Вместо ответа Браулио встал и, отперев ореховое бюро, достал оттуда лист веленевой бумаги.
Педро взял лист, внимательно прочитал написанное, почти весело усмехнулся и спросил:
— И это все?
— Да, все, — хрипло выдавил валет.
Посмотрев ему в глаза Педро понял, что он говорит правду, и, протянув было валету перстень, вдруг передумал.
— Впрочем, зачем он вам. Я лучше сам все объясню известной особе, и избавлю вас от этой неприятности. — Педро сунул перстень в карман и весело спросил. — Послушайте, Браулио, у вас есть вино?
— Разумеется, — растерянно ответил тот.
— Тогда давайте выпьем за воскрешаемость мертвых и за смертность живых, а?
Браулио молча наполнил бокалы темным бордо.
— Какая кислятина эти ваши французские вина! — Педро развязно хлопнул валета по плечу. — Не расстраивайтесь, старина. Может быть, когда-нибудь вы вспомните обо мне и этом моем посещении с благодарностью. А теперь прощайте.
Все утро третьего дня Клаудиа провела, запершись у себя в кабинете. Ни от Педро, ни от Аланхэ никаких известий не было. Она привела в порядок все свои бумаги, что-то сожгла, что-то аккуратно сложила и написала короткую записку, в которой просила отдать все свои наряды — горничным, а все драгоценности — герцогине Осунской. Теперь оставалось самое сложное: написать письма Мануэлю и Педро. Впрочем, писать последнему было невозможно, она не могла подвергать риску ни его, ни Хуана. Клаудиа взяла перо и глубоко задумалась…
«Мануэль, о мой Мануэль, мой принц на белом коне Бабьеке, которого я так любила и в которого так верила!
Не печалься о моем исчезновении: я все равно уже больше не люблю тебя, но ты открыл мне мир, и потому благодарность к тебе, почти похожая на любовь, навсегда останется в моем сердце. Ты мог бы стать воистину великим человеком, но ты слишком суетен и слишком привязан к земному. Увы, я так и не смогла оторвать тебя от праха и поднять до вершин духа и тех дел, без которых наша страна гибнет. Только поэтому я ухожу с тяжелым сердцем, с сердцем, в котором уже нет места надежде. Увы, я знаю, что даже моя смерть не заставит тебя по-другому взглянуть на жизнь и попытаться спасти Испанию, и… впереди у нее и тебя страшные времена. Постарайся приготовиться к ним и встретить их мужественно. Прощай же, не сумевший и не оправдавший, но так долго и страстно любимый мной Мануэль!
Она запечатала письмо простой печаткой и спрятала перстень с тельцом так, чтобы уже никто не смог его найти и опознать по нему ее связь ни с лейтенантом королевской гвардии, ни с фактором испанского инфанта.
Однако время шло, а никто не появлялся. Прошел день, за ним второй, все было тихо, и лишь через неделю Браулио, случайно встретившийся ей в коридоре около кабинета Мануэля, спокойно улыбнулся и сказал:
— А почему бы нам снова не начать вспоминать нашу замечательную французскую родину, сеньора?
И Клаудиа поняла, что Педро опять сумел сделать невозможное. Она тут же заперлась в кабинете и первым делом уничтожила письмо, показавшееся ей теперь таким глупым. Однако слова, высказанные в нем, уже прозвучали в ее душе, и теперь от них было более не избавиться. Ее первая любовь умерла…
И глядя на нежный серый пепел в пустом камине, по странной игре ассоциаций Клаудиа почему-то вдруг вспомнила тяжелые серые глаза под тяжелыми веками на презрительном чистом лице. Странная теплота вдруг разлилась по ее груди — что было бы с нею сейчас, если бы не он? Этот холодный юноша дон Гарсия…
Глава восьмая. Трафальгар
Окна были закрыты, и по стеклам хлестал косой дождь. Подобная погода в такую пору — обычное дело у северных границ Испании. Дон Гаспаро стоял у высокого полукруглого окна и задумчиво наблюдал за тем, как сопротивляются ветру и дождю последние оставшиеся на деревьях листья.
— Итак, фигуры расставлены. Пора начинать игру, — донесся до него голос человека, сидевшего неподалеку от пылающего камина в мягком кожаном кресле, служившем уже десятому поколению владельцев замка. Голос этот принадлежал графу Херонимо де Милано. Дон Гаспаро повернулся к своему гостю, но не успел еще ничего ответить, как граф де Милано вдруг спросил: — А вы уверены, что при катастрофе не пострадает девушка?
— Абсолютно, ваша светлость. Она уже излечилась от своего ослепления, а Педро с Хуаном практически возглавляют оба противных лагеря. Так что, теперь самое время послать в Мадрид наветту[117].
— И у вас уже есть подходящая кандидатура? — то ли спросил, то ли просто уточнил граф.
— Да, Ваша Светлость. Как раз только вчера вернулся из Кадиса небезызвестный вам дон Стефан, граф де Мурсиа. Впрочем, я еще не успел толком переговорить с ним.
— Что же, граф де Мурсиа вполне годится на эту роль. Одобряю ваш выбор, мой друг. Кстати, я что-то давненько его не видел и даже ничего о нем не слышал.
— Все эти годы он жил в качестве частного лица, проникаясь идеями и настроениями среднего слоя Испании. И вот вчера, наконец, заявил мне, что с него довольно подобных развлечений и что теперь он не прочь заняться каким-нибудь настоящим делом.
