Игнасио снова коснулся уха Клаудии.
— Решайся же, через минуту будет поздно… Слышишь, они уже лезут по приставным лестницам на второй этаж!
И Клаудиа неслышно повернулась, чтобы выскользнуть вслед за Игнасио, но факел вновь мигнул, и в проеме появилась невысокая коренастая фигура в треуголке. Человек перевел дыхание и быстро обвел глазами жавшихся к стенам женщин и кудрявого мальчика, который при его появлении смело шагнул ему навстречу. Но офицер легко оттолкнул его и, на ходу снимая плащ, подошел к Клаудии.
— Вы, мадам, отправляетесь со мной. Французское государство не разбрасывается своими подданными. — Он галантно подставил локоть, и Клаудиа смело оперлась на него. Они уже подходили к дверям, как Пепа бешеной кошкой прыгнула к ним и сзади повисла на плечах у девушки. В ухо ей ударил жаркий, почти безумный шепот:
— Я все знаю, знаю, я догадалась! Так возьми его с собой, спаси! Спаси! — И она толкнула Игнасио так, что мальчик влетел прямо между Клаудией и офицером.
— Мама… — обернулся Игнасио с немым вопросом в глазах.
— Иди с ними, одной мне будет легче спастись…
Господи, действительно, если можно спасти еще хотя бы кого-то, хотя бы мальчика, который в отличие от всех их, связавших свою судьбу с Князем мира по собственной воле, не виновен ни в чем…
— Мсье Мартин, — твердо произнесла Клаудиа, — мальчика я беру с собой.
— Тогда пусть возьмет оружие, — недовольно бросил офицер и сунул Игнасио в руку небольшую дагу. — Еще неизвестно, удастся ли нам и вообще выбраться…
В Мадриде, испугавшись бунта, Карлос Четвертый добровольно отрекся от престола в пользу сына. В Испании был провозглашен новый король — Фердинанд Седьмой.
Интермедия
Двадцать третьего марта 1808 года в Мадрид во главе французских войск вошел Иоахим Мюрат.
Народ, собравшийся на улицах и площадях, в некотором смущении вежливо рукоплескал императорскому маршалу. Шурин Наполеона ехал на серебристой лошади, разукрашенный, как павлин: черные длинные кудри, шуба из сибирской лисы, алый кивер с экзотическими перьями и ярко-красные сапоги. За ним следовали кирасиры императорской гвардии — они заслужили более бурных приветствий, однако шедшая за ними пехота резервного легиона или, как она еще называлась, отряды Временных полков, была встречена с некоторым замешательством. Никто не ожидал, что императорские войска окажутся так нестройно марширующими, так дурно одетыми, так унизительно потрепанными. Старики, ради такого случая вышедшие на улицу, кривились и ворчали, что, введя в столицу такую шваль вместо отборных войск, французы пренебрегли уважением и оскорбили весь испанский народ. Однако большинство людей все же веселилось и старалось побольше урвать от этого праздника. К тому же, всех ожидало еще одно, основное событие — торжественный въезд в столицу нового короля Испании — Фердинанда Седьмого.
Стояла непривычная для марта жара, и по площадям уже поднималась тонкая золотая пыль. Она густым слоем оседала на разноцветных шляпках женщин, на белых рубахах мужчин, на вывешенных во всех окнах по случаю праздника коврах. Вездесущие мальчишки ловко стреляли по шляпам франтов апельсиновой кожурой. Нищие просили милостыню и набирали ее немало. То тут, то там собирались оживленные группы людей — все ждали Желанного — именно так народ Испании уже окрестил нового правителя.
В подворотне старинного дома на улице Арсенала оживленно болтали две старухи, обмахиваясь выцветшими от времени веерами.
— Тогда-то все было иначе, донья Гумерзинда! — говорила одна, костлявая, как смерть. — С раннего утра улицы вычистили, и Его Величество первым въехал на белом коне, как святой Георгий! А сейчас! Вы только посмотрите: плетутся какие-то запыленные оборванцы! И где принцы? Где двор? Где гвардия, наконец?
— Не понимаю, о чем вы, донья Фасунда! — отвечала вторая, еще сохранившая следы былой красоты. — О чем вообще можно говорить, когда за эти пятнадцать лет мы дошли до такого позора! Слыхано ли, чтобы христианнейший король и муж уступал любовнику жены право всем командовать, всех назначать и даже объявлять войну!
— Скажите лучше — заключать мир! — язвительно перебила ее Фасунда.
— Вот именно. И я скажу даже больше: все этим были вполне довольны. Во что превратились испанцы, донья Фасунда, я вас спрашиваю?!
Солнце пекло все сильнее, народ не расходился. Все ждали Желанного, но не было ни малейших признаков появления нового короля. Знать мало-помалу стала разъезжаться, но жители Манолерии и предместий упорно ждали, хотя многие уже начинали подозревать, что происходит нечто не совсем понятное. Наступил вечер, никто так и не тронулся с места, но глухая злоба, пока еще не имевшая своего адресата, начинала все больше овладевать душами. Ночью Мадрид напоминал пороховую бочку, и даже отъявленные храбрецы не рисковали без дела бродить по улицам. Люди ходили по улицам, опасаясь задеть кого-либо локтем, коленом или краем плаща. Любая простая уличная потасовка могла превратить город в бушующий костер, и народ инстинктивно понимал это.
