Все эти месяцы она и так жила в сильнейшем напряжении всех своих душевных и умственных сил. И девушка все чаще и чаще вспоминала о том, как вдруг однажды, вскоре после женитьбы принца Фердинанда на племяннице казненной французской королевы, Мануэль с удивлением сообщил ей последнюю мадридскую новость. Святая Клара вместе с матерью и духовником была разоблачена и заключена в тюрьму инквизиции. Бедняжке грозил костер. А ведь после вечера у герцогини к тому моменту прошло всего около двух месяцев. Вальябрига быстро исполнил свою угрозу, не побоявшись ни слухов, ни осуждения двора, ни самого Папы, наконец. О самом же кардинале все это время у Клаудии не было никаких известий. Что если именно им инспирирована эта подозрительность годоевского валета?..
Не зная, что ответить на подобный вопрос, и опасаясь даже в мыслях представлять себе красную фигуру каноника, Клаудиа невольно вспомнила о герцогине Альба. «Пресвятая Дева Мария, упокой душу несчастной рабы твоей», — прошептала девушка и перекрестилась. Думать о герцогине тоже было невыносимо тяжело.
Как ни странно, она обнаружила, что рана, нанесенная ей тогда столь грубой изменой Мануэля, оказалась не смертельной. Не убив ее саму, она все же стала медленно с холодной рассудочностью подтачивать ее чувство. С каждым днем, засыпая в сладких объятиях, Клаудиа просыпалась со все более проницательным зрением, которое позволяло ей замечать то бестактность, сделанную возлюбленным, то явный огрех в его образовании, то просто душевный изъян. И если поначалу на это еще можно было закрывать глаза, цепляясь за свое чувство, как за последнюю надежду, то постепенно подобные мелочи стали окружать девушку просто со всех сторон. Продолжая внешне вести все ту же упоительную жизнь, читая любые доставляемые ей отовсюду книги, прогуливаясь верхом, покупая наряды, которых никогда не имела раньше, Клаудиа с ужасом видела, как душит ее сеть постепенно всплывающих на поверхность убийственных мелочей. Порой Мануэль все еще бывал по-прежнему обольстителен, особенно, когда с неподдельным жаром увлекал ее на ближайший диван или когда начинал говорить о грядущих преобразованиях Испании. Сколько раз, сидя прямо на коврах после страстных объятий они обсуждали будущее их великой несчастной страны! Но весь этот сильный чистый огонь угасал под страшным дуновением повседневности, в которой безраздельно господствовали лишь мелочность, тщеславие, суета и сладострастие, рядившееся в костюм любви. Поначалу Клаудиа даже находила какое-то странное удовольствие в опасных беседах с вальяжным валетом, ибо они давали ей ощущение остроты и настоящей жизни, которая с самого детства представлялась ей неотделимой от подлинной борьбы за возрождение рода. Но мало-помалу ловушка, в которой она вновь неожиданно оказалась, становилась все более очевидной. И все менее могла она безоглядно наслаждаться своим нынешним положением, ибо действительность вновь требовала от нее какого-то решительного действия.
И тогда, зная, что помощи ждать абсолютно неоткуда, Клаудиа решилась на самый простой, хотя и довольно-таки опасный шаг. В одну из очередных бесед о городском парке Монпелье, она вдруг доверительно и покровительственно положила руку на плечо валета.
— Но признайтесь, Браулио, ведь на самом деле вы никакой не испанец, а самый настоящий парижанин. Тихо, молчите, я не собираюсь выдавать вас никому — в то время как наша родина борется против половины Европы, позорно было бы совершать предательство по отношению к соотечественнику… чем бы он ни занимался. И если вы здесь для пользы Франции — я сама готова помогать вам.
Черные глаза валета вспыхнули ненавистью, впрочем, тут же притушенной.
— Его сиятельство вчера поздно вернулся из дворца Кастильофель, и сеньора, вероятно, дурно спала сегодня, — с непередаваемой наглостью ответил он, глядя ей прямо в глаза. — Ей мерещатся какие-то романтические истории. Увы, я должен разочаровать вас, а если вам надо доказательств, то поищите их у святой инквизиции — она обладает богатыми архивами.
С этими словами Браулио повернулся и, не дождавшись разрешения, вышел.
Это означало, что теперь ей объявлена уже открытая война.
В тот же вечер Браулио вынужден был снова явиться к Пепе, которая не любила, да и не хотела ждать долго.
— Ну, что? — потребовала она, бросив на стол достаточно увесистый кошелек.
— Мои люди сбились с ног, графиня, — мрачно ответил валет, — но проклятой ведьмы нигде нет. Она словно сквозь землю провалилась.
— Интересно, как это в прошлый раз ты умудрился найти ее за гораздо меньший срок? — съязвила Пепа.
— Я и сам теперь удивляюсь, — еще мрачнее пробурчал Браулио. — Да и вообще, — вдруг поднял он голову, — скажите прямо, ради чего затеяли вы все эти розыски? Чего вам не живется спокойно? Этой девчонке сейчас, ей-богу, не до вас и… даже не до его сиятельства — уж поверьте мне.
— Да как ты смеешь?! — и холеная рука Пепы взлетела перед лицом Браулио.
— Остановись, Пепа Тудо, — спокойно ответил тот, без всякого стеснения перехватывая ее руку. — Иначе наживешь врага не только в девчонке, но и во мне — и тогда быстренько отправишься прямиком в свою развалину на окраину Кастуэры, если и вообще не на Альборан[106]. Поняла? И благодари Бога, что ты мне самому нужна здесь.
