— Куда прикажете ехать, мадмуазель: в королевский дворец или в ваши апартаменты? — Даже не пытаясь скрывать своей страсти, спросил Фердинанд.
— О, Ваше Высочество, вы необыкновенно любезны, и я всегда буду помнить о вашей доброте. Но ведь вечер еще не закончился, не правда ли? И, кажется, мы еще не попрощались с хозяйкой замка.
— Стоит ли так беспокоиться об этой Альбе — она-то о вас совершенно не беспокоится.
— Она — другое дело. Посудите сами, Ваше Высочество, кто я для нее? Тем более, если она, как вы утверждаете, действительно поверила в этот вздор.
Фердинанд едва удержался, чтобы грубо не схватить девушку и не бросить ей прямо в соблазнительно спокойное лицо: «А разве это неправда?» Ему вообще уже начала надоедать эта игра. И он уже давно бы сбросил все эти тяжкие оковы галантности и вел себя в привычной грубой и откровенной манере. Но принц Астурийский был далеко не так глуп, как считал двор во главе с его августейшими родителями — он понимал, что этим сразу же оттолкнет от себя еще неопытную девочку, возможно, впервые в жизни оказавшуюся в таком высоком обществе и… в таком щекотливом положении. И Фердинанд всеми силами старался вести себя в соответствии с ее романтическими представлениями об особах такого высокого ранга, как он. А потому лишь почтительно заметил:
— Каждый верит в то, во что ему больше всего хочется верить.
Странная, шествующая почти в танце пара неуклонно приближалась к недостроенной ротонде, за колоннами которой, затаив дыхание, стояли Педро с Хуаном. Клаудиа, которая, несмотря на всю сложность своего положения, не переставала внимательно замечать все вокруг, в этом явно обыгрывала принца, ничего и никого, кроме своей очаровательной спутницы, не видевшего. И этим обостренным восприятием, которое возникает у впечатлительных и тонких натур в минуты опасности или высшего напряжения сил, она отчетливо ощутила, что за ними кто-то наблюдает. Поэтому, поравнявшись с ротондой, девушка вдруг остановилась и сказала:
— Ах, Ваше Высочество, вы только посмотрите, какое сегодня небо! Какие звезды! И все они сияют так ярко, что не предпочесть ни одну!
Принц поднял голову, увидел на редкость удачное расположение звезд и, будучи человеком, по-своему увлекающимся, стал демонстрировать своей спутнице прекрасное знание звездного неба, указывая и называя созвездия. Клаудиа поддакивала и ахала, пытаясь улучить момент и встать к ближайшей колонне так, чтобы можно было увидеть ее обратную сторону. Вокруг царила полнейшая тишина, но чутьем девушка знала, что в ротонде кто-то есть. Кто-то болезненно и жадно следит за каждым ее движением, впитывает каждое слово, каждый шорох платья. И это мог быть только мужчина. Клаудиа понимала, что поскольку гвардия еще стоит на своих постах, этим человеком вполне мог быть и Хуан, но… Хуан не стал бы прятаться, а в своей обычной манере встал бы где-нибудь на ступенях и откровенно смотрел на них, словно исполняя долг службы. Но кто же тогда? Неужели… Вальябрига? Нехороший холодок пополз у нее по спине — от представителя святой инквизиции можно ожидать чего угодно, и если он не стоит там сам, то там вполне мог оказаться один из его клевретов. Несколько секунд молчаливой борьбы — и от нее снова не останется и следа, как после отправки в монастырь… Клаудиа инстинктивно схватилась за рукав увлекшегося принца, и в этот момент как спасение и надежда до нее донесся едва различимый шепот, одно дыхание:
— Клаудиа…
Педро! Педро! Бог услышал ее! И в следующее же мгновение неожиданный прилив бодрости и отваги буквально пронизал все ее существо.
— Ваше Высочество, как я вижу, вы настоящий знаток звездного неба, — оживленно подхватила она и вдруг еще более звонким голосом продолжила: — Когда со мной рядом такой надежный друг, я не боюсь ничего на свете! Пойдемте же, Ваше Высочество, разыщем наших нескромных заговорщиков и выразим им свое глубочайшее… почтение.
Каждый из трех молодых мужчин принял комплимент Клаудии на свой счет. Принц был чрезвычайно польщен таким доверием и, довольный сверх меры, бубнил себе под нос, что теперь никому не даст в обиду эту очаровательную девочку. Хуан посчитал, что их подопечной хватило сообразительности, и она догадалась о его присутствии в этой темной недостроенной ротонде: ведь Клаудии еще ничего не известно о новой роли Педро. И только Педро, безошибочно чувствуя любящим сердцем, точно знал, что слова эти были обращены лишь к нему одному. Ощущение необычайного восторга и настоящего счастья переполнило все его существо, однако он не выдал этого чувства ни одним мускулом даже стоящему рядом Хуану.
Принцу Астурийскому совсем не хотелось покидать столь романтическое место и снова встречаться с ненавидимыми им в равной мере Альбой и Мануэлем, однако, подбодренный таким дивным заявлением своей очаровательной, как выяснилось, сверстницы и увлеченный ее оживленным порывом, он не смог устоять и тоже едва не бегом бросился с ней обратно во дворец.
Педро с Хуаном многозначительно переглянулись, снова уселись на кипу досок и надолго задумались каждый о своем.
