вашу кровь, — отвечал второй. — Ведь к девкам вы давно холодны.
— А если бы нас прирезали здесь, как кроликов? — не унимался первый.
Педро, демонстративно вытерев наваху о полу бархатной куртки, спокойно приблизился к спорящим.
— Позвольте мне предложить вам свою помощь, Ваше Высочество, — обратился он с низким поклоном к тому, что поменьше.
— Как, ты знаешь, кто я?! — изумился Фердинанд, потирая вздувшееся плечо. — Проклятая страна — нигде невозможно скрыться от своих верноподданных!
— Долг верноподданных — хранить своего короля и его семью, — спокойно ответил Педро и поклонился еще раз. Его иссиня-черная борода сверкнула в свете выплывшей из-за туч луны. — Я пойду сзади на расстоянии нескольких шагов и буду гарантировать Вашему Высочеству полную безопасность до самого дворца.
— Хорошо, малый. Мы сумеем отблагодарить тебя, — усмехнулся Уруэнья и вдруг подошел поближе к неожиданному охраннику. — Э-э! Да мне, кажется, знакома твоя разбойничья физиономия, приятель! Ну-ка, повернись. — Педро послушно сделал строевой разворот на сто восемьдесят градусов. — Точно! Вы не поверите, дон Фердинанд, но перед нами тот самый беглый сержантишка… — Инфант мгновенно напрягся, — …который улизнул от этого выскочки святоши.
Педро стоял и спокойно смотрел на принца. Пока все развивалось именно так, как ему было нужно, но он все-таки решил подстраховаться.
— Я надеюсь, Ваше Высочество, вы не выдадите меня церковникам.
— Вот уж нет, — прохрипел принц. — Но надеюсь, что ты…
— Более преданного слуги вам будет не найти во всем мире, — склонился Педро, сверкнув при этом глазами на Уруэнью.
Фердинанд ехидно захихикал.
— Вот и отлично.
— Но чем ты теперь занимаешься и почему в таком виде? — подозрительно сощурил глаза герцог.
— Светает, — напомнил Педро. — Нам лучше добраться до места, пока не появилась четвертая стража. История моя недолга, и, если она действительно заинтересовала вас и его высочество, я охотно расскажу вам все по дороге.
— Пусть он проводит нас, — распорядился инфант, и вся троица бодро зашагала в направлении королевской резиденции.
— Давай, рассказывай, — добавил Уруэнья, своим тонким нюхом придворного интригана уже чуявший какой-то интересный оборот событий.
И Педро, не жалея красок, расписал им историю о том, как его преследует кардинал де Вальябрига. Он поставил на карту ненависти Фердинанда к человеку, сначала справедливо лишенному титула инфанта, а затем получившему его, да еще и благодаря колбаснику Годою — и не ошибся.
— Этот ублюдок посмел покуситься на гвардейца короля?! В конце концов, гвардия — единственное, что еще не подчиняется этим крысоловам в сутанах! — кипятился Фердинанд.
— Но за что тебя так преследует его высокопреосвященство? — осторожно поинтересовался хитрец Уруэнья.
— Ах, Ваше Сиятельство, — вздохнул юноша. — Несколько лет назад… — И тут он наплел трогательную историю о том, как Вальябрига, проезжая через их городок под Уэской и остановившись в богатом трактире, положил глаз на очаровательную дочку хозяина, которая была его, Педро, невестой. — Рассказывая эту небылицу, он почти верил в собственные слова. Как легко это могло быть на самом деле! Как прекрасно могла бы сложиться жизнь дочери трактирщика Клаудии и бравого сына алькальда Педро… И тогда ему пришлось выкрасть девушку и спрятать ее у дальних родственников, а самому завербоваться в солдаты, дабы избежать гнева всесильного кардинала. — Но вот кардинал случайно увидел меня в карауле дворца герцогини Осунской, когда там давалось представление, на котором присутствовали и его величество и… Словом, теперь я дезертир, которого ищут все, кому не лень, а пуще всех — святая инквизиция.
— Узнаю мерзкие привычки моего дорогого кузена, — скривился инфант.
— Девчонка, видно, была и впрямь хороша! — рассмеялся Уруэнья.
— При чем тут девчонка, когда бастард позволяет себе третировать мой народ?! Разрушать королевскую гвардию! — все дальше уходил в своем раздражении принц Астурийский. — Только король имеет право бранить и награждать, унижать и миловать. Я не позволю! Я укажу этому выродку его место! — Внезапно он остановился и схватил Педро за плечо. — Отныне ты можешь ничего не бояться — я беру тебя под свое личное покровительство — покровительство настоящего инфанта Испанского! Ты, как я вижу, парень, не промах, будешь… — Фердинанд вспомнил пронырливого Браулио, валета Годоя, которого знал весь двор, и решил завести себе такого же, а, может, даже и лучше, — … моим валетом. Следуй за нами.
И с этих пор Педро стал своим человеком в покоях принца. Фердинанд, следуя просьбе самого юноши, окрестил его новым именем — Санчо Арандано[93], и новоиспеченный Санчо стал незаменимым фактором во всех сомнительных предприятиях инфанта, которым молодой уроженец Каталонии сумел придать немало новых острых ощущений.
