— Оставьте, Годой, — усмехнулась герцогиня, внимательно разглядывая сразу же остановившуюся девушку. — Я думаю, они не столь любопытны, как вы, и не с таким пылом интересуются интимными деталями моего туалета.
— Вы хотите сказать, Ваше Сиятельство, — вдруг с улыбкой обратилась к ней Клаудиа, — что демонстрировали его сиятельству ваш гардероб?
— Ах, моя милая, — рассмеялась Альба, — до гардероба мы даже не дошли. Его сиятельству хватило и того, что на мне…
Фердинанд незаметно отошел в сторону и с большим любопытством стал наблюдать за происходящим. Он прекрасно понимал, что уж его-то эти господа стесняться не станут и предвкушал редкостное развлечение.
— Дорогая, герцогиня шутит, — задыхаясь от ярости, прервал Альбу Мануэль. — Мы в самом деле решили осмотреть и альков…
— Где наш непобедимый генералиссимус проявил такое горячее любопытство, что постель, пожалуй, до сих пор еще пышет жаром, — все так же смеясь и не сводя глаз с Клаудии, продолжала герцогиня. — Но, кажется, уже поздно, а наш десерт так и остался нетронутым. Я думаю, не стоит возвращаться к несколько неудачному началу — лучше перейдем в одну из малых гостиных, где дам давно ждут вино и фрукты, а мужчин сигары и ликеры, — нисколько не смущаясь молчанием, встретившим ее последние слова, добавила она и, не оглядываясь, вышла из столовой, отчетливо стуча каблуками. Мануэля передернуло, словно от зубной боли.
Все трое молча проследовали за Альбой, как загипнотизированные, не отрывая глаз от наспех повязанного красного банта у нее на спине. Почему-то этот шелковый бант больше всего раздражал Фердинанда, и с каждым шагом принц злился все больше, не зная, как теперь выпутываться из дурацких игрищ двух первых распутников королевства, а главное, как защитить юную, столь очаровавшую его девочку, от этой старой ведьмы.
Клаудиа, спокойно двигавшаяся теперь вслед за всеми лишь благодаря недюжинной силе воли и железным урокам герцогини д'Эстре, выглядела спокойной и всячески пыталась собраться с мыслями. Девушка старалась не думать пока о своей поруганной любви, понимая, что подумать об этом у нее еще будет достаточно времени, быть может, даже слишком много. Теперь же всю силу своей натуры она должна бросить не на месть предавшему ее Мануэлю, а на отражение прямого и открытого вызова герцогини Альбы. Что еще там приготовила она на десерт? Если Клаудиа сейчас спасует, отступит, сдастся, то на ее придворной карьере можно будет тут же поставить крест. Годой, как бы ни был увлечен ею, отступится от нее, едва только увидит ее посрамленной, а защитить ее от Альбы сейчас не сможет ни он, ни даже Фердинанд. Рассчитывать приходилось только на свои собственные силы. Клаудиа на мгновение зажмурилась и увидела перед собой темное печальное лицо отца, покрытый копотью, в нескольких местах потрескавшийся герб рода де Гризальва над старым очагом их дома в Бадалоне — и две скрещенные шпаги словно пронзили ее сердце.
Порог зеленой гостиной она переступила уже не растерянной девушкой, а женщиной, готовой отвечать за каждое свое слово и каждый свой поступок. Золотая пелена, полгода закрывавшая эти горячие глаза, упала, и, может быть, в первый раз Клаудиа ощутила себя не просто маленькой Клаудитой, а Клаудией Рамирес де Гризальва. Впрочем, для начала она решила, что избранная ей с самого начала тактика — оставаться спокойной и предупредительной, несмотря ни на что — пока еще вполне уместна. Ни в коем случае нельзя позволить вывести себя из равновесия. Альба ведь тоже ни на йоту не отступает от своего эффектного поведения, и в этом перед ней пасует даже сама Мария Луиза.
Но трудность задачи только еще более вдохновила Клаудиу.
Отвратительнее всех, пожалуй, чувствовал себя Годой. Ему вдруг вспомнилось, как Женевьева с самого начала предупреждала его о ловушке, как он хорохорился в связи с этим и как легкомысленно воскликнул: «Какие глупости, Жанлис! Да и что она может сделать?». Вспомнив свою жалкую фразу, Мануэль едва не прикусил губы. Но что делать теперь? Перед такими женщинами, как Альба, бессильны все, разве кроме какого-нибудь Пепе Ильо, который мог бы запросто осадить герцогиню, как зарвавшуюся маху. Но даже Пепе теперь гниет в могиле отчасти по ее вине… Мысль о могиле, пришедшая ему в голову уже второй раз за эту ночь, неприятно поразила Мануэля, человека несуеверного, но, как все испанцы, умевшего видеть знаки, даваемые свыше. И надо же было ему вчера столкнуться с этой проклятой герцогиней на Санта дель Соль!
Наконец все четверо оказались в малой зеленой гостиной, хотя, скорее, ее следовало бы назвать кабинетом: панели мореного дуба на стенах, кордовская кожа на диванах, тусклое золото книжных корешков за стеклами шкафов. Однако у окна действительно стояли столики с десертом, а у дивана на курительном подносе лежали сигары. Впрочем, ни один из четверых не прикоснулся ни к регалиям, ни к йемасам и туронсам[102]. Словно повинуясь какому-то единому замыслу, все расселись в некоем странном, но достаточно логичном порядке. Фердинанд устроился в углу около шкафов, явно намереваясь остаться пока лишь зрителем готовящегося фарса, Годой — в кресле неподалеку от двух диванов, на которых друг напротив друга сели дамы. Тем не менее, инстинктивно он все-таки отодвинулся от них подальше.