А Клаудиа с Фердинандом тем временем уже взбегали по горделиво возвышающемуся на фоне темного неба парадному входу дворца.
И, поднимаясь при трепетном свете факелов по величественной парадной лестнице, ведущей во внутренние покои, девушка вновь восхитилась мрачновато поглядывавшими на нее со стен портретами кисти великих испанцев Хосе Рибейры, Франсиско Сурбарана и Диего Веласкеса, которых в просторных коридорах сменили игривые гобелены Гойи. Его яркие желтые и красные цвета смотрелись особенно тревожно в гудящем неровном факельном свете…
— Ну, а теперь можешь отправляться к другим своим женщинам, — вдруг охладила никак не угасавший пыл Годоя Альба и, посмотрев в его внезапно ставшие печальными глаза, добавила с усмешкой: — Если они еще ждут… тебя.
— Но, Каэтана, от тебя невозможно оторваться… — вздохнул Мануэль, давно все понявший и только оттягивавший время. Вокруг было тихо, как в склепе, и влажный холод нежилого помещения стоял в воздухе, даже несмотря на июльскую жару. Тело быстро остывало от ласк, и Мануэль невольно поежился. От Альбы не ускользнуло это движение.
— Не хочешь уходить? Еще бы! — невесело рассмеялась она. — Ведь за этими дверьми тебя ожидает такая бездна удовольствия…
— Я вижу, ты совсем не любишь меня, — грустно признался Мануэль, встал и начал медленно собирать разбросанную по алькову одежду. Наконец, он оделся, но ощущение могильной промозглости не исчезало.
— О, мой вечный и сиюминутный Мануэлито! От кого бы мне и слышать о любви, но только не от тебя. Иди же, возможно, по неопытности малышка еще простит тебе эту пару часов отсутствия.
В нас, верно, бес посеял
Зерно раздора,
Но тем желанней ласка,
чем злее ссора!
— неожиданно пропела Альба, не скрывая издевки и откровенно не спеша вставать.
— Жаль, мы могли бы быть замечательной парой…
— Парой, Мануэлито? Ты и впрямь не шутишь? Или, может быть, ты все же хотел сказать — четверней, квадригой, или лучше… цугом? О, любвеобильный государственный муж! Скажи-ка мне, мой милый, могу ли я рассчитывать хотя бы на роль старшей наложницы? Или, быть может, ты предложишь мне тайно обвенчаться, как с Пепой? — все сильнее смеялась герцогиня.
— Ты только смеешься надо мной.
— Только смеюсь? А разве то, чем мы с тобой сейчас занимались, тебе не понравилось?
— О, Каэтана…
— А если я попрошу тебя плюнуть на всех остальных гостей и остаться со мной до утра?
— Ах, Каэтана…
— Боишься, сеньор Двуликий Янус! Боишься, что эта монашка сбежит и от тебя.
— Но, Каэтана…
— Быстро же ты доказал мне свою любовь, подонок.
Последнее слово Альба произнесла зря — Годой не относился к тому роду мужчин, которых возбуждают подобные обращения; он ценил в страсти откровенность и хотя бы на полчаса самые добрые чувства друг к другу. Дон Мануэль пригладил волосы, встряхнул кружева манжет, и голос его прозвучал уже безразлично, если не холодно:
— Ваше Сиятельство, пора выйти к гостям. Наше отсутствие и так уже слишком затянулось.
— Трус, бабник! Отвернись, дай мне одеться — не хочу доставлять тебе этого последнего удовольствия. И имей в виду, я отпускаю тебя сейчас лишь потому, что мне слишком не терпится посмотреть, как ты будешь ползать на брюхе перед своей смазливой девчонкой.
Герцогиня Альба хотела было добавить «на глазах у Пепы и у Чинчон», но сдержалась, ибо прекрасно понимала, что обе эти дамы, скорее всего, уже удалились, обрадовавшись возможности не прощаться с хозяйкой дома.
В столовой, куда вышел Мануэль, никого не было, и последние свечи догорали, то и дело поднимая призрачные спирали умирающего дыма. Где-то, видимо, в другом конце дворца, уже приступили к работе плотники, и удары их топоров или молотков неприятно отдавались по всем помещениям, вдруг почему-то напомнив Годою звук вбиваемых в крышку гроба гвоздей.
— Проклятая тварь! — выругался он и почувствовал, что отчаянно мерзнет. Подойдя к столу, он, не глядя, взял первый попавшийся бокал и сделал хороший глоток портвейна. Озноб ушел, но какая-то тяжесть все еще продолжала давить на широкие плечи Мануэля.
«Ради чего она устроила эту комедию? — подумал он. — Неужели лишь для того, чтобы насолить не имеющей к ней никакого отношения бедной девочке?» При воспоминании о Женевьеве Мануэль болезненно поморщился — он не хотел причинить ей зла, но как объяснить восемнадцатилетней женщине, что физическая измена не… Додумать эту замечательную мысль он не успел: в столовой неожиданно появились Фердинанд и Клаудиа, причем, со стороны, явно противоположной той, куда уводила их Альба.
— Как неудачно, что вы отстали от нашей экскурсии — дворец удивительно не похож на… — начал растерявшийся Мануэль, но за спиной его послышался шорох платья, и резкий голос Альбы произнес: