все эти восемь лет…»
Спустя несколько недель жизнь в столице возвратилась в свою колею, будто бы ничего и не происходило ни в отдаленных комнатах Прадо, ни в пышном зале Совета Кастилии. Карлос, согласившись с просьбами Марии Луизы, простил первенца, высказав надежду, что тот докажет свое искреннее раскаяние примерным поведением и послушанием, и вернул ему титул принца Астурийского. Никто не воспринял всерьез требования королевского прокурора о смертной казни Эскоикису и герцогу Уруэнье, а также применения всевозможных жестких мер к челяди — и вскоре всех простили окончательно и бесповоротно. Правда, на всякий случай осторожный Карлос все-таки сослал Уруэнью в Африку, а Эскоикиса в монастырь.
Когда Мануэль передал все эти последние новости Жанлис, та печально вздохнула и произнесла загадочную фразу:
— Бедный король, он сам себе подписал отставку.
И как Годой ни добивался от нее объяснений этого странного заключения, девушка лишь отворачивалась и печально смотрела куда-то мимо своего покровителя.
Но вскоре он и сам понял все то, о чем молчала умница Жанлис. К марту следующего года под видом подготовки вторжения в Португалию Наполеон беспрепятственно оккупировал несколько областей Испании, и корпус Мюрата, великого герцога Берга и шурина императора, стоял уже у ворот Мадрида. Всем стало ясно, что французский император собирается аннексировать весь Пиренейский полуостров.
Годой, все еще веривший в силу своего тайного соглашения с Бонапартом, на заседании Государственного совета в присутствии короля и принца Астурийского, предложил королевской чете бежать через пока еще свободную Севилью в Америку и отсидеться там до тех пор, пока инфант, возглавив королевскую гвардию, не отстоит независимость их родины.
Фердинанд горячо поддержал Годоя, даже назвав его лично истинным другом монархии — однако совет разошелся, не приняв окончательного решения.
Мануэль решил подождать развития событий, Фердинанд же, напротив, начал действовать. К вечеру в его кабинете опять появился Эскоикис.
— Итак, святой отец, вы оказались абсолютно правы, посоветовав мне срочно раскаяться. Как только я оказался на свободе, дело сразу пошло на лад, и вот Наполеон уже у ворот Мадрида, — после первых приветствий и благословения, сразу же приступил к делу принц. — Теперь осталось завершить последний акт драмы и… finita la сomedia. Для этого вы должны тотчас же оповестить верных нам людей, что Годой предатель, и этой же ночью мы должны окончательно низвергнуть его…
Глава одиннадцатая. Аранхуэс
Южная резиденция королей, расположенная неподалеку от того места, где Харама сливается с Тахо, всю зиму простояла почти пустой. Карлос не любил ее за то, что там водилось мало дичи, а королева — за присутствие рядом Аламеды, поместья герцогини Осуны, всегда коловшее ей глаза своей изысканностью. И потому, даже несмотря на то, что теперь в Аранхуэсе часто жил Годой, Мария Луиза появлялась там редко.
Зато сам Мануэль с удовольствием проводил там время, предаваясь, в основном, чтению и возне с маленькой дочкой, которую родила ему графиня Чинчон. К счастью, сама она, будучи вновь беременной, не выходила со своей половины. Иногда приезжала Пепа с мальчиками, но теперь она чаще держалась отчужденно и сухо, смотрела куда-то поверх его головы и постоянно оглядывалась, словно ожидая чего-то и в то же время боясь увидеть. Игнасильо исполнилось уже четырнадцать, он был весел, строен, красив, умен, дьявольски образован, но нездешний огонь, нередко вспыхивавший в его глазах, пугал Мануэля. К тому же, мальчик почти не интересовался ни оружием, ни лошадьми, а заводил с отцом какие-то странные разговоры о мировом разуме, судьбах народов и тому подобной ерунде. Это тоже огорчало Мануэля, желавшего видеть сына блестящим военным.
Но самой непереносимой тяжестью легли на его плечи в эту бесснежную зиму его отношения с Женевьевой. Как человек, живущий настоящим, а не прошлым или будущим, Мануэль постарался напрочь вычеркнуть из памяти те слова, что она бросила ему в лицо в день злосчастной корриды. Это отнюдь не означало, что он не понял и не обдумал их — напротив, он много размышлял над причиной такого непонятного отношения к себе и пришел к выводу, что все дело в вынужденном уединении Женевьевы. Конечно, ему следовало больше вывозить ее, наплевав на всяких кардиналов и прочие толки. Надо было добиться признания девочки при дворе и заставить всех видеть в ней не его содержанку, а соперницу самой королевы, подобно Альбе. Но исправить эти ошибки теперь было практически невозможно, а раз так, то самое лучшее — забыть услышанное однажды и сделать вид, что ничего не произошло. Женевьева нужна ему, как ни одна другая женщина, и она сама сказала, что останется с ним несмотря ни на что.
Он перевез ее из Мадрида в Аранхуэс, где царила большая свобода, где рядом была ее любимая Осуна, где они жили как муж с женой, словно и не существовало никаких Чинчон и Пепы. И, как ни странно, отношения их внешне стали гораздо лучше, не стало ни ссор, ни размолвок, ни упреков…
Но Мануэль понимал, что между ними бездна, которую ему не перепрыгнуть, даже несмотря на всю его великую мужскую силу.