Но Желанный не появлялся. А ведь ни один монарх уже за много лет не снискал себе такого пылкого всенародного обожания всего за какие-нибудь пять дней! Он был восставшей и победившей жертвой проклятого Годоя, искуплением и надеждой всех…
Желанный появился только наутро, вступив в столицу через Пуэрта-де-Аточа. И тут же, как волны начинающегося шторма, навстречу ему хлынули людские толпы. Они бежали, давя друг друга с Леганитос, от Прадо, от стен монастыря Иисуса, из Пуэрта-де-Сеговия и Кампаменто. Лошадь Фердинанда пришлось взять в кольцо роте гвардейцев, но люди совали им букеты первых весенних цветов и, все-таки прорываясь, целовали стремена. Вся дорога заняла не меньше трех часов, и только к полудню Фердинанд смог, наконец-то, выйти на балкон дворца Орьенте и, всхлипывая от счастья, обратиться к своему народу.
Зажатые в орущей толпе, донья Гумерзинда и донья Фасунда, однако умудрялись продолжить прерванный накануне разговор. Всю ночь они простояли на Арсенале, чувствуя себя частью мрачно ожидавшей какого-то подвоха толпы, и теперь, перекрикивая ее, снова пытались понять, что происходит.
— Наша страна стала фарсом и тенью, донья Гумерзинда! — кричала в ухо подруге Фасунда. — У нас никогда не было и не будет ничего настоящего! Мы не помним даже горя!
— Ну да! Ну да! — подхватывала толстая Гумерзинда. — Я и то говорю, что мы превратились в какое-то скопище зверей и дураков! И пока мы не поймем собственной жестокости и глупости… — но тут Желанный закончил говорить, повернулся и ушел обратно во дворец, и толпа, сразу ринувшаяся к боковым флигелям, разнесла старух в разные стороны, не дав им закончить разговор…
А через пару недель в королевскую резиденцию проследовала под усиленным конвоем какая-то громоздкая карета. Никто в стране не знал, что Наполеон решил лично осмотреть дворец испанских королей. Проходя по просторным залам, в которых преобладали желтые и красные тона отделки, французский император вдруг остановился перед огромным, занимавшим собой всю стену холстом.
— Что это?! — спросил пораженный император.
— Это семейный портрет Карлоса Четвертого, сир, кисти Гойи, — ответил сопровождавший его Савари.
И тут Бонапарт разразился диким хохотом.
— И это испанский король! И королева! И их дети! — хохотал император. А потом вдруг перестал смеяться, отошел от картины и грустно подумал: «Вот оно — явное свидетельство вырождения потомственных монархий. Надо будет заменить всех этих уродов кем-то более достойным».
На следующий день французский император покинул Мадрид…
Весь последующий месяц прошел в тревожном ожидании неизвестно чего, а весна тем временем все сильнее раскрашивала город в самые невероятные цвета. Но, несмотря на обилие оттенков, лепет листвы и томное воркование птиц, жизнь словно застыла на каком-то острие, с которого могла в любую секунду качнуться влево или вправо, а то и вовсе упасть и разбиться вдребезги. Французские солдаты с оглядкой ходили по великому городу, удивляясь схожести испанцев с африканцами: в них, казалось, пылали те же страсти, те же склонности к уединению, к умеренности, к безмолвию и размышлению. А еще больше французских солдат поражало послушание горожан своим священникам, которых они откровенно считали стоящими выше всех остальных, и в то же время любили, считая равными себе в отношении любви к родине. Французов пока не задевали, но махи по окраинам уже презрительно поднимали левое плечо в ответ на заигрывания веселых пехотинцев.
Все ждали чего-то необычного, и даже природа, казалось, вдруг остановилась в своей торжествующей поступи, поскольку персиковые и сливовые деревья, не опадая, так и стояли в цвету уже вторую неделю. Старики начали твердить, что все это не к добру, и по городу поползли неопределенные слухи. Шепотом передавали, будто на французской границе в замке Марак этим безбожником императором Наполеоном плетутся какие-то сети не только против свергнутых Карлоса и Марии Луизы, но и против самого Желанного. Говорили, будто французский посол и личный посланник Наполеона настаивают на том, чтобы Желанный ехал к родителям в Байонну. Потом вдруг стали говорить, будто он уже и уехал, и в Испании вообще не осталось ни одного представителя испанского королевского дома. А количество французских солдат все нарастало, поговаривали, что их в стране уже около тридцати тысяч… Никто уже ничему не верил, хотя не верить было мучительно больно…
Ранним утром второго мая командир королевской гвардии — или, вернее, того, что от нее осталось после отъезда всех королей в Байонну — полковник граф Аланхэ медленно шел по направлению к площади Альмерия. Холодное замкнутое его лицо выглядело еще суровее и надменнее, чем обычно. Весь минувший месяц граф провел в том же взвешенном нервозном состоянии, что и вся столица, не имея возможности предпринять никаких конкретных шагов, и этим утром решил отправиться прямо в Прадо, чтобы выяснить, наконец, хотя бы что-то. С недавнего времени город в эти часы совершенно пустел, и так же пусто было теперь на сердце дона Гарсии: минувшей зимой умерла его мать, и на свете не осталось более ничего, что еще могло бы связывать его с этой жизнью. Даже мысли о прелестной француженке, которую в последний раз он видел при столь трагических обстоятельствах, больше не развлекали его и не впивались клещами в душу. Где-то впереди, по-видимому, неподалеку от дворца, послышался глухой шум. Аланхэ ускорил шаг, но у самой площади дорогу ему неожиданно перекрыли два спешенных французских кирасира.