Педро даже радовался, что не видит Клаудиу, а с Хуаном встречается лишь изредка. Они порой позволяли себе сойтись в каком-нибудь грязном кабачке Барахаса или Лос Оливос[107], оба приходя туда из разных мест и не одновременно; Хуан — в солдатском обличье, Педро, сменив свой весьма роскошный и своеобразный бархатный костюм на простую капу и чамберго[108]. Друзья чаще всего долго сидели молча, пили агуардьенте и смотрели на женщин, сидящих здесь с открытыми лицами, ибо женщин под вуалью, атапад, в народе не любили. Кабачки всегда были полны народа, и говорили там все обычно мало, блюдя кастильскую важность. К потолку уходили крутые кольца сигарного дыма, по углам бренчала неизменная гитара или мандолина. Иногда они брали женщин на несколько часов, но никогда на ночь, никогда не встречались в одном и том же месте дважды подряд, а бывало и так, что один напрасно дожидался другого. В таких случаях недождавшийся просто оставлял в условленном месте записку о месте новой встречи, и все шло своим чередом.
Педро не спрашивал про Клаудиу, ибо понимал, что, если будут какие-нибудь изменения в ее положении, Хуан сам скажет об этом. Порой, когда родное лицо вдруг начинало забываться наяву и появляться только во снах, Педро позволял себе роскошь отправиться ко дворцу печальной памяти герцогини Альба, который вскоре по ее смерти занял Годой и, достроив его, поселил там свою юную фаворитку. Смешавшись с беспрерывно сновавшими у дворца Буэнависта и по примыкавшему к нему парку людьми, он входил во внутренний двор и останавливался за колонной, за которой в ту памятную всем ночь, они с Хуаном наблюдали за разъездом гостей. И порой, очень редко, ему удавалось увидеть ее в окне. Тогда он украдкой целовал кусок потерявшей цвет ткани, лежащий теперь в серебряной коробочке, горячо молился пресвятой деве дель Пилар и, не оборачиваясь, уходил.
А с Хуаном, если они и говорили о чем-то, то, в основном о грядущей войне, которая им обоим, хотя и по весьма разным признакам, представлялась уже неизбежной.
— Наполеон захватил Италию, в конце прошлого года вошел в Берлин, а сейчас уже в Варшаве. В конце концов не оставит он в покое и нас, — угрюмо твердил Педро.
— Да уж, Перикито, в казармах лишь об этом и говорят, — зло соглашался Хуан. — А самое ужасное, гвардия ждет приказа сложить оружие, а не…
— Мир, мир, и ничего кроме мира, мир любой ценой. Этот Князь мира давно уже превратился в настоящую французскую подстилку, — сжимая кулаки, отводил глаза в темный угол кабачка Педро.
— Что, надоела мирная жизнь? — усмехался Хуан.
— Мирная жизнь бывает разной, дружище. Мы живем, как собаки, питаясь отходами с французского стола.
— А кто задает сегодня тон в Испании? Ты думаешь — этот кердо?
— Твой кердо давно уже не задает никакого тона. Беда как раз в том и есть, что французы сейчас являются большими хозяевами в нашей стране, чем даже король с королевой.
— Правильно. Королева — итальянка, королю не надо в этой жизни ничего, кроме охоты, генералиссимус — лакей и подстилка… Эх, видел бы ты, с какой помпой готовится он отметить свое сорокалетие!
— А что скажешь насчет моего господина?
— В народе говорят, что теперь вся надежда лишь на него, Перикито. Он молод, он испанец…
— Он идиот, который не любит никого на всем белом свете. Но надо признать, что в своем роде он, дружище, редчайший тип, поскольку не любит даже самого себя. Меньше всего на свете желал бы я нашей стране такого правителя.
— Ах, Педро, это ужасно. Но что же тогда остается нам делать?
— Служить своему господину, Хуанито.
— Да, тут ты абсолютно прав. Выпьем, старина, за единственного достойного человека во всей Испании…
В этот день Педро предвкушал свободный вечер и встречу с другом в маленьком винном погребке Карабанчеля[109]. С утра день выдался ясным и легким, как перистые облака над соборами; у Фердинанда болел желудок, и потому все дела оказались отложены. Однако ближе к вечеру город обложили свинцовые облака, предвещавшие самую страшную грозу — без дождя. На сердце у Педро было неспокойно. Он несколько раз опускался на колени перед маленькой копией Сарагосской девы, но слова молитв не шли у него с языка. Тогда он решил выйти пораньше и, напевая, как всегда, когда какая-то тяжесть лежала у него на сердце, романс о Фатьме и Редуане, стал одеваться.
Он надел порядком истрепанный костюм, состоящий из ярко-зеленого жилета и короткой красной куртки, которая с трудом влезла на его еще более раздавшиеся за последние годы плечи, и опоясался широким шарфом. Но не успел он заткнуть за пояс старую наваху, как раздалось три сухих четких удара в дверь. Педро уже хотел было крикнуть «Войдите!», но за дверями послышался какой-то шум, смех, шорох женского платья, и стук повторился вновь; но на этот раз он явно принадлежал капризной женской ручке.
«Что за чертовщина?» — удивился Педро, но, верный завету учителя Су, решил пока предоставить ситуации возможность развиваться без его вмешательства.
— Я говорю вам, сеньор офицер, он дома! Я сама видела, как он проходил мимо загуането! — утверждал веселый голосок, принадлежавший какой-то красотке, которых немало водилось в запутанных переходах королевского дворца.
— Но мне сказали, что он ушел сегодня с утра, — возразил мужской голос, и, вздрогнув, Педро узнал своего бывшего командира. Этот ровный голос, словно серый лионский бархат, нельзя было спутать ни с чем. Педро неслышно подошел к двери и рывком распахнул ее.
В темном коридоре стояли, едва не касаясь друг друга, граф Аланхэ и какая-то бойкая субретка в пене кружев торшон[111].
— Чем обязан такой чести, ваша светлость? — почти растерянно спросил Педро.
— Прежде — дама, — насмешливо улыбнулся Аланхэ, но девушка, оказавшись меж двух таких по-разному красивых мужчин, совсем растерялась и только переводила восторженный взгляд с одного на другого. — Ну, что же вы, сеньора?
— Я… Я… я могу зайти к дону Санчесу и попозже, — пролепетала девушка, все-таки отдавшая предпочтение более классическому типу, но Педро твердо предупредил, что покидает дворец надолго. — Тогда вам записка, сеньор, прошу! — И проворными пальчиками она скользнула за корсаж. — Если соблаговолите написать ответ, я с удовольствием зайду в назначенный час.
— Постой, — Педро тут же развернул записку, и брови его взлетели вверх. — Что за ерунда! Ты, случайно, не ошиблась, красотка?
— Вы можете найти меня в третьей комнате от крайнего перехода второго этажа, — пискнула она и умчалась, сверкая зелеными чулками.
— Прошу вас, ваша светлость.
Но Аланхэ уже доставал из-за обшлага узкую полоску бумаги.
— В сущности, мое поручение ничем не отличается от поручения этой легкомысленной особы, — снова одними губами улыбнулся граф. — Вам письмо. Но мое вам лучше будет прочесть наедине. Кстати, если вам вдруг понадобится лейтенант Мартин, то знайте, что он появится в Мадриде только в следующий четверг.
Педро с благодарностью посмотрел на капитана, но ничего не ответил. Оба попрощались и уже развернулись в разные стороны, как вдруг какая-то сила одновременно заставила их снова посмотреть друг на друга.
— Я больше не предлагаю вам свою помощь, Сьерпес — думаю, возможностей у вас теперь, как ни странно, больше, чем у меня. Но… если… — И граф де Аланхэ, шестнадцатый маркиз Харандилья спокойно снял тугую перчатку и открыто протянул хрупкую ладонь Педро Сьерпесу, незаконнорожденному сыну береговой прачки и морского офицера. И Педро благодарно сжал ее в своей смуглой сильной руке.
— Санчо Арандано всегда к вашим услугам, — на всякий случай напомнил он.
Как только Аланхэ скрылся в дымном сумраке коридора, Педро последовал его совету и не стал читать письмо на пороге, а вернулся к себе и лег на узкий диван, задумчиво подперев голову. Почему графу не хотелось высказать ему свою просьбу на словах? К чему эта таинственность? Педро долго смотрел на узкую полоску бумаги, пока вдруг до его сознания не дошло, что она запечатана оттиском с изображением быка. Юноша провел рукой по глазам, словно пытаясь избавиться от наваждения. «Бык, сила и страсть, власть и плодородие, весна и солнце… Уперев рога в землю, он вызывает землетрясения…», — всплыли у него в памяти слова дона Гаспаро. Это была точная копия его перстня. Педро сломал воск и жадно прочитал послание Клаудии.
«Случайно обнаружила тайну г. К., ее сын — не сын М. Теперь на карте моя жизнь. Браулио получил во французском консульстве уничтожающий меня документ, сам он француз, хотя у меня нет доказательств. Его интересует, кто еще знает тайну. У меня осталось три дня, если А. передаст тебе письмо сегодня. Сделай что-нибудь!
Педро вспыхнул от радости — вот оно, то долгожданное, вымечтанное, святое «твоя»! Но в следующий же миг его радостный жар сменился могильным холодом. А если бы эта записка попала в чужие руки! Как она могла так довериться Аланхэ!? И в следующее мгновение сухой укол ревности вонзился в сердце Педро, но он привычно одеронул себя. «Аланхэ нельзя не довериться! Тем более, Хуана нет, а время не ждет. Итак, у этого мерзавца есть доказательства того, что дочь Салиньи давным-давно умерла, — спокойно глядя на наползающие сумерки рассуждал он. — И вся эта буча поднялась из-за опасений Пепы». Первым порывом юноши было пойти и в эту же ночь убрать лакея — тайному фактору принца Астурийского сделать это совсем не трудно. Но, кто знает, владеет он этой тайной один или у него есть сообщники, которых это убийство толкнет на самые непредсказуемые и отчаянные шаги? И почему так всполошилась Пепа? В конце концов, ее мальчишка родился не вчера, и все знают, что кердо в нем души не чает… Педро чуть не бегом бросился в угол, куда сгоряча бросил скомканную первую записку. Не зажигая света, в неверных сполохах сухой грозы он снова прочитал корявые строчки: