Мануэль опешил и от последних слов, и еще больше от странного жадного взгляда Клаудии. Ему всегда хотелось выглядеть в глазах своей славной маленькой девочки важным и достойным государственным мужем, но сейчас он ясно почувствовал, что не сможет поступить так, как советует ему поступить истинно испанская гордость. И в тот же миг ему вдруг стало пронзительно, до боли ясно, чего именно ждут от него в стране. И почему именно так не любит его народ Испании, причем, чем дальше, тем больше. Но изменить ни своего поведения, ни государственной политики он уже не мог. Слишком глубоко и слишком давно погрязла Испания в соглашательстве с революционной Францией. После стольких лет развала и коррупции ему просто не успеть мобилизовать армию, тем более, теперь, когда передовые отряды самой мобильной на свете армии, имеющей богатый боевой опыт и прекрасных решительных полководцев, уже стоят у границ Испании. Стоило один только раз отступить перед этими воинственными фанатиками, и теперь придется отступать все дальше и дальше…
Но ведь зато в их стране уже столько лет царит мир! И, кто знает на самом деле, что для нее лучше? Нет уж, он истинный Князь мира и не свернет с этого пути, как бы ни давили на него обстоятельства. Когда-нибудь далекие потомки верно поймут его по-настоящему добрые намерения по отношению к родной стране. А современники… Что ж, современники никогда не понимают своих героев. И, видя всю безвыходность своего положения, первый министр королевства пролепетал своей девочке с большими черными глазами, доверчиво смотрящими на него, что подобный ответ равносилен самоубийству, и что в результате здесь завтра же станет королем какой-нибудь очередной брат Наполеона. Сделал же он королем Италии Жозефа! А что может противопоставить ему Испания? Португалия в военном отношении слабый союзник…
— Да, дорогая моя малышка, — продолжал он уже более окрепшим голосом, — Португалия в военном отношении совершенно беспомощна, и ей достаточно лишь погрозить пальцем, чтобы она рассыпалась во прах…
— Ну, так и погрози ей пальцем, — спокойно прервала его Клаудиа, как бы давая понять, что больше здесь и говорить не о чем.
И Мануэль, правильно истолковав ее тон, забыл о государственных делах, сменив их на страстные объятия, в порыве неги называя Клаудиу своей музой, вдохновительницей, девой-воительницей и прочими наисладчайшими именами…
Для дона Мануэля наступил период лихорадочной деятельности. Это был один из счастливейших периодов во все продолжение совместной жизни Клаудии и Мануэля, решившего самостоятельно возглавить экспедиционный корпус, направляемый с угрозой вторжения в Португалию.
Никогда не забудет Клаудиа весь тот восторг приготовлений. Она заказала себе военный костюм, выбрав незаметную и удобную форму королевских егерей. Мануэль, смеясь, сам произвел ее в сержанты и только удивлялся, с какой быстротой она усвоила ружейные приемы, не говоря уже о стрельбе и владении шпагой. Вечерами они занимались стрельбой во внутреннем патио дворца, и когда, направляя ее руку, Мануэль другой крепко прижимал девушку к себе, ей казалось, что слаще мгновений она еще не переживала. Сеньор генералиссимус выехал раньше, во главе войск, а назавтра Хуан с эскортом из шести человек тайно вывез Клаудиу через другие ворота. На следующий день сразу за Кампаменто они соединились, и стройный егерь с выбивавшимися из-под суконной шапки волосами нырнул в огромную карету главнокомандующего…
Дорога шла через равнины Новой Кастилии, через горы Сиерры де Гуадалупе к благословенной земле Эстремадуры, прямо в Бадахос.
Все стояло в цвету, и фруктовые сады плавали в душистом молоке, которое розовело на персиках и грозилось задушить ароматом желтых бутонов наливающейся акации. Белыми и розовыми островами была окроплена сквозная зелень горных склонов. Казалось, цветут не только деревья, но и легким полдневным туманом цветет раскинувшееся впереди море.
Днями было уже жарко, и крупы лошадей лоснились потом. На стоянках лошади жадно тянули воду из ручьев под мшистыми арками крутых мостов.
Дорога змеилась впереди и в полдень пела пылью, а после заката становилась безмолвной от тяжелых рос. Ряд за рядом, светлея, вставали на западе горы.
Клаудиа любила эту поэзию дороги, навеваемые ей вольные мысли и безделье — сочетание сладости и легкой тоски. Где-то совсем далеко гремели и били волны отодвинутой дорожным бездельем судьбы. Настоящего не было, ибо было слишком много счастья. Мануэль! И больше никого — только бряцание уздечки, фырканье лошадей, узор восьми пляшущих копыт да сзади похрустывание осей обоза на поворотах.
Они ехали то шагом, вспоминая прошлое, которое, как казалось Клаудии, так неизбежно вело их друг к другу, то пускали лошадей рысцой, безвольно задумавшись и отдаваясь сиюминутной неге, то наддавали под гору, упиваясь ветром и пугая оглянувшихся случайных прохожих.