Граф Аланхэ, одетый в шелковый халат на беличьих шкурках, полулежал на диване в своем кабинете, окна которого выходили прямо на плац. Там, во всех направлениях рассекая воздух косыми линиями, бесновался дождь со снегом, который неожиданно бывает в Мадриде поздней осенью. Бешеная пляска струй доставляла ему какое-то странное наслаждение, и он, не отрываясь, смотрел в окно. Еще со вчерашнего дня после стакана мансанильи, выпитой в дешевом кабачке, у него разболелась голова, и хотя теперь от боли осталась лишь некая тянущая пустота, капитан предпочел сказаться больным. Он любил одинокие дни в своей казенной квартире, ради которой отказался от прекрасного дворца у моста Валькарке, пропахшего сладковатым запахом жженого сахарного тростника — у предков Аланхэ по материнской линии были обширные владения на Ямайке. Граф Гарсия Хоакин де Алькантара Доминго де Аланхэ, шестнадцатый маркиз Харандилья имел за своей спиной слишком длинный ряд безупречных предков, чтобы обращать внимание на какие бы то ни было бытовые условия; он везде был равен себе. Именно потому, что он обладал столь безупречной кровью, ни в одном поколении не подпорченной ни африканскими арабами, ни морисками[94], ни евреями, он мог себе позволить запросто общаться со своими солдатами, свысока разговаривать с придворными и предпочитать простую казенную квартиру наследственному дворцу.
Он родился в самом сердце Севильи и был единственным, очень поздним ребенком пятнадцатого маркиза Харандилья, известного тем, что не спускал Карлосу Третьему ни одной ошибки в охоте с гончими, которую король очень любил. Бледный хрупкий пепельнокудрый мальчик проводил целые дни один в огромном замке матери, построенном в горах Альпухарры после того, как ее предок в 1570 году выбил оттуда морисков. Замок по-прежнему отличался неприступностью и мрачностью, но маленькому Гарсии он казался настоящим раем; там царила его фантазия. С детства он разрывался между учебой и войной, то с головой уходя в божественную латынь и лукавые пьесы де Вега, то до изнеможения штурмуя рвы замка и рубя игрушечным мечом тыквы, словно головы мусульман или французов. Родители не препятствовали ему ни в чем и ни к чему не принуждали, и к пятнадцати годам дон Гарсия превратился в разумного, зрелого не по годам юношу с несколько необычной для южного испанца внешностью: пепельные волосы, стальные огромные серые глаза на смуглом, но бледном лице и узкая, как у женщины, кость. Однако это впечатление изнеженности было крайне обманчивым; дон Гарсия, хотя и мог вдруг порой занедужить от малейшего сквозняка, при необходимости умудрялся не спать по пять суток кряду, скакать на лошади по десять лиг без остановки и в совершенстве владел не только шпагой, но еще и палашом, и дагой.
Во время первой войны с французами, он совершенно открыто заявил отцу, лежавшему тогда уже при смерти, что отправляется в Руссильон, и действительно уехал туда простым волонтером. А через три месяца дон Гарсия уже получил чин сержанта и серебряную шпагу за храбрость. Отец перед смертью, однако, успел выхлопотать для него чин лейтенанта, и юного графа тотчас отозвали в Мадрид для несения службы в королевской гвардии. Там он сразу отказался от возможности жить во дворце, выбрав место рядом с казармой своих солдат. Последние его не просто любили, как любили Мануэля Годоя, то есть всегда были готовы выпить и посмеяться крепкому словцу генералиссимуса, а испытывали к нему какое-то нежное сокровенное чувство, которое заставляет не столько говорить, сколько думать о человеке с уважением. Женщины же, поначалу роем вившиеся вокруг необычного юноши, в конце концов, пасовали, постоянно натыкаясь на ледяной взор дымчатых, словно созданных не из плоти, а из топаза, глаз. Все они скоро оставили свои суетные помышления относительно этого странного новичка и создали графу в свете репутацию холодного бессердечного зазнайки. Привлечь его внимания не смогла даже любвеобильная герцогиня Альба, сопротивляться которой не мог ни один мужчина; она, однако, не присоединилась к хору отверженных, а всегда отзывалась о молодом Аланхэ с большой симпатией. Единственной светской женщиной — ибо с обитательницами окрестностей столицы дон Гарсия находил общий язык без труда — которой удалось быстро приручить юного лейтенанта, оказалась герцогиня Осуна, сделавшая это, как утверждала злая молва, отнюдь не женскими чарами, а мужским умом и образованностью. Как бы то ни было, отношения стареющей герцогини и странного юноши довольно быстро переросли в крепкую дружбу. Аланхэ даже был в курсе всех начинаний герцогини, включая и ее сельскохозяйственные новшества. Их слегка отдаляло друг от друга лишь то, что Аланхэ видел в отношении к нему Осуны сильное материнское начало, а она несколько досадовала именно на его сыновние чувства. Однако все это с лихвой перекрывалось блестящим интеллектуальным общением и горячей любовью обоих к Испании.