— Но что, если Наполеон не согласится? Что тогда? Ведь такое страшное унижение невозможно!
— Ну, что вы, Ваше Высочество. Зачем же ему отказываться? Ведь для него, бродяги без роду, без племени — это великая честь. А, впрочем, зачем же сразу и предлагать? Сначала можно просто осторожно и стороной выяснить, как он на это посмотрит. А там уж и предлагать…
— А если он даже и слышать об этом не захочет?
— Такого не бывает в политике, Ваше Высочество. Обычно все предложения выслушиваются и потом высказываются встречные пожелания. Так что, в любом случае…
— Так что в любом случае удастся заключить с Наполеоном союз. А союз, хотя бы и тайный с человеком такого размаха… — с ухмылкой начал принц, но не закончил.
— Да, Ваше Высочество, вы абсолютно правы. Я вижу, сам Бог вразумляет вас и направляет на верный путь. Пора уже перестать сидеть, сложа руки, и ждать, когда судьба проявит к вам милость…
— Так что же, святой отец, уж не советуешь ли ты мне поторопить отца и мать убраться с этого света? — сощурившись, неожиданно спросил принц, и посмотрел прямо в глаза своему духовному наставнику.
Эскоикис прекрасно знал, что принц ненавидит Марию Луизу и дона Карлоса, а те отвечают ему взаимностью. Но все же и сан, и обычное человеческое разумение не могли позволить канонику откровенно сказать принцу об этом единственно верном, на его взгляд, решении. Он не мог решиться сказать такое, даже на сто процентов будучи уверенным, что мнения их совпадают и что принц никогда не выдаст своего учителя и духовника. С другой стороны, упустить, наконец, представившийся ему столь долгожданный шанс и не подтолкнуть принца к решительным действиям он тоже не мог. Никому не ведомо, сколько еще протянет эта чертова кукла, крепыш Карлос, плюющий с высокой колокольни на все государственные дела, заботы и беспокойства и пропадающий целыми днями на охоте. Страна же тем временем все более разваливается под руководством бездарного соглашателя Мануэля.
В конце концов, Испания давно ждет от них решительных действий, подумал каноник и отважно сказал:
— Вы не должны думать об этом, Ваше Высочество. Вашими действиями должно всегда руководить только благо Испании — и только оно. Все остальное вы смело можете предоставить промыслу Божию, ибо Господь всегда видит благое намерение и помогает слуге своему.
Бедный святоша, замолчал на какое-то время, опасаясь, что высказался слишком замысловато, и принц не поймет истинного пафоса его высказывания. Однако все его опасения на этот счет оказались напрасными. По мнению принца, его духовник, наоборот, высказался вполне откровенно, и потому все вопросы Фердинанда отпали сами собой. Теперь оставалось лишь поблагодарить наставника, и, получив от него благословение, отправиться в свои покои с твердым намерением начать действовать тотчас же.
«Графа я отправлю к Наполеону, раз он сам вызвался. Пусть-ка выяснит, насколько мне возможно заручиться его поддержкой. А Эскоикису придется выяснить, на кого из многочисленных придворных в Эскориале можно положиться…» — и с этими благодатными мыслями принц Астурийский впервые за долгое время сладко заснул.
Для Мануэля настали воистину черные дни. Пепа по-прежнему богомольничала и дулась на него, Женевьева почти перестала скрывать охлаждение, и только одна Мария Луиза оставалась по-прежнему ненасытной и властной любовницей. «Надо что-то делать, как-то выпутываться из этой идиотской ситуации», — думал уже которую ночь не спавший огорченный премьер, направляясь по коридору Прадо в покои королевы. Причем под «идиотской ситуацией» он прежде всего понимал не что иное, как слишком затянувшуюся размолвку с Пепой.
Королева приняла его, по старинному испанскому обычаю сидя на возвышении под балдахином. Она была вся в черном, глаза ее лихорадочно блестели, а пышная прическа была заколота любимой алмазной стрелой, которую она когда-то подарила Мануэлю, а потом в пору разрыва потребовала обратно.
— Я давно уже собираюсь спросить тебя, милый чико, что за француженку прячешь ты в Буэнависте от всего света? Говорят, она юна и весьма хороша собой?! — отчасти зло, отчасти ехидно спросила она у почтительно склонившегося перед ней министра.
— Никто ее не прячет, ваше величество, и вам она прекрасно известна. Это дочь морского министра Франции, Женевьева де Салиньи. Девушка и в самом деле пользуется моим покровительством, а еще больше — покровительством герцогини Осуна. Но по нашему обоюдному мнению, она слишком молода и чиста, чтобы вести придворную жизнь. К тому же, отец отправил ее в Испании именно для того, чтобы содержать подальше от мерзостей французского двора. Неужели мы нарушим его пожелания и вовлечем невинную душу в водоворот еще более опасный?
Мария Луиза, ожидавшая всего чего угодно — запирательства, смущения, наконец, откровенной лжи — несколько растерялась от столь внезапной и почти злой откровенности своего фаворита. А потому неожиданно даже для самой себя вдруг спросила:
— Зачем же ты так обижаешь наш двор? Разве он гораздо более развратен, чем французский?
