— Да, Ваше Сиятельство, я знаю это всеобщее мнение. Но, заметьте, оно сложилось еще во времена Марии Стюарт и Франциска Первого. Один придворный духовник даже написал тогда стихотворение:
Если вы желаете принадлежать двору
Изгнанницей которого стала сама Венера,
Я, его сын, вас предам еретическому костру.
Но если вы все же решили принять их веру,
Положите свое благородное сердце к их ногам,
Под надежный залог, как у них говорится,
Отдайте им тот пустячок, что храните своим женихам,
И забудьте о крыльях любви, мои девицы.[103]
Однако, Ваше Сиятельство, именно среди самого разнузданного разгула свободной любви и ценятся более всего истинные чувства и подлинная страсть, которые поражают человека однажды и навсегда. И я ни за что не поверю, Ваше Сиятельство, что вы с вашим богатым опытом жизни и любви не знаете того, о чем я сейчас говорю вам.
И только в этот момент герцогиня вдруг поняла или, вернее, почувствовала инстинктом стареющей женщины, что сидящая перед ней девочка совсем непроста, а потому с ней не удастся разделаться так легко, как она рассчитывала.
По маленькой гостиной словно пробежал электрический разряд. Фердинад даже невольно приподнялся со стула, не веря своим ушам, а Мануэль и вовсе воспрянул духом. Он с воодушевлением и довольно изящно пересказал Альбе по-испански содержание французского стихотворения и от себя добавил:
— Так не является ли это, Каэтана, лучшим доказательством того, что мадмуазель истинная француженка. Вряд ли какая-нибудь испанская монашка из бедных могла бы знать наизусть стихотворение, известное лишь при французском дворе.
Этим дон Мануэль невольно выдал то, что герцогиня и в самом деле не только поверила в версию кардинала Вальябриги, но и говорила об этом в алькове. Клаудиа мгновенно поняла это и скромно опустила длинные ресницы, торжествуя вторую маленькую победу. Но поняла это и Альба, а потому зло осадила Мануэля:
— А тебе, сеньор Двуликий Янус, лучше и вообще помолчать, поскольку ты все равно ничего не смыслишь в том, о чем мы сейчас говорим. И говорим, кстати, не с тобой, — дон Мануэль хотел было возмутиться, но, столкнувшись с жестким взглядом герцогини, промолчал и отвернулся. — Так ты, милая, значит, поешь о любви, — серьезно обратилась Альба к Клаудии. — Посмотрела бы я, что бы ты запела, если б тебя в тринадцать лет выдали замуж за человека, которому от тебя нужен один лишь титул.
— Ах, Ваше Сиятельство, я знаю вашу историю, но я не об этом, — уже чувствуя себя вполне уверенно, ответила Клаудиа. — Браки высокопоставленных особ при дворе никогда не заключаются по любви. Но любви не прикажешь, и вы это прекрасно знаете.
— Да, не прикажешь. Но ее так легко потерять, особенно если ты не имеешь возможности отдаться ей полностью…
— Более того, даже наверняка потеряешь, — с готовностью подхватила Клаудиа, чувствуя, что нащупывает потихоньку тропинку, способную вывести ее на спасительную дорогу.
Однако герцогине вовсе не хотелось уступить смазливой малышке ни в чем. Да, у нее несомненно большое будущее — стоит только посмотреть на ее летящие бедра, фарфоровую с легким смуглым отливом кожу, редкого оттенка волосы и огненные глаза. Весь облик девочки так и источал здоровый и обольстительный соблазн сочного плода. Какая она, к черту, француженка, она испанка до кончиков ногтей!
Альба ни на секунду не сомневалась в том, что столь рискованно ведущая себя девочка и есть та самая беглая монашка, из-за которой бедный монастырь практически перестал нуждаться в покровителях. И герцогиню коробило от одной только мысли, как незаслуженно высоко вознеслась эта зазнайка. Вызволила же ее оттуда и теперь надежно прикрывает, конечно же, эта чертова вобла Осуна, проклятая безбожница и несносная противница веры. Ей только дай возможность насолить церковникам где и как угодно! А болван Мануэль, хотя и воистину Двуликий Янус, не видит ничего дальше своего носа. Да и стоит ли этому удивляться, если он сам — лишь такой же баловень судьбы. Так что, шалишь, малышка, и не надейся на возможность со мной подружиться. Альба во что бы то ни стало решила указать девочке ее место, чтобы беглая монашка после того, что сделала, даже и не помышляла ни о какой счастливой жизни. «Я заставлю ее раскрыть все карты, — подумала она. — Вальябрига не знает как, а уж я найду способ!»
— Вот я и удивляюсь, сестрица, что ты все еще на что-то надеешься. Тем более, с этим ветрогоном.
Клаудиа быстро взглянула на Мануэля. Тот вспыхнул.
— Почему же ты считаешь, что я не способен на настоящую любовь? — запальчиво обратился он к Альбе.
— А тебе было сказано молчать, юбочник. Не то получишь отставку.
И Клаудиа со стыдом и обидой увидела, как ее бравый гвардеец, легендарный герой, явившийся за ней на белом коне, смутился и спасовал. Он явно не решался сказать Альбе, что готов отказаться от нее, и та уверенно держала его на этом поводке. Но самое ужасное открытие заключалось в том, что из пронзительного взгляда герцогини и намеренного обращения «сестрица», девушке стало окончательно ясно: Альба даже не сомневается в ее монашеском прошлом. Хуже того — герцогиня никогда не простит ей счастливого избавления от монастырских оков и при первой же возможности устроит громкое разоблачение. На поддержку Мануэля рассчитывать тоже больше не приходилось, поскольку, судя по всему, стать единовластной хозяйкой в его сердце Клаудии не удалось. Теперь все зависело от этой сорокалетней, все пережившей и все перевидавшей женщины. Злая горечь захлестнула сознание Клаудии: ей, еще не жившей, ничего не видавшей, даже еще не до конца насладившейся первой своей любовью, придется отступить, умереть или еще хуже, сгнить заживо где-нибудь в подвалах инквизиции из-за каприза и праздной ненасытности этой женщины! Неужели все эти годы тоски и каторжного труда над собой пойдут прахом, рассыплются только для того, чтобы герцогиня Альба в очередной раз усмехнулась и прибавила еще одно радужное перо к своей и без того скандальной славе?
Мозг ее лихорадочно работал в поисках какой-нибудь лазейки, ибо ожидание становилось равносильным полному поражению и — костру. О, если бы костру! Девушка вспомнила красивую женщину в огненном ореоле на площади Уржеля — и сейчас даже позавидовала ей. Нет, ее ждет не костер, а чудовищная церковная епитимья, жизнь в каменном склепе, без света, без книг, без любви… И она решилась.
— Я вижу, Ваше Сиятельство, ваша власть над сеньором первым министром непоколебима. И вы не собираетесь от нее отказываться, — спокойно глядя в глаза Альбы, сказала она. — Однако я тоже кое-что умею. — Тут Клаудиа встала и, не спеша, подошла к столу. Все в неверном колеблющемся от бесчисленных сквозняков свете свечей с интересом наблюдали, как она взяла два бокала, налила в них вина, не позволив вмешаться лакеям, и с бесстрастным лицом вернулась, держа бокалы за едва ощутимые ножки. — Я предлагаю вам, Ваше Сиятельство, выпить со мной за любовь, — спокойно произнесла девушка, протягивая бокал герцогине. — Отныне пусть Бог рассудит: кому из нас двоих уйти, а кому остаться. — Затем, немного помолчав, Клаудиа добавила: — Или вы, Ваше Сиятельство, боитесь принять от меня пари?
— Я уже давно ничего не боюсь, моя милая, — равнодушно ответила Альба, тем не менее с любопытством разглядывая стоящую перед ней странную девушку. Клаудиа, помедлив мгновение, в которое тоже внимательно разглядывала герцогиню, решительно выпила свое вино до дна. Однако герцогиня и тут не последовала ее примеру; она взглянула на Годоя, отметила, с каким неподдельным интересом наблюдает тот за происходящим, и — рассмеялась. — Я вижу, сеньор генералиссимус, ты не прочь сегодня успеть еще в одну постель. Не буду тебя задерживать, сеньор Двуликий Янус, — с этими словами Альба, сделав небольшой глоток, поставила бокал на стоящий неподалеку круглый резной столик и встала. В конце концов, она тоже уже почувствовала себя уставшей от всей этой печальной комедии.
Сразу же поднялись и мужчины, после чего всем осталось только раскланяться и пожелать друг другу спокойной ночи.
За окнами начинало светать — неотвратимо приближалось утро.
С наслаждением вдохнула Клаудиа прохладный предрассветный воздух. Заждавшиеся слуги суетились вокруг карет его высочества принца Астурийского и его сиятельства герцога Алькудиа. Сдержанно простившись с принцем и еще раз поблагодарив его за проявленные доброту и заботу, девушка попросила Мануэля подождать ее в карете. Ей хотелось хотя бы мгновение постоять одной, хотя бы мгновение просто посмотреть в тишину и покой бесстрастного сада. Она ни о чем не жалела: судьба не дарит подарков, она только дает взаймы, и рано или поздно ее дары надо возвращать, и возвращать сторицей. Дворец Буэнависта, угловатый и сырой, нависал над Клаудией мрачной громадой, словно склеп. «Чему суждено быть похороненному в этом склепе — моим или ее надеждам? Моей или ее жизни?» Она подняла голову и невольно нашла глазами окна, лившие во двор неровный желтый свет — значит, Альба еще не спит. Да теперь уже вряд ли будет… Перед глазами девушки вновь возникло светившееся в свете свечей красноватыми отблесками лицо возносящейся мадонны Мурильо, магической картины, висевшей за спиной сидящей с бокалом в руках герцогини Альбы.
Постояв еще немного и убедившись, что свет так и не гаснет, Клаудиа медленно двинулась по влажному от утренней росы песку к карете Мануэля. Как еще вчера она бежала бы туда, предвкушая тайные ласки в бархатной темноте! Теперь же надо как-то собраться с духом и пережить те полчаса, что отделяют их от дворца премьера. Она замедлила шаг и улыбнулась Хуану, который, словно и не было бессонной ночи, вертелся вокруг кареты на массивном рыжем жеребце, зорко следя за всем происходящим вокруг. Уже приподняв платье, чтобы поставить ногу на ажурную ступеньку, которую собирался выдвинуть лакей, Клаудиа в последний раз обернулась на дворец, отчетливо вырисовывавшийся в голубоватой дымке, и неожиданно увидела, что почти рядом с нею, возникнув словно из-под земли, стоит бородач в костюме свиты инфанта Испанского. Неуловимым движением оттеснив лакея, бородач сам опустил ступеньку кареты и замер, придерживая ее рукой. Клаудиа неуверенно поставила ногу, и в тот же миг снизу на нее глянули родные, всепонимающие и всепрощающие глаза.