— Любопытно было бы послушать о его приключениях. Насколько я помню, де Мурсиа — личность весьма обаятельная и к тому же — неплохой рассказчик.
— Вы совершенно правы, Ваша Светлость. Я еще утром передал ему мое желание видеть его, и он должен появиться с минуты на минуту.
— Прекрасно, мой друг, прекрасно. Вы чрезвычайно предусмотрительны и великолепно умеете ценить время.
— И это, — усмехнулся дон Гаспаро, — заметьте, Ваша Светлость, несмотря на всеобщее заблуждение, полагающее, будто лишь человек, чье время ограничено, умеет по-настоящему ценить его. Наоборот, лишь не думая о конце, можно работать по-настоящему плодотворно, а не кое-как и наспех.
— Да, мой друг. Смерть дурной наставник, она портит нравы и вынуждает совершать бесконечное количество ошибок. Однако по-настоящему начинаешь понимать это лишь после того, как минуешь первую сотню.
— Да, как ни странно, это действительно так, ваша светлость. Лишь на второй сотне я, наконец, полностью успокоился, и далее дела потекли на удивление легко. Но неужели после первой тысячи не появляется никаких новых ощущений?
— Нет, мой ненасытный друг, — весело рассмеялся граф де Милано, — принципиально никаких новых ощущений уже не возникает. А что, неужели вас не устраивает состояние божественной благодати?
— Ну что вы, граф, как можно, — тоже усмехнулся дон Гаспаро. — И все-таки, порой странно видеть, — вновь с грустным вздохом добавил он, — как люди могут находить эту жизнь скучной. Я не говорю о тех, кто считает ее ужасной; эти несчастные просто запутались в лабиринтах чужих и собственных хитросплетений. Но встречаются ведь по-настоящему неглупые и даже талантливые люди, которые не понимают, что истинное благо никогда не может ни утомить, ни наскучить.
— Безбожники, друг мой, безбожники. Я уже тысячу лет не удивляюсь этому; возможно в этом и заключается мое единственное и особое достижение по отношению к вам.
— Ах, да, пожалуй, опять вы правы, Ваша Светлость, и все это и в самом деле гораздо проще, чем порой хотелось бы думать. Только через отрицание божественности дара он и оказывается не оцененным по достоинству.
В этот момент слуга доложил, что прибыл граф де Мурсиа.
— Просите, — распорядился дон Гаспаро, после чего отошел от окна и тоже сел в кресло, стоявшее по другую сторону камина.
Еще через пару мгновений дверь снова распахнулась, и в комнату быстрым и бодрым шагом сильного собранного человека вошел высокий мужчина весьма крепкого телосложения.
— Бо дио, друзья мои! — на каталанском наречии приветствовал он обоих. — Если б вы только знали, как счастлив я снова видеть вас, — широко и приветливо улыбаясь, сказал он и остановился прямо посередине комнаты.
— Мы тоже чрезвычайно рады видеть вас, дон Стефан, — с легкой улыбкой ответил вошедшему дон Гаспаро и указал ему на широкий турецкий диван, — располагайтесь, граф. Как я понимаю, за эти годы вы вдоволь насиделись и на жестких табуретах в вентах, и на каменных скамьях церквей, и просто на соломе.
— О, да, мой проницательный дон Гаспаро, я насиделся, а еще более, как вы обычно любите выражаться, накувыркался, предостаточно. Любому добропорядочному сеньору хватит на десять жизней. Но особенно славно, друзья мои, покувыркался я в последние дни. Держу пари, вы еще ничего не знаете о Трафальгаре!
— Догадываюсь, что вы, любезный граф, имеете в виду мыс Трафальгар, — лукаво улыбнувшись, предположил граф де Милано, — где, по всей видимости, адмирал Нельсон дал бой соединенным испанскому и французскому флотам.
— Вы удивительно проницательны, Ваша Светлость! Это действительно так, и смею заметить, свой последний бой, ваша светлость! — торжественно произнес граф де Мурсиа.
— Адмирал Горацио Нельсон погиб?! — удивился дон Гаспаро и даже приподнялся в кресле.
— Увы, сеньоры. Замечательный флотоводец скончался от ран к вечеру двадцать первого дня прошлого месяца.[118]
Наступила торжественная тишина, длившаяся довольно долго, после чего дон Гаспаро почти неслышно три раза щелкнул пальцами, и в каминную тоже бесшумной походкой тотчас вошел лакей. На серебряном подносе сверкали три бокала и темнела запыленная бутылка.
— Я думаю, нам следует почтить память этого выдающегося человека, сеньоры, — тихо сказал он и жестом отпустил слугу, занявшись вином сам.
— Нельсон был бы совершенно великолепен и даже достоин лучшей участи, если бы не опозорил себя расстрелом двух тысяч безоружных пленных в Португалии, — спокойно вставил де Милано и продолжил, обратившись к гостю. — И все-таки он был непобедимым флотоводцем, поэтому я, так же, как и вы, дон Стефан, готов держать пари, что франко-испанский флот в этом сражении не победил. Ибо, насколько я понимаю диспозицию, само то, что битва произошла у мыса, а не в акватории, уже заранее предрекало победу англичан. Франко-испанскому командованию не следовало покидать Кадисской бухты. Они должны были навязать англичанам условия боя наиболее выгодные для себя, а не для противника.