А ночами слышался лай собак, вдали мерцали огни маленьких вент, и было бесконечное счастье за тонкими холщовыми стенами военной палатки. Под утро их будил петушиный крик, и смыкалось воедино прошлое, настоящее и будущее. И огненная радость этого путешествия вдвоем, радость простой человеческой нежности — и мятный холодок неизвестности — все это придавало протекающим дням аромат какой-то неземной и в то же время насквозь земной и вечной прелести. Скоро впереди поднялись острозубые стены Бадахоса, затем влюбленные миновали границу, а дальше, как и ожидалось, бедные португальцы без единого выстрела покинули Оливенцу. Герцог Алькудиа, истинный Князь мира с триумфом вошел в этот приграничный город, где и принял благоразумную капитуляцию португальского монарха Жуана Седьмого. Все закончилось легко и просто, и главное — совсем без крови. Погода стояла прекрасная, португальцы встречали их едва не с радостью, и Клаудиа упросила Мануэля остаться здесь еще ненадолго — ей так хотелось остановить мгновение. Как-то вечером они вдвоем ужинали в саду за наспех накрытым походным столом, установленном на полковых барабанах. В воздухе разливался веселый аромат цветущих апельсинов, и нежные лепестки в изобилии падали на волосы, руки, одежду, пропитывая их радостью и желанием… Казалось, этому ароматному дождю не будет конца, но не успел еще заняться рассвет, как герцогу Алькудиа доставили письмо, посланное Марией Луизой из Аранхуэса. Прочитав поздравления с победой, Мануэль небрежно заглянул в конец, желая найти там обещания очередных наград и поместий, и вдруг нахмурился.
— Она требует тебя назад? — прикусила губы Клаудиа.
— Нет. На, прочти, — и он почти с отвращением передал ей листок.
В самом конце письма было следующее:
«Он умер от удара рогом прямо на арене, так что его не успели даже соборовать. Бык напал на него в тот момент, когда он собирался ударить его шпагой, разворотил ему грудную клетку, пропорол желудок до самой печени, разорвал посередке кишки и сломал с одной стороны четыре ребра, а с другой шесть, выпустил из него всю кровь, поднял на рога и держал. Многие ушли с площади, и я, друг мой Мануэль, тоже, не охотница я до коррид. Что-то теперь будет?»
Мануэль и Клаудиа молча переглянулись; дай Бог, чтобы эта новость оказалась единственной печалью Португальской кампании. Годой задумчиво присел на барабан, сминая апельсиновые лепестки. «Вот Пепе и дождался своего часа, — с грустью подумал он. — Двадцать четыре раза Петушок выживал после ударов рога, и вот… Сколько раз судьба может предупреждать нас? Неужели и мое нынешнее пребывание в Португалии есть тоже ничто иное, как предупреждение, и, в конце концов, однажды мне придется все-таки покинуть мою благодатную Испанию?»
Но Клаудиа, для которой Пепе был скорее символом, чем живым человеком, быстрее оправилась от грусти. Она коснулась золотых волос, убирая с глаз Мануэля упавший локон.
— Знаешь, мне действительно жалко королеву. Давай утешим ее… Давай пошлем ей в подарок венок, но не лавровый, как мужчине, а из апельсиновых веток! Я сама сплету прекрасный пышный венок, и гонец доставит его меньше, чем за сутки!
И они со смехом бросились ломать ветки, выбирая те, где были самые крупные и яркие соцветия.
Затем в Бадахосе, родном городе Мануэля, генералиссимус подписал невероятно выгодный для побежденного противника мир и получил от португальской стороны богатые дары. А когда победоносные испанские войска с триумфом вошли в Мадрид, королеву пронесли перед войсками в носилках, украшенных апельсиновыми ветвями, и на голове ее красовался изумительный венок из апельсиновых веток, хотя и изрядно увядший. И тогда эту войну окрестили Апельсиновой.
Король же от избытка чувств и, не зная, какой еще титул даровать своему любимому министру, истинному Князю мира, на этот раз окрестил его Адмиралом двух Индий, поскольку все остальные возможные титулы и звания давно уже были Годою присвоены.
Глава четвертая. Герцогиня Альба
После гибели Пепе Ильо герцогиню де Альба, или, как многие любили ее называть, «нашу Альву», словно подменили. Сначала она замкнулась, а через некоторое время неожиданно для всех заявила свои наследственные права на Сады Хуана Эрнандеса — излюбленное место отдыха и развлечений мадридцев. Здесь она принялась строить свой новый дворец Буэнависта, что, разумеется, оттолкнуло многих ее поклонников. По Мадриду начали распространяться обидные эпиграммы, вроде:
Нашей Альвы милый взор[97]
Ей несет один позор.
Однако герцогиня не обращала на это никакого внимания и упоенно продолжала строительство, горя желанием иметь свою Сикстинскую капеллу и свой Эрмитаж одновременно в одном еще большем, чем прежний, дворце.
И вот в разгар июля, когда весь двор по своему обыкновению отдыхал в Сан-Ильдефонсо, герцогине вдруг пришла в голову очередная взбалмошная мысль устроить в нескольких законченных залах своего еще недостроенного дворца изысканную вечеринку, на которую ей хотелось пригласить только наиболее знатных особ. Первое же приглашение она отправила в Аламеду, герцогу и герцогине Осуна.