Оставалось ждать первого выпада, и по правилам любой дуэли, как оскорбленному, он полагался Клаудии. На секунду она вспомнила чудный сад под Памплоной и двух юношей, которые научили ее, что за парадом всегда должен следовать рипост — и не заставила себя долго ждать.
— Как я счастлива, Ваше Сиятельство, что, наконец, впервые увидела вас собственными глазами. Вы — самая удивительная достопримечательность Мадрида, но до сих пор я о вас только слышала, и вот сегодня удача улыбнулась мне, — с улыбкой пропела она.
— Представляю, чего вы наслушались! Но, надеюсь, вы не разочарованы, моя милая?
— Ничуть, Ваше Сиятельство. Даже более того, с удовольствием поучилась бы у вас брать от жизни все, что пожелаешь.
— А этому и не нужно учиться — надо просто ничего не бояться и смело брать все, что пожелаешь.
— Однако далеко не всем удается делать это, как вам, с такой легкостью и естественностью.
— Точно так же, как далеко не всем удается родиться герцогиней… или герцогом, — добавила Альба, с усмешкой взглянув при этом на Годоя. Мануэль нахмурился и отвернулся, как бы давая понять, что вся эта затея ему отвратительна и уж тем более недостойна мужчины — так что пусть она не втягивает его в свою грязную игру. — Да не кривись ты, сеньор герцог не от рождения, — рассмеялась она. — Ты ведь, благодаря своему положению, тоже берешь от жизни все, что пожелаешь. Твои просительницы рассказывают фантастические истории…
— Если б среди них оказалась хотя бы одна достойная, я уже давно бы остановился, — начиная терять терпение, огрызнулся Мануэль. — И прошу вас, герцогиня, оставьте ваши благоприобретенные в общении со служителями корриды манеры…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что, наконец, нашел свой идеал? — не обращая внимания на просьбу и продолжая откровенно издеваться над господином премьер-министром, спросила Альба.
— Вы совершенно правы, Ваше Сиятельство, — сухо ответил Мануэль, понимая, что герцогиня находится в одном из тех своих состояний, когда море ей по колено и все попытки остановить ее бесполезны.
— В таком случае, что же тогда так интересовало тебя сегодня под моей юбкой? — Альба вытянула стройную сухую ногу, выставив всем на обозрение полуспущенный ажурный чулок. — Неужели там есть нечто, что для тебя превыше всякого идеала? — расхохоталась она.
Фердинанд в углу тоже невольно прыснул, а по лицу Клаудии пробежала усмешка, по которой умный человек мог догадаться, что девушка дождалась первой ошибки соперницы.
— Ты прекрасно знаешь, Каэтана, что перед такой женщиной, как ты, устоять невозможно, — честно ответил Годой, пытаясь сохранить хотя бы остатки мужского достоинства. Однако Клаудиа ясно почувствовала в этом ответе и другое — желание сохранить возможность и впредь бывать в постели этой женщины.
— Так же, как и… — Альба едва не сказала «перед жирной пармской коровой», но, бросив взгляд на насупившегося в углу Фердинанда, продолжила: — перед любой другой юбкой в королевстве. Ты так до сих пор и не знаешь, что там прячут?
— Вы напрасно издеваетесь надо мной, герцогиня, — опустив голову, пробормотал дон Мануэль, окончательно потерявший надежду перевести этот фарс в шутку, но пытавшийся хотя бы сохранить лицо.
И Клаудиа, заметив, что оба мужчины уже уязвлены герцогиней сверх всякой меры, решила сыграть перед этой циничной женщиной на их беспомощности.
— Но, Ваше Сиятельство, почему же вы не допускаете даже мысли, что ситуация однажды может вдруг измениться?
— Ах, мадмуазель, — Альба, откинувшись на спинку дивана, закинула руки за голову, отчего грудь ее бесстыдно выпятилась, — какая ты все-таки еще дурочка. Неужели ты до сих пор не поняла, что наш сеньор Двуликий Янус, подобно флюгеру, всегда устремляется вслед за легким дуновением юбки. И эта ситуация не изменится никогда.
— Так вы совсем не верите в любовь, Ваше Сиятельство?
Герцогиня рассмеялась до слез и потом еще долго вытирала кончиком ажурной накидки глаза.
— Ах, мадмуазель, — сквозь смех едва выговорила она, — как ты меня насмешила! Да ты, я вижу, воистину еще совсем наивное дитя. Похоже, тебе никогда не доводилось жить при дворе, раз ты говоришь о таком вздоре.
— Что вы, Ваше Сиятельство, напротив. Я вижу, это вам никогда не доводилось жить при французском дворе, ибо у нас во Франции именно любовь ценится превыше всего; и ради нее прощаются даже многочисленные мелкие увлечения на стороне.
— Да что ты такое говоришь, моя милая? — вдруг перестав смеяться, холодными глазами посмотрела на нее Альба, успевшая заметить, как приободрились после этих слов и Годой, и Фердинанд. — Мне кажется, все, что я слышала до сих пор про Версаль, отнюдь не подтверждает твоих слов. Такой свободы нравов, как во Франции, сегодня, пожалуй, нет больше нигде в Европе.