Когда герцогиня представила юноше, уже получившему за свои выдающиеся заслуги чин капитана, свою очередную протеже, маленькую француженку, та очень ему понравилась своей непосредственностью и откровенностью. И если бы не та роковая, столь поспешно высказанная ей фраза, свидетельствовавшая об ее ослеплении Годоем, то она, пожалуй, могла бы стать второй женщиной Мадрида, на которую граф Аланхэ обратил бы свое внимание. Однако врожденная брезгливость аристократа к выскочке-фавориту оказалась слишком сильна в доне Гарсии — она сразу же заглушила в нем всю симпатию к девушке. Правда, он не стал ни презирать ее, ни считать по-женски менее привлекательной, но в его сердце закралась жалость — чувство, которое, в конце концов, убивает любовь.
Сам еще совсем юноша граф почему-то часто вспоминал то утро на берегу Мансанареса, когда в жемчужном свете, шедшем от воды, она стояла перед ним в кружке играющих в жмурки, и всем своим существом излучала стремление к настоящей жизни, которую он уже отчаялся найти в других женщинах. Это стремление так и рвалось из ее дерзких глаз и упоительно манящего даже сквозь ткань тела. Но этот волшебный миг, миг, который мог перевернуть его жизнь, оказался слишком мимолетным. Уже в следующее мгновение появился этот мужлан в мундире гвардейского кирасира и затмил чистый божественный свет тяжелым облаком животных страстей. И почему-то ярче всего запомнил Аланхэ ту ножку в плоской французской туфельке, что выглянула из-под муслина, когда девушка безжизненно повисла в руках Годоя. «Если девушка ножку покажет, жди, скоро «да» тебе скажет», — крутился у него в голове неуместный припев старой тонадильи, и от этих слов у него снова мучительно заныла голова.
Разумеется, если бы не последние события с исчезновением этой странной троицы, он без труда сумел бы сделать над собой усилие и забыть француженку. Однако теперь дон Гарсия оказался вовлеченным в непонятную и, видимо, нехорошую историю, в которую попали три вполне симпатичных ему человека. И гордая свободная кровь Аланхэ закипала при одной только мысли о том, что самые ненавистные ему в столице персоны: сластолюбивый временщик и высокородный святоша, хуже того, иезуит — торжествуют над ними. Но что, кроме подчеркнутого презрения, может противопоставить им он? Впрочем, дон Гарсия понимал, что этот вопрос формален и пуст. Гораздо сильнее его грызло желание понять, откуда и зачем появилась в Мадриде французская дворянка Женевьева де Салиньи в сопровождении двух явно простых испанских парней? Офицерский чин из рук премьер-министра для Хуана Мартина не удивлял графа: человеку, снимавшему министров прямо из постели королевы, ничего не стоит пожаловать простому парню то, что дается только дворянам и только за определенные заслуги. Не удивляло его и столь быстрое падение девушки: она была слишком юна и слишком честна — такие не сопротивляются для приличия, а Годой все же действительно обладал сильным мужским обаянием. Но когда эта троица успела столкнуться с Вальябригой, причем так, что теперь его высокопреосвященство готов тратить свое драгоценнейшее время на поимку какого-то простого сержанта?
Дон Гарсия позвал вестового и приказал ему принести латуковых пилюль[95], а заодно и бутылку лучшего алеатико[96]. Приняв и то, и другое, он снова лег на диван и стал смотреть на пустынный плац, где теперь месил жижу его взвод, еще совсем недавно лишившийся двух лучших сержантов. «Надо было хотя бы узнать, где теперь можно его найти», — усмехнувшись над своим собственным высокомерием, подумал Аланхэ. О француженке он больше думать не стал.
Дон Мануэль вновь оказался на коне — и кому какое было дело до того, каким именно образом он вернул себе положение первого человека при дворе?! Разумеется, пришлось пережить несколько неприятных мгновений, но, в конце концов, Мария Луиза все-таки опытная женщина и знает толк в наслаждениях. А уж большое или малое удовольствие получает он от объятий «жирной пармской коровы», как зовет ее Альба, это и вообще его личное дело.
Главное, что вновь удалось наладить мирные отношения с Францией и при этом даже весьма польстить самолюбию королевской четы. Ведь после того, как Наполеон, взяв Италию, прогнал из Пармы их племянника, Карлос Четвертый и Мария Луиза, наконец-то, впервые смогли реабилитироваться. Годой договорился с Наполеоном через его брата Люсьена об образовании нового королевства Этрурии в Тоскане, на трон которого был посажен другой зять испанской королевской четы — и Мария Луиза была весьма довольна, что ей удалось пристроить еще одну из своих дочерей, Карлоту. Правда, никто в Аранхуэсе старался не думать о том, что за эту сомнительную честь пришлось отдать Франции испанские владения в Луизиане. Но туда из-за конфликта с англичанами давно уже стало трудно добираться; британский флот блокировал все пути. Да и что, в самом деле, пусть французы сами разбираются с этими вечно всем недовольными и воинственными индейцами, если им не лень. А, кроме того, еще неизвестно, удастся ли неугомонным французам удержать американские колонии в своей власти: ведь из своей благодатной страны их пытаются изгнать не только индейцы, на эти земли претендует еще и Англия.
