Наконец, Пепу встретила камерера-майор маркиза де Монте Альгре, в обязанности которой входило готовить дам, впервые представляемых ко двору. Но вот все формальности и приготовления окончены, и все гости приглашены в аванзал, где уже гремели фанфары. Затем вдруг все стихло, раздались три удара жезлом, и по залу пронесся возглас:
— Их католические величества!
Король с королевой торжественно прошествовали к трону. В свите их величеств Пепа тотчас увидела инфанта Мануэля под руку с инфантой Марией Терезой, и они с Мануэлито обменялись радостными мимолетными взглядами.
Инфанта выглядела бледной и безжизненной, а брат ее, кардинал Луис-Мария де Бурбон, шедший следом за кузинами, совершенно бесстрастно скользил глазами по лицам придворных. И только один инфант Фердинанд, принц Астурийский, следовавший сразу за их католическими величествами, даже не скрывал своей злости. Накануне король и королева, следуя настоятельным советам лучшего друга семьи, объявили ему, что в целях государственной безопасности и ввиду нависшей над страной угрозой вторжения Наполеона, официальное признание совершеннолетия принца и, тем самым, его права на занятие трона отодвигается до исполнения ему тридцатилетнего возраста…
Глава десятая. Король Карлос Четвертый
Карлос стал королем когда ему исполнилось сорок лет. Он разделял любовь отца к природе, охоте и верховой езде, но, к несчастью, не обладал его проницательностью. Еще будучи принцем Астурийским, он проявил себя вполне кротким любителем музыки и живописи, склонным к простой жизни, но никогда не проявлял силы характера, и отец не доверял ему никаких ответственных дел. Увы, долгие годы отстраненного и равнодушного свидетеля при правившем отце едва ли пошли Карлу на пользу.
Став королем Карлосом Четвертым, бывший принц долго никак не мог определиться в своих отношениях с министрами, сначала с Флоридабланкой, затем с Арандой, пока, наконец, не успокоился, доверив все государственные дела молодому и энергичному любовнику королевы Годою. Этот гвардеец больше всех устраивал нового монарха, ибо никоим образом не докучал ему делами, тем самым полностью предоставив королю возможность жить, как ему заблагорассудится. О большем Карлос и не мечтал; до сорока лет не занимаясь никакими государственными делами, он не имел никакого желания заниматься ими и после, вполне справедливо полагая, что подобного рода вещами должны заниматься те, кому это нравится и кто это умеет делать. Например, его энергичная жена-итальянка. Впрочем, та тоже предпочитала тратить большую часть своей энергии на любовные игры, чем изрядно и скоро утомила своего супруга, любителя весьма простой и размеренной жизни. И он был несказанно признателен молодому неутомимому гвардейцу еще и за то, что тот избавил его от навязчивых желаний супруги.
В конце концов, у Карлоса был свой богатый и насыщенный мир — длинноствольные ружья, прекрасные борзые и быстрые скакуны. В этом он действительно знал толк, и умел обращаться получше многих. Впрочем, были у него еще и другие увлечения, например, часы и живопись. Причем, благодаря последнему увлечению все резиденция короля украсилась множеством прекраснейших полотен, что впоследствии даже позволило сделать Прадо национальным музеем. Однако лошади и собаки занимали его воображение все-таки гораздо сильнее.
Этому способствовал и вполне здоровый образ жизни. Спал король всегда один, вставал каждый день в пять часов утра и, прежде всего, отправлялся в церковь, где выстаивал две службы, а после легко завтракал. Карлос никогда не курил, не пил вина и не употреблял даже кофе. После завтрака он спускался в мастерские, где, сняв камзол и оставшись в одной рубашке, работал за кузнеца, за часовщика, за плотника, за слесаря и за кожевенника. Причем, был во всех этих ремеслах весьма искусен. Как-то раз он даже поднес в подарок одному из послов прекрасные сверкающие сапоги собственного изготовления. Посол был в восторге, ибо вторых таких сапог не нашлось бы во всей Европе.
После мастерских король обычно отправлялся на конюшню, где состязался с конюхами, играя в барру. В этом занятии он обычно всегда выходил победителем, ибо был крепок телом и по-богатырски силен. Еще в юности его сравнивали с резвым бычком, а уж теперь, в зрелые годы, он и вовсе стал походить на хорошо содержащегося буйвола.
В одиннадцать Карлос обычно устраивал непродолжительный пятнадцатиминутный прием, на котором встречался с другими членами королевской семьи и министрами. Затем завтракал второй раз, уже более обильно. Впрочем, обильность эта тоже была относительной, поскольку на десерт себе Карлос всегда требовал стакан очень холодной воды и кусочек черного хлеба. Он с наслаждением макал хлеб в воду, посасывал его и, жмурясь от удовольствия, уверял, что лучшего лакомства в мире и не бывает. Завтракал он тоже всегда один.
После второго завтрака, если в этот день не было никакой дневной церковной службы, король, наконец, отправлялся на охоту. Его сопровождала многочисленная свита, возглавляли которую главный конюший, первый конюший и капитан королевской гвардии. Далее следовали загонщики, оружейники, врачи.