И все чаще он замечал, что Женевьева смотрит на него уже не с насмешкой, а с каким-то глубоко затаенным сожалением, почти с болью. К сожалению, то, что творилось теперь в стране, также отнюдь не способствовало улучшению ее положения. Дон Мануэль сделал отчаянное усилие над собой и пошел на переговоры с Бонапартом о разделе Португалии. Казалось, переговоры прошли удачно, но французская сторона до сих пор молчала и потихоньку наводняла войсками Испанию, нигде не встречая даже намека на сопротивление. Годой еще пытался подтолкнуть к принятию хотя бы какого-нибудь решения Государственный совет, но все его попытки заканчивались ничем.
Приближался двадцать четвертый день рождения Женевьевы, и, помимо драгоценностей, валансьенских кружев и книг, Мануэль откровенно спросил ее, чего бы ей хотелось получить в этот мартовский день. Втайне он надеялся преподнести ей в подарок достижения своей тайной дипломатии и тем самым не только доказать свою любовь, но и продемонстрировать собственную политическую состоятельность.
— Может, съездим на Калье де Десенганьо? Я уже справлялся: у Фраголо появились новые духи, ликеры времен Людовика Четырнадцатого и, главное, редчайшие китайские табакерки, знаешь, такие черного лака…
— Ах, Мануэлито, больше всего мне хотелось бы свободы. Я хочу прожить этот день так, как мне захочется. А от тебя я попрошу только одного: пригласи Игнасио, я давно обещала ему верховую прогулку.
Мануэль удивился, но промолчал, заметив лишь, что весеннее равноденствие в этом году падает на начало предпасхального поста, и потому любые праздники будут запрещены.
— Впрочем, это не мешает тебе, тем более, что и церковь это одобряет, перенести все на несколько дней раньше, например, на восемнадцатое. Ведь это как раз воскресенье.
— Хорошо.
Утром того дня зарядил мелкий нудный дождь, и все — дома, одежда, деревья и дороги — вмиг пропиталось тяжелой влагой. Однако, как только приехал Игнасио, Женевьева переоделась в амазонку, и они вместе с мальчиком отправились в королевские конюшни выбирать лошадей.
— Давай съездим в Толедо, — предложила Клаудиа. — Я там никогда еще не была, а до него отсюда — рукой подать — всего лиг десять.
— Отлично, но, знаешь, давай поедем по правому берегу, потому что, когда утром я ехал через город, на улицах было полно какого-то подозрительного народа. Я ни разу не видел в этой дыре такого количества торговцев и ремесленников.
— Так ведь сейчас последние дни перед постом — вот они и собираются.
Игнасио, казалось, успокоился, но они все же переправились на тот берег и поехали крупной рысью вдоль Тахо. Оба молчали, с Игнасио было легко молчать. Дождь кончился, но над водой стоял синеватый туман, окутывавший все в сказочное покрывало. Как непохоже было это хмурое утро на то, когда она впервые ехала на Мансанарес в день святого Исидора! Прошло всего восемь лет, но если тогда все горело жаром мечты, то теперь холодная морось ложилась не только на лицо и платье, но и на душу. Чего она добилась за эти годы? Только спокойной, сытой, полной роскоши жизни? А потеряла? О, неужели потеряла она гораздо больше?! Веру в любовь, надежду на возрождение Испании, юность, мечту найти отца, Педро… Последние годы она видела его редко, но даже и в эти короткие мгновения не могла перемолвиться с ним и словом. Разумеется, Хуан немало говорил о нем, но и сам Хуан стал совсем другим — жестким волевым военным, которому не было дела до чьих-нибудь душевных переживаний. Даже герцогиня Осуна по смерти маркиза Пеньяфеля замкнулась и месяцами жила в Кадисе, пресыщенная и уставшая от неизменяющегося мира.
Клаудиа горько усмехнулась и искоса посмотрела на ехавшего рядом с ней мальчика. Ах, если бы тогда родился ее брат! Вот с кем она могла бы быть теперь откровенна!
Клаудиа прикусила губу, вспомнив тот апрельский день, что развеял ее мечты о брате. А ведь Игнасио родился всего лишь на два дня позднее! — вдруг пронзила ее неожиданная мысль, и Клаудиа сказала:
— У меня в детстве умер маленький брат, то есть просто не выжил в родах, и я до сих пор порой представляю его себе живым, говорю с ним, что-то рассказываю… И если ты не против, давай я буду считать братом тебя. Тем более, даже твой отец говорит, что мы ужасно похожи!
— Но ты больше не любишь моего отца, — отвернувшись, ответил Игнасио, дернув поводья. Рука Клаудии упала, и дальше лошади побежали уже врозь.
Но до Толедо в этот день им было не суждено добраться: дождь, как казалось поначалу, кончавшийся, полил с удвоенной силой, и они были вынуждены вернуться. На обратном пути оба снова молчали. «Вот чем заканчивается желание свободы — стоило единственный раз сказать то, что было у меня на душе, и даже ребенок отвернулся…» — горько подумала Клаудиа.