Пепа была умной женщиной и не заставила повторять угрозу дважды. Она просто выложила на стол еще один кошелек.
А поздно ночью, когда загрохотал ливень и по Чамартину-де-ла-Роса помчались потоки воды, человек в серой капе, доходившей до земли и делавшей его похожим на водяной столб, условным стуком постучал в маленькую калитку в ограде сада французского посольства.
Калитка немедленно открылась, и другая фигура, сверкавшая в свете молний белыми чулками, проводила первую в небольшое полуподвальное помещение, выходившее окнами в сад. Впрочем, там было тепло, а обстановка поражала истинно французским изяществом. На окнах висели тяжелые плотные шторы. Человек, приведший гостя, зажег канделябр и тотчас удалился, не обменявшись с пришедшим ни словом.
Спустя некоторое время тихо приоткрылась другая дверь, и из-за таких же плотных гардин показался невысокий худощавый мужчина с орлиным профилем. Он вошел в комнату так, словно уже знал, кого там увидит, и сел прямо напротив, лишь движением головы выдав свое любопытство.
— Я знаю, что нарушил все писаные и неписаные правила, но другого выхода у меня нет.
— А если этим поступком вы не только не спасете себя, но и погубите ваше дело? — вопросом ответил худощавый человек, и в его голосе явственно прозвучал легкий акцент жителя средиземноморских островов. — В любом случае вы не имели права…
— Когда я штурмовал Бастилию, я тоже не имел на это права, однако… Впрочем, я пришел не для того, чтобы спорить, и, в конце концов, подчиняюсь я все-таки не вам.
Хозяин пробарабанил по столу марш девятого кавалерийского полка.
— Хорошо. Говорите.
— Меня интересует семья бывшего депутата Генеральных Штатов от Монпелье, ныне заместителя морского министра господина де Салиньи.
— В данный момент я не могу вам сказать этого. Я, как вы знаете, не из старых и лично никогда Салиньи не знал. Но я запрошу Париж или, дабы ускорить дело, хотя бы Рим, ибо там сидит граф Труайя, он из бывших.
— Нет, — с каменным лицом ответил явно непрошеный гость, — у меня нет времени. Поговорите с кем-нибудь из посольства сейчас же, у вас безусловно есть люди, жившие в Париже десять лет назад. И пусть ваша информация будет заверена печатью посольства. Я готов ждать до рассвета. Но не больше.
Хозяин дернул плечом и неохотно вышел. Гость задул свечи, оставив в канделябре всего одну, сложил на груди руки, вытянул ноги и, прикрыв лицо капой, погрузился если не в сон, то в бдительное отдохновение.
Спустя несколько часов дверь снова раскрылась, пропустив полосу света, и человек в белых чулках молча положил перед спящим гостем лист бумаги.
— А, хорошо, — вдруг бодрым голосом ответил тот и впился глазами в лежащий на столе лист. Там было написано всего несколько строк. — Отлично, отлично… Я так и думал. Передайте мою благодарность господину послу и проводите меня до калитки.
Но вот калитка захлопнулась, и серая фигура растворилась в пелене непрекращающегося дождя.
Долгое отсутствие Браулио, который после их столь неудачного для Клаудии разговора исчез, насторожило ее не на шутку. Она даже решилась как-то раз, придав своему тону безразличие и скуку, спросить о нем у Мануэля.
— Послушай, а куда вдруг пропал твой валет, который так мило умел петь по утрам французские песенки.
— Французские? — удивился Мануэль, как обычно, по утрам к великой досаде Клаудии, не торопившийся покидать постель. — Неужели этот прохвост решил соблазнить и тебя? Знаешь, у него в любовницах пол-Мадрида! И что это вы все о нем спрашиваете… — тут вдруг Мануэль осекся, но было уже поздно — Клаудиа сразу же обратила внимание на это «вы все» и, сама начав ласкать его, капризно спросила:
— Кто это «мы все»?
— Ну, ты… и еще некоторые…
— Кто же еще, кроме меня, мог у тебя о нем спрашивать? Неужели королева?
— Ну, при чем тут королева! — досадливо отмахнулся Мануэль. — Конечно, не королева, а… — Он лихорадочно придумывал подходящее имя.
— … графиня Кастильофель! — торжествующе закончила Клаудиа, которой сразу стало ясно, кто в данном случае оказался за спиной Браулио.
— Да хоть бы и она! — вспылил Мануэль, раздосадованный тем, что эта его нелепая оговорка так неудачно прервала начавшийся было новый порыв страсти. — Я, в конце концов, не слежу за ним, а делишек у него в столице немало.
С одной стороны, новость о том, что Браулио действует по поручению Пепы, даже обрадовало Клаудиу: она была невысокого мнения об умственных способностях новоиспеченной графини. К тому же, против нее у девушки имелся сильный, хотя еще и не до конца проверенный козырь. С Пепой справиться можно, это не всесильный кардинал, который пока почему-то не подает о себе никаких известий. Но столь длительное молчание валета гораздо страшнее Пепиных происков. С другой стороны, борьба с графиней Кастильофель требовала конкретных доказательств. Совершено и неопровержимо конкретных — иначе компромат из оружия превращался в неумную вспышку ревности и жалкие попытки очернить соперницу.