Перед обедом король вновь устраивал получасовой прием, а по вечерам давал концерт для близких друзей, где сам играл на скрипке. Знатоки тайком уверяли, что играл Карлос отвратительно, однако сам себя он считал подлинным виртуозом.
После концерта Карлос обычно дремал за карточным столом до ужина. Ужинал в девять вместе с королевой, а ровно в одиннадцать ложился в постель в своей одинокой спальне. Он был тих и благообразен, если этот раз и навсегда установленный обиход ничем не нарушался — и приходил в истинную ярость, крича и ругаясь, как сапожник, если что либо выбивало его из привычной колеи. Все непредвиденные события и срочные неотложные дела он считал лишь капризами избалованных лентяев и эгоистов, а потому полагал, что им нет прощения. Умел же Годой за много лет ни разу ничем не нарушить спокойного обихода жизни его величества, а дела, между тем, делались, и королевство стояло! И это, по мнению короля, являлось наивысшей положительной оценкой деятельности министра.
Какова же была досада короля, когда однажды, собираясь преклонить голову ровно с одиннадцатым ударом его наиболее любимых и потому помещенных в спальне часов, он вдруг обнаружил на подушке какую-то бумагу. Карлос знаком велел камердинеру поднести канделябр, в котором ради экономии горело не пять, а всего две свечи, поближе, и, едва не чертыхаясь от злости, прочел на злосчастном листке истыканные восклицательными знаками во всех направлениях[123] три одинаковых слова: «Срочно! Срочно! Срочно!»
— Кто здесь был?! — гневно потребовал он у камердинера.
— Право, ваше величество… никого… то есть я никого не видел… — испуганно залепетал слуга. — Даже ума не приложу, кто и когда мог здесь оказаться… — Но король уже не слушал его, а сидя на ложе в длинной ночной рубашке и в белом колпаке, толстыми, непривыкшими к бумаге пальцами нервно пытался развернуть странное послание.
«Берегитесь! Во дворце готовится заговор! Трону грозит опасность! Королева будет отравлена! Немедленно примите мер! Предупреждающий вас верный подданный не имеет возможности сделать это другими средствами».
Подписи, как ни вертел Карлос в руках странный клочок, разумеется, не оказалось.
Камердинер, державший канделябр из последних сил, трясся всем телом и ожидал неминуемой бури, урагана или землетрясения. Однако, против всех его ожиданий, ничего подобного не последовало. Король некоторое время сидел молча, явно растерянный, и чесал под рубашкой грудь. Взгляд его продолжал тупо разглядывать странную надпись на обороте: «Срочно! Срочно! Срочно!» Сначала он ничего не мог понять, но скоро перед его мысленным взором неожиданно всплыло лицо старшего сына. Король с ужасом вспомнил, как поразила его тогда ненависть, с которой Фердинанд смотрел на мать, предложившую ему брак с сестрой графини Чинчон. У самого Карлоса в душе тогда разливалось благодарное чувство к супруге за такую заботу об их сыне, а на глаза даже готовы были навернуться слезы. И вдруг, как гром среди ясного неба, его ударила эта неожиданно злая, резкая фраза, слетевшая с уст принца: «Никогда, никогда я не породнюсь с этим ублюдком!» И сейчас, в полутемной спальне король снова явственно увидел сверкнувшую в глазах сына ненависть. Тогда он склонен был объяснить себе ее неприязнью принца к Годою, которую тот никогда и не скрывал, но теперь эта глухая непримиримая злоба Фердинанда вдруг ударила его прямо в сердце совсем иной мыслью. Карлосу неожиданно стало страшно, по-настоящему страшно, быть может, впервые за всю его долгую жизнь.
В следующее же мгновение король встал и инстинктивно скомкал бумагу в кулаке.
— Одеваться!
Сразу же с облегчением поставив канделябр на столик рядом с кроватью, камердинер трижды хлопнул в ладоши. В следующее мгновение в дверях появились недоумевающие физиономии гардеробных его величества, еще не успевших уложить платье короля на ночь.
— Одежду его величества короля Карлоса Четвертого! — торжественно и привычным голосом распорядился камердинер, будто уже наступило утро.
Гардеробные лакеи, сразу же сообразив, что произошло нечто уж слишком экстраординарное, бросились выполнять это распоряжение, словно прихваченные борзыми зайцы.
— Книгу! Дайте мне книгу, быстрее! — нетерпеливо крикнул король, начав одеваться.
— Какую, ваше величество? — растерялся камердинер.
— Все равно какую, только побыстрее!
Камердинер кинулся в смежную комнату и, к счастью своему, увидел там на столике томик стихов старика Ириарте, который давно уже перестал быть запрещенным поэтом и переживал теперь свое второе рождение. Дежурные офицеры любили коротать с ним ночные часы.
Одевшись, Карлос взял в руку книгу, даже не взглянув на ее название, и решительным шагом направился по коридорам дворца в известном ему одному направлении. Впрочем, сопровождавший его все с тем же канделябром, в котором одна свеча уже погасла, и едва поспевавший за размашистыми шагами монарха камердинер очень скоро понял, куда направляется король. Карлос шел прямо к покоям принца Астурийского.