Кальехон в первые мгновения даже растерялся, чего с ним не бывало, пожалуй, ни разу за всю его тореадорскую карьеру. Неужели он что-то сделал не так?! Неужели допустил какую-нибудь позорную ошибку?! Но что это могло бы быть! Или, может быть, всем просто-напросто уже надоела его однообразная, хотя и безукоризненная манера ведения боя? Все соскучились по терзающим нервы рискованным сбоям Пепе Ильо? Но перестать быть собой тореадор не мог и, несмотря на сумбур мыслей, тело его, вышколенное годами практики, продолжало вести изящную игру.
Однако уже в следующее мгновение опытный и всегда предельно собранный матадор с облегчением обнаружил причину негодования трибун — в своей отдельной ложе появился дон Мануэль Годой, Князь мира, Двуликий Янус, Адмирал двух Индий — ненавистный народу Испании временщик, продавший Франции их славу и гордость.
Рубио Кальехон, призвав на помощь все свое искусство, начал в изысканной пантомиме тянуть время, чтобы как можно дольше не приступать к заключительной стадии поединка, краем глаза наблюдая за происходящим на трибунах. Бык был измотан, и потому Кальехону удалось увидеть и бледность Годоя, довольно быстро догадавшегося о том, что происходит, и заметить, как премьер что-то сказал адъютанту, после чего расторопный дежурный офицер пулей выскочил из его ложи. Свист трибун становился все более яростным, от него закладывало уши, а по лопаткам начинал пробегать озноб. От яростных криков и свиста качался даже гобелен с вытканным на нем гербом Кастилии — символом королевской ложи, где в этот первый день праздника находился лишь один принц Астурийский со своим верным валетом. Валет этот давно намозолил глаза всей столице, многие мадридские дамы на него заглядывались, многие мужчины тайно бормотали проклятия, но никто толком так и не знал, где взял Фердинанд это сумрачное исчадие ада. Ходили слухи, что красавец-валет устраивает самые грязные дела принца, поговаривали, что на его руках немало крови… И вот этот не то слуга, не то приятель наследника испанского трона неожиданно встал навстречу вошедшему в ложу офицеру, и свист трибун, словно по мановению волшебной палочки, стих. Все глаза неотрывно следили за тем, что происходит в королевской ложе. Даже бык, казалось, на какие-то мгновения заинтересовался этим, остановившись и тупо уставившись на принца Фердинанда.
— Женевьева просила передать тебе, что граф де Мурсиа прибыл из Памплоны, — одними губами прошептал офицер бородачу и услышал или, вернее, точно так же прочел по губам:
— Понял. Что нужно твоему кердо?
— Позволения его высочества отменить корриду, — усмехнувшись, громко, чтобы слышали в соседних ложах, ответил адъютант.
— Что?! — не поверил своим ушам принц.
— Ваше Высочество, премьер-министр просит вашего позволения разогнать наглую чернь с помощью гвардии, — лениво, но еще громче, чем адъютант, повторил валет.
Принц Астурийский криво и злорадно ухмыльнулся на радость публики, которая окончательно смолкла, наблюдая за сценой в ложе и примерно догадываясь о том, что там происходит.
— Лейтенант, передайте сеньору премьер-министру, что его высочество не могут дать своего позволения на такое беззаконие, — ответил за Фердинанда Педро, даже не обернувшись, ибо прекрасно знал, что его патрон мог ответить еще и похлеще.
На губах принца змеилась удовлетворенная улыбка, а валет твердой рукой взял адъютанта под локоть и довел до самого выхода из ложи.
— Рад был видеть тебя, старина. Передай, что мое содействие обеспечено.
Как только адъютант Годоя покинул ложу их католических величеств, свист и крики возобновились с новой силой. Коррида оказалась на грани срыва. Рубио Кальехон уже из последних сил сдерживал разъяренного быка, считая для себя недостойным прибегать к помощи матадоров и бандерильеро. Но вот он, наконец, увидел, как вернувшийся адъютант что-то прошептал на ухо своему патрону, после чего тот резко встал и покинул ложу.
Свист на трибунах мгновенно стих, и публика взорвалась долгими восторженными аплодисментами в адрес принца Астурийского. Через некоторое время овации переросли в рев, и улыбка на губах его высочества из презрительной сделалась сладкой. Принц величественно привстал и милостиво махнул рукой в сторону арены.
Рубио Кадьехон одним из первых отреагировал на этот жест его высочества. Он тут же эффектным движением бросил плащ стоявшему наготове бандерильеро и выхватил шпагу из ножен. Трибуны вновь затаили дыхание, глядя, как их любимый герой стоит теперь перед быком с одной лишь шпагой в руках, готовый к смертельному поединку. В загривке быка колыхались, страшно его нервируя, красивые пестрые бандерильи, и озверевшее животное, собираясь с силами для последнего броска в упор смотрело на своего истязателя, не позволяя ему приблизиться ни на шаг. В какую бы сторону Рубио ни двинулся, бык тут же поворачивал навстречу ему свои огромные, готовые к бою рога. Опытный эспада прекрасно знал, что лишь разум позволяет совершить заклание и одержать победу в этой страшной игре, а расхожее мнение о том, что работа тореадора проходит на ловкости тела и порывах страсти — это только всеобщая иллюзия. И потому немало повидавший на своем веку Рубио понимал, что давать слишком много отдыха этому могучему животному опасно и надо рассчитать каждое движение, каждый жест, даже каждое внутреннее намерение. И вот, хотя и сам он был уже изрядно измотан этим затянувшимся поединком, тореро собрал в кулак все свое мужество и весь свой опыт, сделал стремительное обманное движение влево, затем еще несколько не менее стремительных выпадов и, наконец, ловко вонзил по самую рукоять свою шпагу в загривок опоздавшего всего на один краткий миг животного. Последовала эффектная пауза, зафиксировавшая победное положение тореадора. Затем Кальехон не менее изящным движением извлек шпагу, и бык рухнул на арену бездыханным. Трибуны снова взорвались, на сей раз — восторгом восхищения.
Первый день большого праздника корриды принес всем горожанам и гостям города величайшее наслаждение. Но это был лишь первый день большого праздника. Мадридцы вовсю готовились к по-настоящему великим боям следующего дня, как вдруг весь город повергло в гробовое молчание неожиданное известие.
Утром в понедельник на стенах повсюду был расклеен новый королевский указ, в котором говорилось, что коррида — «варварский и кровавый обычай», который давно уже следовало прекратить, и что, наконец, «организация и проведение коррид с этого дня и впредь запрещается по всей Испании».
Испания до боли стиснула навахи и затаилась.
Глава девятая. Принц Астурийский
Фердинанд сидел в своем роскошном большом кабинете и перед зеркалом корчил себе рожи одна отвратительнее другой. На душе у него скребли кошки. Он проклинал отца, который никогда не был с ним добр или просто приветлив, проклинал мать, чуравшуюся своего старшего сына и безрассудно обожавшую мерзкого красавчика Франсиско де Пауло — этот плод преступной любви, который, между прочим, не делал вообще ничего! Не читал, не писал и даже не думал, существуя словно простое животное. Такое впечатление, что мать специально вырастила его идиотом, дабы в полной мере изливать на него свою нелепую любовь. А уж что этот ублюдок Франсиско вытворял по отношению ко всем — можно со стыда сгореть! Но более всего инфанта душил гнев в отношении истинного отца маленького злобного принца. Ничтожный выскочка, баловень судьбы, похотливое животное, которому все преподносилось, да и сейчас преподносится на блюдечке, в то время как он, Фердинанд, наследный принц, с детства не видит ничего — ни любви, ни ласки, ни даже мало-мальски человеческого внимания к себе.
«Конечно, — едва не со слезами думал он, — кому захочется общаться с таким уродом?! — И принц снова скорчил себе мерзкую гримасу, которая, однако, не намного испортила его и без того некрасивое лицо. — Вот и у этой красивой и милой девочки никогда не возникнет даже мысли о том, что можно было бы полюбить меня, даже несмотря на то, что я принц! Наследник престола! Меня! Меня! Будто я и не человек уже вовсе!» И Фердинанду, как всегда при подобных мыслях, захотелось разнести и уничтожить все вокруг.
Детство его действительно было тяжелым и постоянно сопровождалось нехорошими знамениями: в четыре года он перенес тяжелую болезнь, причиной которой оказался какой-то дефект крови. Его еле спас отваром лекарственных трав Оливарес, придворный хирург дворца Ла Гранха. В семь лет его любимый учитель географии прямо на уроке вдруг упал и испустил дух от кровоизлияния в мозг. Но самое неприятное произошло дальше — воспитателем Фернандо по странной прихоти судьбы — или не судьбы, а кого-нибудь другого? — назначили дона Хавьера Кабреру, человека до крайности преданного Годою. Кабрера составил для подопечного нелепейшее расписание занятий, начинавшихся в шесть утра, куда, помимо реальных предметов, вроде латыни, истории и элоквенции[121], входили посещения августейших родителей по пять раз на дню и бесконечные молитвы. Весь день принца оказался занят бессмысленными действиями, гулять ему запрещали, а то, что этот нелепый рыхлый подросток может что-то чувствовать, даже не приходило никому в голову. Только, пожалуй, сам Князь мира понимал, что наследник не так прост и несколько раз даже предлагал отослать его подальше, например, отправить в Америку для укрепления королевской власти в испанских владениях. С годами взаимная ненависть обоих превратилась уже почти в животное чувство, от которого у Годоя даже начинала болеть голова, а у инфанта пробуждалась какая-то дикая похоть. Но это были уже запредельные чувства, а чисто земным являлась ненависть принца к родителям.
Как он ненавидел их! Ненавидел за равнодушие, за лживость, за тупость и пороки, но больше всего за то, что они произвели его на свет таким рахитичным, мерзким уродом, который с одышкой уже в двадцать лет не имел в этом мире даже малейшей надежды на простое человеческое чувство, тем более, чувство, исходящее от женщины.