— Я этого не говорил, Ваше Величество, а сказал лишь то, что девушку оградили от соблазнов Парижа, прислав к герцогине, вовсе не для того, чтобы бросить на растерзание соблазнам мадридским.
— А разве ты не влюблен в нее безумно? — все же не выдержала Мария Луиза.
— Уже нет, Ваше Величество. И в качестве доказательства этого хотел бы просить вас за совсем другую особу.
— Какую еще особу? — насторожилась королева, все еще не придя в себя от того, что разговор их развивается совсем не так, как бы ей того хотелось.
— За графиню Кастильофель, Ваше Величество, — все так же зло и с какой-то отчаянной решимостью продолжал Годой. — Право же, это и в самом деле несправедливо, что она до сих пор все еще не принята при дворе и не причислена к пятистам тридцати пяти особам de titulo. Пора бы нам исправить эту ошибку.
— Ах, несчастный, ты все еще любишь эту свою Пепу, — неожиданно успокоилась королева, прекрасно понимая, какой бывает единственная настоящая страсть, поглощающая человека на всю его жизнь без остатка. Мария Луиза растаяла. За последние десять лет она уже успела привыкнуть к существованию этой своей соперницы и понимала, что ее присутствие ничем не грозит ей самой. Поэтому она милостиво улыбнулась своему Мануэлито. — Ну что же, я и в самом деле не вижу к этому особых препятствий, — закончила она.
Мануэль внутренне торжествовал. Сделав откровенный и достаточно опасный ход, он добился им даже большего, чем рассчитывал. Причем, на удивление, ему при этом почти не пришлось врать! Зато теперь Пепа опять вернется к нему!
И королева при этом свидании была вознаграждена тоже по-королевски…
Пепа, услышав от Мануэля, явившегося к ней на очередную чашку кофе, столь ошеломительную новость, даже поначалу не поверила своему хабладору, однако улыбнулась ему вполне признательно. Когда же вскоре она получила от маркиза де Ариса, первого королевского камергера, приглашение в Эскориал на день рождения короля, то все сомнения ее рассеялись окончательно.
Приглашение ко двору на один из восьми самых торжественных дворцовых праздников, Пепа восприняла как свою окончательную победу над злой судьбой, так жестоко посмеявшейся над ненй в последние годы — и немедленно приступила к торжественным приготовлениям. Первым делом она послала в Малагу нарочного, чтобы он доставил к этому дню ее законного супруга графа Кастильофеля, присутствие которого на такой церемонии было решительно необходимо. Что же касается туалетов, то Мануэль сам предоставил ей неограниченный кредит и возможность заказать лучшие платья и туфли из Парижа по дипломатическим каналам. Но самым большим подарком оказалась та ночь, которую они провели во дворце графини накануне дня рождения короля. Пепа, сама уже изрядно истомившаяся размолвкой, наконец-то, сдалась на настойчивые притязания Мануэля, в душе торжествуя, что это произошло отнюдь не в ущерб ее щепетильной испанской гордости.
И вот день ее торжества настал.
Замок Эль Эскориал располагался примерно в десяти лигах к северо-западу от Мадрида. Огромной и внушительной глыбой смотрелся он на темном фоне Сьерра-Гуадаррамы. Испанцы считали это замечательное творение, принадлежащее к лучшим творениям европейского зодчества, восьмым чудом света. Построенный мрачным властелином Испании второй половины шестнадцатого века Филиппом Вторым в честь особо чтимого испанцами святого Лаврентия, принявшего мученическую кончину, в плане он представлял собой решетку, на которой был когда-то зажарен святой.
Филипп не пожалел ничего для строительства этой святыни. Он выписывал со всех концов света самые ценные сорта дерева, мрамор белый, коричневый и зеленый с красными прожилками, яшму и многое другое. Караваны тянулись к месту строительства со всех концов света, и в результате выросло здание, построенное на века. Оно имело шестнадцать внутренних дворов, две тысячи шестьсот семьдесят три окна, тысяча девятьсот сорок дверей, тысячу восемьсот шестьдесят покоев, восемьдесят шесть лестниц, восемьдесят девять фонтанов и пятьдесят один колокол. Внутри замка находилась огромная библиотека, более двухсот статуй и более полутора тысяч картин, среди которых красовались полотна Леонардо, Веронезе, Рафаэля, Рубенса, Ван-Дейка и других великих художников.
И вот к этому грандиозному творению человеческих рук Пепа подъехала в раззолоченной карете вместе с едва передвигающим ноги супругом, который, будто специально нарушая обещания Мануэля, все никак не хотел отправляться на тот свет. Впервые в жизни бывшая маха вступила в главную резиденцию испанских королей. Она торжественно прошествовала в общем потоке первых грандов королевства по залам и коридорам, под которыми покоился прах испанских монархов, мимо бравшей на караул стражи, мимо почтительно склоняющихся лакеев. А где-то далеко позади ее лакеи почти тащили под руки графа Кастильофеля.