Словом, так или иначе, но Годой вновь торжествовал. Торжествовала и Клаудиа, столь успешно начавшая свое восхождение при испанском дворе. Теперь она больше не сомневалась в том, что ее пребывание в безвестности, на положении очередной фаворитки Князя мира скоро придет к концу. Но время открытого появления все же еще не наступило. Прежде нужно было достичь того, чтобы Годой вновь занял ведущее положение при дворе, иначе она не сможет открыто назвать свое имя и, таким образом, став повсеместно известной, призвать ко двору отца, если, конечно же, тот еще жив. С таким шагом не стоило торопиться. Но уже одна мысль о том, что давняя мечта отца, в чудесное спасение которого девушка все еще очень хотела верить, наконец, сбудется, радовала ее несказанно. Не раз долгими вечерами, просиживая одна в ожидании своего блистательного возлюбленного, Клаудиа представляла себе, как отец, влачащий где-нибудь печальное нищенское существование, вдруг случайно, на площади или в лавке, узнает о том, что Клаудиа де Гризальва стала первой дамой королевства, и что она призывает своего отца явиться в королевский дворец и занять подобающее его положению место… И как будет счастлива она сама, когда однажды вдруг услышит, как дворецкий объявляет, что ее аудиенции просит сам сеньор Хосе Рамирес де Гризальва!..
В тот вечер Клаудилья как раз мечтала о своей будущей встрече с отцом, когда Мануэль неожиданно явился раньше положенного, и лицо его было мрачнее тучи.
— Что-то случилось, любимый? — девушка, сразу ощутив какую-то темную волну, шедшую от возлюбленного, поднялась ему навстречу с кушетки. Такие кушетки совсем недавно ввела в парижскую моду знаменитая мадам Рекамье, и Годой, разумеется, тут же заказал своей девочке такую же.
— Представляешь, милая моя малышка Жанлис, эта чертова кукла, ненасытное чудовище Наполеон, которому никак не сидится спокойно, взбесился окончательно!
— Что же… Чего он хочет?
— Поверишь ли, он требует, чтобы я немедленно объявил войну Португалии! А ведь король с королевой ни за что не согласятся идти войной против собственной дочери.
— Да, положенье, честно говоря, у тебя незавидное. Но слишком унывать тоже не стоит, Мануэлито. Ведь ты же сам недавно говорил мне, что в политике всегда можно что-нибудь придумать — и самую неприятную ситуацию превратить в самую приятную.
— Говорить я, разумеется, говорил, но имел в виду все-таки не такую идиотскую ситуацию, когда тебе велят объявить войну, а в противном случае объявят войну тебе. Люсьен даже откровенно признался мне, что все его попытки хотя бы немного попридержать резвость брата окончились крахом, и Наполеон уже выслал к нашим границам передовой отряд.
«Какой молодец, этот маленький корсиканец! — с невольным восхищением подумала Клаудиа. — Именно так и надо всегда действовать». Но вслух сказала:
— Но ведь в политике всякое требование выдвигается не просто так, а ради достижения каких-то конкретных результатов. Чего именно Наполеон хочет теперь? Ведь не завоевать же Португалию в самом деле — иначе он просто сделал бы это сам, опыта и… таланта у него достаточно.
— Да, он не хочет просто завоевать Португалию, ты совершенно права. И не нам он хочет ее подарить, обещая в случае военного конфликта военную поддержку…
— Которой, скорее всего, не окажет, — в тон ему добавила девушка.
— И это верно.
— Так чего же он, в таком случае, добивается?
— Ему нужно, чтобы Португалия закрыла свои порты для англичан. Как ты знаешь, британцы вовсю используют их как базу для ведения военных действий против Франции на континенте.
— А тебе не кажется, что требования Первого консула вполне логичны? Он требует у своего союзника, чтобы тот уговорил своих родственников не вредить ему — вот и все. По-моему, разумно.
— Да ты что? Как я их уговорю?
— А хотя бы точно так же, как Наполеон Бонапарт уговаривает тебя.
— То есть…
— То есть, на самом деле никто не хочет без особой нужды ввязываться в войну. Не хочет этого сам Наполеон. Не хочет и Португалия. Вышли к границам передовые части, а через дипломатов пошли неофициальную ноту, в которой предупреди Карлоту, что лучше пусть они с мужем подчинятся требованию родителей и останутся у власти, чем доведут дело до серьезного военного столкновения с Наполеоном. А также объясни их величествам, что в результате такого столкновения им все равно придется не только закрыть порты для англичан, но и лишиться трона, — спокойно предложила Клаудиа и на миг прижалась щекой к мундирному шитью. Но не успел Мануэль обнять ее, как девушка снова отстранилась и добавила с какой-то непонятной ему злостью. — Или стукни кулаком по столу и скажи этому Наполеону, чтобы он перестал совать свой нос в дела Пиренейского полуострова! — И после этих слов испытующе взглянула в глаза своего облеченного бременем нелегкой власти возлюбленного.