— Что такое? — сквозь зубы процедил Алпнхэ. — Я полковник гвардии его величества Фердинанда Седьмого. Пропустите немедленно. — Однако кирасиры не шевельнулись. Дон Гарсия осмотрелся и увидел недалеко за пикетом французского офицера, кажется, тоже полковника. — В таком случае позовите сюда ваше начальство.
На этот раз его послушались, и через минуту к графу подошел невысокий круглолицый офицер.
— Чем могу служить, полковник?
Шум становился все сильнее, но теперь он изредка прерывался криками погонщиков и стуком копыт.
— Мне необходимо пройти к его величеству во дворец.
— Увы! — Француз развел маленькими ручками. — Слышите? Там и без вас довольно вашего брата, испанца.
— И все же я требую. Пока мы еще находимся в свободном городе, и я не позволю так издеваться над элементарным правом офицера гвардии его величества…
— Послушайте-ка, приятель, — вдруг совершенно по-домашнему остановил его француз. — Как это ваша аристократия, которая одна лишь и придает блеск любой монархии, столько лет не только позволяла, но и находила удовольствие в том, что над ней издевается простой выскочка? А? — Аланхэ опешил, но, побледнев и схватившись за шпагу, был в глубине души вынужден признать, что француз прав. — А ваша армия, которую все время старались лишить уважения своего же народа и держали где-нибудь на задворках? А ваши финансы, которые превратились в ничто, ибо по всей Испании труд давно уже считается за бесчестье? Да и вы сами — зачем вы спешите в королевский дворец, когда презрение к королям в вас еще сильнее, чем ненависть к этому любвеобильному временщику?
Проклятый француз говорил беззлобно, почти дружелюбно, но именно от этого слова его били еще больнее. Аланхэ слушал эти фамильярные речи, и глухая ненависть закипала в нем, наконец-то, найдя себе объект, на который могла излиться. Самое страшное заключалось в том, что полковник говорил правду — и за это дон Гарсия ненавидел его еще больше. Он быстро оглянулся: за ним уже колыхалось море белых рубах, и они с французом стояли на тонкой черте, разделявшей два мира, не имеющих между собой ничего общего.
И тогда, пьянея от решимости и сладкого ужаса, Аланхэ в упор посмотрел на так и не закрывавшего рот француза.
— Так вы пропускаете меня, полковник?
— Я же сказал вам, приятель…
Но договорить он не успел, ибо быстрым неуловимым движением вытащив шпагу, дон Гарсия ударил его эфесом прямо в лицо. Кровь брызнула в разные стороны, и на мгновение всем почудилось, будто посередине площади Альмерия в воздухе распустился дивный алый цветок.
В следующую минуту Аланхэ уже несла вперед ревущая толпа, в которой короткими вспышками сверкали выхватываемые из-за поясов навахи. Он сам колол, не глядя, чувствуя на губах острый, пьянящий вкус крови.
Они добрались уже почти до другого края площади, как вдруг над головами пронесся не то испуганный, не то радостный крик:
— Пушки! Пушки! Они выкатывают пушки!
И тотчас над головами с отвратительным воем понеслась картечь. Несколько человек рядом с Аланхэ упали, но, не обращая внимания на упавших, он продолжал рваться вперед. Через несколько секунд, даже не успев удивиться, дон Гарсия вдруг обнаружил, что рядом с ним на пушки, то и дело задевая его то плечом, то бедром, бежит простоволосая девушка, размахивая чем-то тяжелым. И только когда они оказались уже перед самыми жерлами, и канонир с диким воплем упал, схватившись за лицо, дон Гарсия увидел, что девушка изо всей силы впечатала в это лицо раскаленный утюг.
Пьяная первой победой толпа, заливала улицы. Аланхэ бежал вместе со всеми, чувствуя себя и слитым с этой страшной орущей массой людей, и в то же время отчетливо, как на картине, видя распущенные волосы женщин, сечки и кухонные ножи в их руках, перекошенные рты мужчин, поленья, каминные щипцы, расколотые вазы… Все это играло и сверкало, а в темных кровавых лужах на мостовой весело отражалось солнце.
Толпа неслась к королевской резиденции и, казалось, уже ничто не могло остановить ее порыва. Дон Гарсия не думал, чем и когда это может кончиться, а лишь тревожно оборачивался, боясь упустить из поля зрения девушку с утюгом. Сам он как не раз бывавший под огнем человек давно остыл, и, более трезво оценив происходящее, вдруг остановился, вырвал у девушки ее остывшее и бесполезное оружие, бросил его под ноги, и быстро сунул ей в руку свой пистолет.
— Держи, и не отставай! Если что, я покажу тебе, как им пользоваться, а пока бей просто рукоятью.
Незнакомка крепко схватила пистолет, бросив на офицера лишь мимолетный, но благодарный взгляд.
Эта короткая остановка неожиданно сослужила им хорошую службу, ибо впереди с улицы Сан-Фелиппо вырвалась французская конница. Она расчищала себе проход палашами, и люди грудами падали прямо под копыта тяжелых лошадей. Аланхэ успел прижать девушку к стене, и конница проскакала мимо. Но снова, теперь уже оттуда, откуда они только что бежали, запела картечь. Впрочем, на выстрелы более никто не обращал внимания — все люди оказались зажатыми на узкой улице между кирасирами и неожиданно появившимися мамлюками. Увидев белые чалмы над почти черными лицами и сполохи кривых ятаганов, спутница дона Гарсии почти потеряла сознание, но он сильно встряхнул ее за плечи и крикнул:
— Бери мою шпагу и коли вниз лошадям под брюхо!
— А вы? — Девушка едва успела отскочить от летевшего с балкона горшка с каким-то цветком.
— Я справлюсь и так.
И уже в следующее мгновение он резко дернул за ногу подскакивавшего к нему оскаленного мамлюка и, лишь слегка задетый его острием, размозжил ему голову о мостовую. Теперь у Аланхэ в руках оказался кривой ятаган.
Но положение взбунтовавшихся испанцев становилось все хуже.
— Отходите к Артиллерийскому парку! — крикнул дон Гарсия, стараясь перекричать грохот и вой. — Там пушки, там мы продержимся!
И под треск бросаемых из домов зажженных рогож, застилавших солнце смрадом и пламенем, толпа стала пробиваться к парку. К несчастью, там оказалось всего лишь четыре пушки и слишком мало зарядов, но зато из груды своих и французских тел удалось сложить две баррикады, за которыми можно было укрыться и продержаться еще некоторое время. Скоро французы поняли, что здесь их атаки бессмысленны или просто главные события переместились в другое место, но вдруг наступило затишье.
Аланхэ вытер кровь из рассеченного мамлюком виска.
— Надо уходить, пока не поздно, — обратился он к так и не отходившей от него ни шаг девушке. — Где ты живешь?
— На Сан-Педро.
— Идем, я провожу тебя туда.
Оба, шатаясь, побрели, стараясь идти самыми узкими улицами, уже совсем не обращая внимания на звучавшие отовсюду выстрелы. По городу плавали сизоватые полосы порохового дыма, и тошнотворно пахло развороченными лошадиными внутренностями. Наконец, показалась и улочка Сан-Педро. Тут девушка слабо махнула рукой.
— Третий дом, вон тот, с портиком…
Но не успели они пройти и половины улицы, как сзади послышался громовой топот. Аланхэ успел обернуться и увидел на полных рысях въезжающих в улицу императорских драгун с уже занесенными палашами и вытащенными пистолетами. Раздались выстрелы. Толкнув девушку в сторону, дон Гарсиа упал сам. Спустя минуту впереди, куда проскакали драгуны, раздалось бешеное ржание и хрипы агонизирующих лошадей — это испанцы за неимением другого оружия резали людей и коней бритвами.
Дон Гарсия приподнялся на локте и посмотрел на девушку. Она все еще улыбалась, как в тот момент, когда увидела дом и спасение, но глаза ее теперь неподвижно смотрели в небо. Под самой ключицей слабым родничком пульсировала алая тонкая струйка. Только сейчас Аланхэ, наконец, разглядел, каким красивым было это юное нежное лицо… и как своей доверчивостью и детским порывом страшно напомнило ему сейчас другие черты… Болезненная гримаса исказила матовое даже после дня сражения лицо шестнадцатого маркиза Харандилья.
Он кое-как втащил труп в первый попавшийся дом, уложил на чью-то кровать, застланную лиловым шелком, и сложил на упругой еще груди руки.
— Покойся с миром, — прошептали его запекшиеся губы и приникли к еще полудетскому рту таким поцелуем, каким граф никогда еще не удостаивал живых.
Через час, пробравшись дворами на другую улицу, Аланхэ, как профессиональный военный безошибочно ориентируясь по звукам боя, спокойно вышел к своим. Небольшой отряд из трех пушек, сотни горожан и полуроты королевских егерей собирался стоять у собора Иисуса насмерть. Аланхэ спокойно и безразлично остановился у первого же орудия, мечтая теперь лишь о том, чтобы это «насмерть», наступило как можно скорее.
Однако вскоре пробегавший мимо мальчишка крикнул им, что французы подогнали еще двадцать пушек, и потому ходят слухи о необходимости капитуляции. Действительно минут через десять к баррикаде подошел молодой легионер и презрительно и дерзко предложил условия сдачи. Все угрюмо молчали. И тогда Аланхэ пролез сквозь дыру в баррикаде, выпрямившись, привычным жестом поправил сбитый еще утром аксельбант, и громко и внятно сказал усмехавшемуся в усы офицеру:
— Если бы вы были способны разговаривать вашей саблей, сеньор, то не обращались бы так со мною… и всеми нами.
— Так это ваш ответ?
Но граф уже уходил, повернувшись к французу спиной.
Через минуту вновь грянул бой.
К вечеру Артиллерийский парк был французами взят, баррикады по площадям разгромлены и начались повальные аресты. Арестовывали всех подряд, мирных жителей, женщин, подростков. Тюрьмы Буэн Сукес, Ретиро, Монклоа, Сан-Бернардино переполнились до отказа, и еще до наступления темноты французское командование издало приказ о расстреле на месте всех, имеющих оружие, если их застали в количестве больше восьми человек. Спустя час вышел другой приказ — арестовывать людей, похожих на английских агентов. Прокатилась новая волна, но арестованных больше не вмещала ни одна тюрьма, даже дворцовая, и убивать стали, уже не думая ни о шпионах, ни о повстанцах. Расстреливали внутри тюрем, в тюремных дворах, на улицах, у монастырских и у дворцовых стен. Последние сорок четыре человека были расстреляны солдатами, одетыми в черные гетры и помятые кивера, на склоне холма принца Пия между четырьмя и пятью часами утра. И городской сумасшедший, расстреливаемый в этой последней партии, кричал, перекрикивая ружейные залпы: